Текст книги "Вес чернил"

Хелен взглянула на изображение горной вершины и вдруг поняла, как с годами сильно поблек эскиз. Она даже не знала, как звали самого художника. Это был солдат в увольнении, который развернул на капоте джипа альбом для рисования и старательно заполнял его страницы. Хелен нетрудно было убедить его отдать ей один из рисунков – в пятьдесят четвертом она была весьма привлекательной особой, и рябоватый боец, который вблизи выглядел еще более худым, чем издалека, видел только бедра девушки, обтянутые юбкой, не замечая металла в ее глазах.

Теперь, скорее всего, тот смущенный солдатик, в чью мозолистую руку Хелен вложила несколько монет, давно уже нянчит внуков, если жив, конечно. Ведь прошло уже столько лет… Хелен села обратно, не сводя глаз с силуэта горы.

Аарон подошел ближе к рисунку, и его подстриженные кудри закрыли обзор. Сегодня он был необычно мягок – Хелен не могла не заметить этого. Он словно собирался против воли задать некий вопрос.

– Мне кажется, – медленно произнес он, – что этот пейзаж вам весьма дорог.

– Это почему же? – резко спросила Хелен.

Аарон повернулся, и она поразилась нерешительному выражению на его лице.

– У меня там подруга. Немного дальше, к северу. Живет в кибуце.

Но Хелен была на сто процентов уверена, что у таких, как Аарон, не бывает просто подруг. Нет, либо близкие девушки, либо обозленные бывшие…

Аарона явно что-то терзало изнутри. Какая-то история, которая рвалась наружу, но которую он не мог рассказать. Ему как будто хотелось, чтобы Хелен зацепилась хоть за что-то в их разговоре.

– Я ездила туда туристкой, – сказала она.

От собственной лжи ее передернуло, а душу кольнуло сожаление.

Аарон как-то странно посмотрел на нее, словно не веря, что такая, как Хелен, могла быть туристкой, то есть человеком, способным делать что-то только ради собственного удовольствия.

Хелен кивнула на бумаги, лежавшие на столе:

– Вы можете идти.

Аарон чуть замялся, а потом вышел, притворив за собой дверь.

Хелен взяла со стола авторучку, поставила ее вертикально, слегка прижала пальцем и некоторое время держала ее в таком положении. Затем поднялась на ноги, уже не в силах справиться с собой. Ее всю трясло.

Почему бы не рассказать Аарону все?

Вопрос был просто безумным, но Хелен безжалостно для себя ответила на него положительно. Она рано поняла, что в мире нет того, кто мог бы проникнуть в человеческую душу и исправить ее. Можно превратиться в самое жалкое существо, но никакой бог или святой не протянет тебе спасительную руку и не остановит тебя. А если нет такого внешнего ревизора, то, значит, нужно упорно и беспощадно препарировать свою душу самостоятельно. Именно так она и поступала при каждом значительном повороте в своей жизни – и вот снова ей суждено предстать перед собой в виде безжалостного следователя, даже если ей придется затронуть те немногие нежные чувства, которые еще оставались в душе.

Действительно, почему бы ей и не рассказать Аарону свою историю – тогда будет шанс на то, что хоть какая-то искорка, частица того, чем некогда была Хелен Уотт, продолжит жить после нее? Или же Хелен боялась воскресить в памяти то время, когда ей пришлось принять решение, которое виделось тогда единственным и несомненным, – если же теперь станет ясно, что Хелен оказалась неправа, то это станет для нее катастрофой.

Когда последний раз у нее возникало искушение нарушить молчание? Хелен уже и не помнила. То, что в свое время пылало и кипело в ее душе, давно прогорело и остыло, а привычка держать язык за зубами с течением долгого времени превратилась во вторую натуру. Значило ли это, что Хелен собиралась унести свое прошлое с собой в могилу? Определенно. Только могила. И тогда все наконец закончится.

