Текст книги "Вес чернил"

С каждой неделей ропот становился все громче: что дальше? – вопрошали почтенные матроны. Что будет с этим светловолосым юношей, который держал роковой фонарь? Ведь суд Божий свершился через его руки… но что с ним делать, когда он несет проклятие на своей голове? Он мог бы стать портовым рабочим, но такое занятие было под стать христианам или евреям-тудеско, но никак не выходцу из португальской семьи. Ну а девушка? Вот увидите, как из любимой дочки уважаемого человека она превратится в обузу для всей общины. Почему она не плачет хотя бы по отцу – ну как будет с ней жить ее бедный муж?

Наконец, к великому облегчению кумушек, раввин Га-Коэн Мендес объявил через свою экономку, что берет на себя заботы о сиротах. И что еще лучше – слепой раввин, который, как бы неприятно ни было это сознавать, сам являлся изрядным балластом для общины, заявил о своей готовности откликнуться на призыв Менассии бен-Исраэля нести свет учения в Лондоне. И хотя мало кто верил в то, что план Менассии увенчается успехом, было бы неплохо, если Лондон стал бы прибежищем для евреев. Кроме того, английская столица могла показаться заманчивой целью для невоспитанных тудеско, чьи вульгарные манеры порядком надоели амстердамской диаспоре.

И вот синагогальный кантор возгласил молитвы за успех начинаний Га-Коэна Мендеса, местные богачи подарили ребе красиво переплетенные книги, и вся троица вышла из-под опеки амстердамской общины.

Плеск волны о борт отходящего корабля многое может искупить.

Она шла по щедро удобренным навозом лондонским мостовым. Миновала потемневший от копоти фасад какого-то здания, вдоль которого прогуливались колченогие коты. Высеченный в камне ангел, затянутый плющом выгоревший дом. С каждым шагом она проникала все глубже и глубже под кожу города, вспоминая себя в юности – длинные юбки, широкие воротники, сходящиеся на шее… Та амстердамская девушка, которой она была до пожара, казалась ей теперь нарисованной фигуркой в рамке. Опущенные глаза ее застенчиво избегали робкого взгляда соседского мальчишки – глупость, дурацкая глупость! А теперь она, которую отец некогда привел в синагогу и с гордостью представил почтенному обществу, превратилась в пепел, мертвую золу