Прах…

Сколько раз с тех времен клетки ее тела заменялись новыми? Впрочем, какая разница? Она до сих пор продолжала чувствовать сухую жару, давящую на раскаленные крыши армейских бараков, джипы, запыленную форму цвета хаки… Чистка огурцов тупыми ножами, препирательства поваров на кухне, резка помидоров, от которых саднило царапины на руках, и обезжиренный кефир, ставший всеобщим проклятием в молодом еврейском государстве. Однообразная еда, буквально одно и то же каждый день, и однажды какой-то танкист взобрался в столовке на стул и продекламировал стихи о метеоризме, а кто-то из поваров запустил в него грязной тряпкой, и который уже раз из репродуктора доносится «Финджан»[22]22
  «Финджан» – еврейская народная песня (букв. «кофейная турка»).


[Закрыть] в исполнении группы «Геватрон», и люди плачут по ночам, – спустя одиннадцать лет после окончания войны люди продолжают оплакивать своих отравленных в газовых камерах братьев, своих расстрелянных и сброшенных в ямы матерей. Слушая эти рыдания, Хелен часами смотрела в темный потолок, пока как-то раз одна девушка с черными глазами и вечно стиснутыми зубами (кажется, она была из разведотдела) не рявкнула во тьму: «Угомонитесь вы там!» – и на койках постепенно все затихло, и слышно было лишь сонное посапывание. И только Хелен не могла уснуть. Она вставала и смотрела в окно или выходила на воздух, чтобы пройтись по территории базы, сопровождаемая хмурым взглядом часового, над головой которого сияли яркие звезды.

Но вот когда над пустыней вставало солнце, постепенно гася звезды, одинокие ночные всхлипы сменялись дружным хором: «Мы!» Мы строим еврейскую нацию! Мы заставляем цвести пустыню! «Мы» было самым сильным, смертоносным словом, и подвиги, которые совершались под этим лозунгом, были ошеломительны, прекрасны и исполнены любви. И арабы, что проходили мимо по пыльным дорогам, отводили глаза или смотрели себе под ноги. А белая английская кожа Хелен выгорала на солнце, ее нос наполняли запахи пустыни, и она ощущала себя соучастницей, свидетельницей истории, и люди вокруг нее боролись, пели, ссорились, а она старалась удержать себя от искушения…

Добровольцы, приехавшие вместе с Хелен, – канадец, англичанин, пятеро американцев и итальянец – все были евреями. Они подписались на работу в кибуце, однако так и не попали в него. Минут сорок они просидели в душном автобусе, любуясь на далекий пальмовый сад, что возвышался над белой как мел пустыней. Снаружи гоготала толпа обутых в сандалии израильтян, пускающих клубы сигаретного дыма. Наконец тот из них, кто знал по-английски, вскочил на ступеньку автобуса и объявил, что нынче в кибуце и так избыток добровольцев и коек на всех не хватает. Но есть, добавил он, еще один вариант. Кто-то подсказал, что неподалеку расположена военная база, где как раз не хватает рабочих рук. Люди из кибуца быстро посовещались и согласовали отправку туда новеньких. Кто-то захлопал.

Был уже полдень, когда автобус, громыхая, вырулил на главное шоссе.

– Поставьте нас туда, где от нас будет как можно больше толку! – нараспев произнес высокий канадец по имени Уолтер.

Офицера, занимавшегося адаптацией добровольцев, звали Дрор. Вечером, после прибытия новичков он выстроил их на усыпанной камнями площадке. Залитый оранжево-розовым светом заката, он с недовольным видом расхаживал перед строем в пыльной форме цвета хаки. Дрор был подтянут и прям как палка, но добровольцы стояли «вольно».

– Посмотрите вокруг! – сказал офицер сначала по-английски, потом на иврите.

Новоприбывшие послушно завертели головами. Несколько десятков невысоких зданий, радиомачта, водонапорная башня, за которой стояли танки.

Дрор указал на восток, где темнели холмы. Понизив голос, он то говорил по-английски, то переходил на иврит, вглядываясь в лица людей.

– Вон там, вон, где темная гряда камней, – это Иордания. На юге, – Дрор повернулся в другую сторону, – Саудовская Аравия. А вон там – Египет. На севере – Сирия и Ливан. Полдня пути.

Он перевел взгляд на строй:

– На том месте, где вы сейчас стоите, недавно была война. И она не закончена.

Дрор чем-то напоминал благородного и стройного библейского героя – густые черные волосы, высокий лоб, красивое угловатое лицо.

– Наша база невелика, – продолжал Дрор, – но именно от нас зависит безопасность этих территорий. Если вы продержитесь здесь полгода, то поймете, что я имею в виду. Но если вы думаете, что приехали сюда отдохнуть, – лучше сразу езжайте домой. Там, откуда вы родом, люди обращают внимание на ранг и престиж. Здесь же вам могут поручить такую работу, которая может показаться вам ниже вашего достоинства. Если так, то уходите сейчас. Но ведь кто-то должен чистить гальюны? Кто-то должен стирать? У вас на родине уже забыли, что один человек способен менять мир. Но здесь все, что бы вы ни делали, имеет огромное значение. Каждая вещь, всякая работа – это творение.

В этот момент перед строем вышел член кибуца, который привез их на базу:

– Я сегодня вернусь в кибуц, но вы не переживайте, – сказал он по-английски. – Мы сделаем все, чтобы обещанные вам образовательные программы, выезды и все остальное, что обещал волонтерский комитет, было реализовано. А Дрор, как бы мрачно сейчас он ни смотрел на вас, позволит мне уговорить его освободить вас от дежурств.

С этими словами он хлопнул офицера по плечу и добавил:

– Дружище, ты тоже сможешь поучаствовать в наших мероприятиях. Будешь нас охранять. Заодно отдохнешь от службы.

В ответ Дрор нахмурился, покачал головой – и вдруг широко улыбнулся. Он взмахнул рукой, словно собираясь свернуть тому шею, но этот жест оказался братским объятием. И приятели направились в сторону столовой.

Хелен работала на кухне. Она нарезала помидоры и мыла персики, что привезли из северного кибуца. От прикосновений к их пушистым шкуркам ее руки от ладоней и до плеч покрылись мелкой и весьма болезненной сыпью. Во время обхода Дрор обратил внимание на ее жалкие попытки справиться с горой фруктов и позвал:

– Нурит!

Нурит, занимавшаяся готовкой, отставила кастрюлю с вареной свеклой и подтолкнула Хелен к горе огурцов. Она вложила новенькой в руку нож с таким снисходительным выражением, как будто уже убедилась в полной непригодности Хелен к какому-либо созидательному труду.

Дрор задвинул ногой ведро в угол, чтобы об него никто не споткнулся, и, усмехнувшись, произнес:

– Вот он, наш английский цветок!

И вышел из кухни.

Хелен трясущимися руками принялась чистить огурцы, крепко сжав губы от обиды.

Над Хелен на втором ярусе спала Мюриэль. Война застала ее в Румынии совсем девочкой. У Мюриэль была одна особенность: она никогда не раздевалась даже перед солдатами-женщинами, впрочем, о причине этой причуды у нее никто и не спрашивал. На лице девушки всегда было выражение сдержанной оживленности, которое Хелен наблюдала только у жителей Центральной Европы, – пронзительная уверенность в том, что жизнь продолжается, несмотря ни на какие беды.

Когда солдатам стало известно, что Хелен не еврейка, никто никак особенно не отреагировал – некоторые даже одобрительно покивали. И лишь Мюриэль отнеслась к этому негативно. Узнав, что Хелен будет ее соседкой по койке, она громко и недвусмысленно выругалась. Как-то раз она, сидя на верхнем ярусе, пролила воду, залив постель внизу. Потом, остригая волосы, засыпала всю подушку Хелен. Та всю ночь проворочалась, страдая от колючих обрезков – словно Мюриэль мстила ей за то, что та спала девятнадцать лет на кремовых простынях в спальне с кремовыми обоями… или за тот возглас матери Хелен за завтраком: «Это что, все из-за Ноттинг-Хилла[23]23
  Ноттинг-Хилл – район Лондона, где в 1958 году произошли столкновения на расовой почве.


[Закрыть]?!»

Решение Хелен ехать в Израиль было связано с беспорядками; с хоралом «Блаженны непорочные», исполненным на школьном концерте в богато украшенной часовне, последние ноты которого были заглушены формальными аплодисментами… А потом последовал разрыв с подругой детства, которая обиделась на нее только за то, что Хелен ушла с вечеринки, показавшейся ей скучной; потом Хелен спрятала авиабилет в словарь иврита, уверенная в том, что ее заботливые родители не станут рыться в ее вещах, – да мало ли было причин, которые сподвигли Хелен бежать от омерзительной и непонятной действительности.

По утрам, когда все ждали, пока Мюриэль переоденется в туалетной кабинке, Хелен рассматривала свое бледное отражение в кривом зеркале над раковиной, пытаясь вытравить из него английскую максиму: вежливо аплодировать и всегда быть выше спора.

Прошло несколько недель. Хелен перевели с кухни на полигон для сбора отстрелянных гильз. Затем она кидала камни в кузов медленно ползущего рядом грузовика: нужно было очистить поле, на котором планировалось строительство аэродрома. Она слушала болтовню девушек и с каждым днем все лучше понимала их язык, хотя даже не пыталась встрять в чужой, исполненный радости и надежд разговор.

На полигоне она вместе с другими добровольцами обучалась у Дрора практической стрельбе. Отдача маузеровской винтовки была довольно сильной, но она чувствовала себя неплохим стрелком: все ее пули угодили в грудь и голову ростовой мишени. Дрор одобрительно кивнул, похвалил ее и переключился на остальных.

В полукилометре от базы Хелен и еще несколько девушек вручную замесили бетон и сделали стяжку пола для будущего барака – хотя зачем он был там нужен, им никто не объяснил. По окончании работы их направили на другие задания – так прошло еще несколько недель. Дрор очень негодовал на офицера-интенданта, который тянул с поставкой материалов для стен и крыши барака. В конце месяца Дрор поручил девушкам покрасить пол. Всю их команду вновь привезли на участок строительства и снабдили краской, кистями, водой и одним пистолетом – для самообороны.

Бетонный пол посреди пустыни, а вокруг ничего, кроме камней да пыльной дороги. Выполнив половину работы, девушки присели на лишенную малейшей тени каменистую землю. Солнце стояло уже высоко, и гимнастерка Хелен промокла от пота. Ближе к полудню приехал Дрор и привез бледно-зеленую дыню. Он разрезал ее ножом на капоте джипа, и девчонки ели сочные ломтики прямо руками. Дрор молча курил, опершись на крыло автомобиля, а когда все доели, собрал корки в полиэтиленовый пакет.

– Теперь пейте, – сказал Дрор, показывая на полную канистру с водой, что стояла рядом с окрашенной стяжкой.

Хелен со своими товарками послушно наполнили фляги.

– Это верблюжья моча! – заявила Мюриэль.

Дрор хохотнул, как будто разговаривая с неразумной и дерзкой сестренкой:

– Ну и пей тогда верблюжьи ссаки!

Мюриэль дернула подбородком, и все остальные девушки осеклись.

– Это испортит цвет лица.

– Да возжаждут во пустыне…

– Если будет надо, мы выпьем.

– Тогда пей, – устало, но твердо, словно оканчивающий семейный спор отец, ответил Дрор.

Хелен обратила внимание на то, как напряглось лицо Мюриэль – та явно была обижена на Дрора… и влюблена в него. И еще ей стало ясно, что, судя по тому, как Дрор неторопливо устраивался на водительском сиденье, он предпочитал не знать об этом факте.

– Пейте, – сказал он, заводя мотор. – Едва ваш организм почувствует жажду, он уже обезвожен. Это все-таки пустыня. Не будьте дурами. Пустыня не щадит глупых.

Эта мысль, казалось, раздражала его, и он говорил отрывисто и жестко. Дрор развернул джип по короткой дуге и двинулся обратно на базу.

– Хайль Гитлер! – крикнула ему вслед Мюриэль.

На мгновение машина клюнула носом, но Дрор с непроницаемым лицом продолжил свой путь.

– Проживи два года под бомбежками, – не унималась Мюриэль. – Вот тогда я, может быть, послушаюсь твоих советов!

Горизонт застилало белое облако пыли, поднятой колесами джипа.

– Да что на тебя нашло? – удивилась одна из девушек. – Он потерял на войне мать и сестру.

По лицу Мюриэль было видно, что она ничего не знала об этом. Но тем не менее она хрипло рассмеялась, взяла флажку своей соседки и разбрызгала ее на каменистую землю.

Хелен молча наблюдала, как испаряется вода.

Когда земля полностью высохла, хозяйка фляги смиренно пожала плечами и молвила:

– А ведь он симпатичный парень. Жаль только, что малость того…

Той ночью Хелен слышала, как на своей койке тихо плачет Мюриэль.

Хелен пришло письмо от отца:

Твоя мать сказала мне, что ты до сих пор не назначила дату своего возвращения. Твое путешествие несколько затянулось, и кажется, что пришло время окончить его. В жизни каждого человека есть свой путь, и с него нельзя надолго сойти без негативных последствий. И поэтому мы с мамой просим тебя прямо сейчас забронировать обратный билет. Ждем твоего возвращения.

Хелен провела на базе уже два месяца. Однажды в столовой, покрывая лязг металлических подносов, раздались крики. Как выяснилось, танкист, перегнувшись через стойку, выговаривал рыжеволосой посудомойке что-то по поводу сползших друг с друга подносов, в результате чего он пролил горячий суп. Посудомойка выглядела совершенно безмятежной, даже когда вопли танкиста переросли в рев.

Хелен наполнила свою тарелку резаными помидорами и огурцами и подошла к волонтерскому столику.

– В чем дело-то? – осведомилась она, присаживаясь.

Студент-еврей из Италии в очках с толстой черной оправой пожал плечами:

– Да вон тот парень, – он указал на солдата, – был в лагере еще ребенком. А эти ребята нипочем не успокоятся, пока не выгребут все без остатка.

Он посмотрел на Хелен и добавил:

– А чего еще от них ожидать?

Интересно, подумала Хелен, есть ли какой-то предел, перейдя который она сможет понять этих людей? Она стала смотреть, как едят еврейские добровольцы.

Крики прекратились. Солдат-танкист медленно прошел между столами и сел в самом дальнем конце обеденного зала. Однако посудомойка еще не закончила, – перегнувшись через прилавок, она дождалась, когда в ее сторону повернется достаточно любопытных голов, а потом, устремив пристальный взгляд на танкиста, покрутила пальцем у виска: мол, дурак ты, и больше ничего.

В мгновение ока солдат вскочил со своего места, схватил металлический кувшин и, держа его перед собой, словно палицу, ринулся к стойке. У Хелен что-то кольнуло в животе, когда он пронесся мимо нее и перепрыгнул через стойку. Выругавшись, посудомойка увернулась от удара и захлопнула перед носом танкиста кухонную дверь. С диким грохотом тот треснул кувшином по дверному полотну. Рядом стояла открытой вторая дверь, но танкист упорно продолжал молотить покореженным сосудом по возникшей перед ним преграде. То ли он хотел напугать этим зловредную посудомойку, то ли вынести дверь напрочь. Кувшин совсем потерял форму, расплющился и вдруг лопнул. Брызнула кровь. Через мгновение через стойку перемахнул Дрор и попытался скрутить танкиста.

Сцепившись, оба тяжело повалились на цементный пол.

Еще пару секунд спустя Дрор поднялся на ноги и с выражением боли на лице стал отряхивать свою рубашку. Одной рукой. Затем едва заметным жестом, словно не желая унизить противника, он приказал тому встать.

Хелен было подумала, что танкист плюнет офицеру в лицо – такой яростью сверкали его глаза, когда Дрор сбил его наземь. Но когда солдат встал рядом с Дрором, ярость в его глазах потухла и взгляд стал ясным. Солдат опустил голову и молча стоял, а Дрор аккуратно, даже деликатно вытащил злополучный кувшин у него из рук. Затем, обмотав поврежденное запястье танкиста кухонным полотенцем, он вывел парня через главный вход столовой и повел по направлению к кабинету командира.

После обеда Хелен, вооружившись шваброй и тряпками из подсобки, что располагалась за кухней, принялась наводить порядок в свете одинокой тусклой лампочки, горевшей на фоне грязноватого потолка. Мимо ее сандалий иногда пробегали тараканы размером с большой палец ноги, и их черные панцири поблескивали в слабом свете.

Зайдя в кухню через заднюю дверь, чтобы закончить уборку, она увидела Дрора, который стоял один посреди обеденного зала, прижимая руку к груди. Он выглядел так, будто бы зашел сюда, в этот храм с никелированными столешницами и перевернутыми пластиковыми контейнерами, с некоей целью, да только забыл с какой.

Хелен прошаркала сандалиями по крашеному цементному полу и наклонилась за ведром с грязной водой. Вылив его в раковину, она вновь стала наполнять ведро, слушая, как звонко плещет о металл вода. Подняв глаза, она увидела, что Дрор внимательно наблюдает за ней, словно раньше и не подозревал, что рядом с ним есть кто-нибудь живой. А быть может, ему просто было очень больно, так как свою поврежденную руку он рассеянно поглаживал, как ласкают маленького ребенка, чтобы тот перестал плакать. Дрор всегда выглядел очень уверенно и твердыми шагами приближался к своей цели, и теперь, застав его в минуту рассеянности, Хелен не знала, как вести себя.

Не отрывая взгляда от швабры, она макнула ее в холодную воду, отжала потяжелевший серый ворс и раскинула его по полу, стирая кровавые брызги. Тем временем Дрор сосредоточенно смотрел на Хелен, как будто искал в ее действиях ключ к некоему пониманию, которое пока не мог найти.

Хелен домыла пол и уперлась шваброй в ноги офицера. Она подняла голову.

– Никогда еще не видел такого искреннего лица, – произнес он с выражением облегчения, словно эта мысль, наконец прояснила его разум.

На следующий вечер он явился в расположение части с загипсованной рукой. Солдаты на террасе перед столовой курили и слушали музыку. Хелен пристроилась в сторонке, потягивая персиковый нектар из банки. Шестеро солдат танцевали на открытой площадке, в пределах слышимости проигрывателя, в компании американских добровольцев, неуклюже шлепавших ногами, отставая от ритма. В воздухе пахло пылью, эвкалиптом и солдатскими папиросами. Кто-то поставил запись песни «Эрев Ба»[24]24
  «Наступает вечер» (иврит).


[Закрыть], и раздался одобрительный гул. Из-под тени со своих скамеек вышли еще солдаты и присоединились к танцующим, которые, выстроившись в изогнутую линию, то сходились, то расходились мелкими шажками. Американцы отошли в сторону, чтобы посмотреть на танцоров. Хелен увидела, что Дрор зажмурил глаза и сидел так долго. Потом он поднялся с лавки, где курил в одиночестве, каблуком затушил папиросу и, ни на кого не глядя, занял место среди танцующих. Танцоры в форме цвета хаки шагали и покачивались в наступивших сумерках, и Дрор двигался вместе с ними, бесшумно поворачиваясь в темноте, вытянув перед собой руку в белом гипсе, а другая его ладонь была прижата к груди, как бы выражая совершенную невинность.

Когда совсем стемнело, он подсел к Хелен и острием ножа очистил апельсин, ловко орудуя здоровой рукой. Несколько танцоров еще двигались в тусклом свете лампочки. Дрор поделился дольками с двумя солдатами, которые сидели между ним и Хелен, а те передали несколько долек ей. Хелен ощутила глубокую, невероятную сладость на губах.

Когда она повернулась в его сторону, Дрор уже шел прочь.

Утром добровольцев отвезли на потрепанном синем автобусе на осмотр достопримечательностей пустыни. Это была часть образовательной программы, над которой немало потрудился координатор добровольческого движения, сидя за столом напротив Хелен в Лондоне. Это было всего лишь два месяца назад, но Хелен казалось, что прошла уже тысяча лет. Группа должна была посетить Масаду, побережье Мертвого моря, Эйн-Геди и предполагаемое место для устройства заповедника в Хай-Баре, а завершиться поездка должна была туром по Эйн-Радиану. Путешествие должно было продлиться несколько дней, но его пришлось сократить до двенадцати часов – как выяснилось, автобус был нужен кибуцу до конца недели.

Начало поездки было запланировано на раннее утро, однако водитель автобуса обнаружил поломку. Целый час его ноги торчали из-под днища автобуса. Дрор, представитель кибуца и гид Израильского туристического бюро сидели рядом по-турецки, курили, сплевывали шелуху от семечек и время от времени передавали водителю нужный инструмент. Хелен тоже сидела на пыльной земле среди остальных и ждала. Какая-то американка пыталась заговорить с Дрором о своих впечатлениях об Израиле, но вскоре обиженно замолчала, как, впрочем, делали все американцы, чувствуя, что израильтяне не хотят их слушать.

Когда они приблизились к Масаде, солнце стояло уже высоко. Вокруг расстилалась каменистая, безжизненная пустыня, и вид горы из окон автобуса заставил умолкнуть все разговоры. Туристы молча вышли наружу, и на них тотчас же обрушились обжигающие солнечные лучи.

Хелен доводилось видеть горы и повыше, но ни одна из них не выглядела столь неприступной, как это плато, окруженное бледными утесами. Грубо высеченные скалы на фоне горизонта, казалось, создавали непреодолимую, вечную тишину. Хелен почувствовала себя крохотным комочком, в котором билась настойчивая, но хрупкая жизнь.

Они лезли наверх в шортах и шляпах, их сандалии побелели от пыли. Тропа змеилась и была слишком узка, и с каждым шагом, пока они поднимались к плоской вершине, становилось все жарче. Никто не позаботился взять с собой достаточное количество воды, все едва передвигали ноги, чувствуя, как обсыхает на коже пот.

Проводник наконец собрал всех на самом плато, под безжалостно палящим солнцем. Далеко внизу буро-серая пустыня, казалось, дрожала и плавилась от жары. Пурпурной линией вдалеке выделялось побережье Мертвого моря. Проводник, промокнув лоб сложенной матерчатой шляпой, начал свой рассказ. «В первом веке нашей эры, – сказал он, – после того, как римляне захватили Иерусалим и поработили его жителей, горстке евреев все же удалось бежать сюда, чтобы дать последний бой в одной из самых знаменитых и неприступных крепостей Ирода. Здесь, на вершине горы, были оборудованы цистерны с водой, кладовые, жилые помещения и даже бани». Гид заметил, что в настоящее время планируются более детальные археологические исследования, но сейчас требуется подключить свое воображение, чтобы представить то, о чем он собирается рассказать.

Хелен чувствовала, что Дрор наблюдает за ней. Их взгляды на мгновение встретились, но глаза Дрора тотчас же сделались равнодушными, и он стал смотреть в другую сторону.

– Могущественная римская армия, – продолжал нараспев рассказывать гид, – которая смогла взять Иерусалим всего за несколько дней, провела у этих скал почти год, прежде чем пал последний защитник твердыни. И в то самое время, пока римляне страдали от жажды внизу, еврейские воины имели в изобилии воду из подземных цистерн и прекрасно жили за счет продовольственных запасов, собранных общеизвестным своей осторожностью Иродом. Римляне привели в это место дополнительные части, призвали инженеров, вода раздавалась по строгой норме – и это все ради того, чтобы раздавить последнюю крошечную группу евреев, которые осмеливались исповедовать свою религию. Когда же римляне завершили земляные работы и приготовили тараны, чтобы разрушить крепостные стены, оборонявшиеся при сполохах римских костров поняли, что положение их безнадежно. Тогда их предводитель Элиезер собрал оставшихся мужчин. «Настала пора, – сказал он, – чтобы лишить римлян возможности убить или поработить нас. Давайте сейчас выберем смерть с честью и сделаем самое доброе, что только можем сделать для своих жен и детей». И по призыву Элиезера каждый мужчина убил свою жену и детей. Затем, по жребию, мужчины стали резать друг друга. А последний оставшийся в живых – как велел Элиезер – должен был поджечь продовольственные склады, чтобы голодный враг не смог воспользоваться этими запасами. Пусть лишь одна кладовая и одна цистерна с водой останутся нетронутыми, чтобы поиздеваться над римским войском. Пусть они найдут еду и переполненную цистерну, а рядом – аккуратно уложенные в ряд тела защитников и поймут, что евреи предпочли смерть римскому рабству и их богам.

И вот когда римские солдаты ворвались в крепость, они увидели только клубы дыма и услышали лишь тишину.

Гид оттолкнулся от каменной стены, на которую опирался. В наши дни, сказал он, израильские солдаты приносят воинскую присягу под девизом: «Масада больше не падет».

Простиравшиеся со всех сторон до самого горизонта равнины колыхались в горячем мареве.

– И тем не менее, – негромко произнес Ави, невысокий жилистый американец, поворачиваясь к своим компатриотам, – разве может любящий человек убить того, кого любит?

Гид вскинул голову. Ави понял, что его услышали, покраснел, однако продолжил:

– Я хотел сказать: какой мужчина способен на подобное?

Дрор едва слышно хмыкнул. Он бросил докуренную папиросу, с силой втоптал ее каблуком в пыль и, положив окурок в карман, отвернулся от американца.

Гид какое-то время молчал, а потом вдруг проговорил тихим голосом:

– А вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы дать любимому человеку умереть от рук того, кто его ненавидит?

Американец смолк и стал смотреть на пустыню.

Глянув на часы, проводник мотнул головой в сторону тропы. Без лишних слов группа отправилась в обратный путь, гуськом пробираясь к подножию горы.

Дрор спускался по извилистой дорожке, держась впереди Хелен. Она следовала за ним, стараясь подстроиться под его быстрый темп, хотя ноги ее скользили по крутому склону, а голову нещадно пекло солнце. Ее кто-то дважды позвал по имени из шедших сзади, но она не обернулась. С каждым шагом она убегала от первого века, века мученичества и страданий, и ужасная история соскальзывала с ее разгоряченных плеч, пока земное притяжение увлекало ее вниз. Дрор чувствовал себя на тропе, словно был рожден, чтобы преодолевать каждый ее изгиб. Это было словно его первородное право – спуститься с горы, не свернув себе шею. Хелен понимала, что следовать за ним в таком темпе небезопасно, но все же не замедляла шаг. В конце концов, плевать, если даже сломает себе ногу. Это было бы даже здорово. Ей страстно хотелось слететь с этой горы, пронзить иссушенный, яркий и до невозможности романтичный воздух пустыни и разбиться об эти камни. Тогда Дрору придется наконец остановиться и поговорить с ней.

Земля неслась на нее, подошвы стучали по камням, и плоская равнина приближалась с ужасающей скоростью. Хелен точно не знала, что скажет, когда догонит Дрора, но точно понимала, что должна догнать его.

Он исчез в автобусе.

Хелен остановилась на стоянке, громко дыша в тишине. Ее медленно окутывал жар, словно между ее телом и пустыней стерлась какая-то существенная граница. Когда шаги остальной группы стали слышны на каменистой тропе, она встала с ровно бьющимся сердцем.

На полпути к Эйн-Гед и Хелен поднялась с места и прошла по салону вперед, туда, где гид чертил желтым от никотина пальцем по карте, показывая водителю маршрут. Гид недоуменно обернулся в ее сторону, но Хелен не стала тратить время на церемонии.

– Если в Масаде погибли все евреи, – спросила она, – то откуда вам известно, что именно там произошло?

Проводник постучал ногтем по своей измятой карте и вздохнул. Но если на вершине горы он был торжественен, как патриарх, то сейчас снова стал обычным человеком.

– Это записал историк Иосиф Флавий, – резко ответил он. – А он услышал об осаде и взятии Масады от двух евреек – старой и молодой, которые спрятались в пещере вместе со своими детьми во время резни. Из-за своей трусости они попали в руки римлян и были обращены в рабство.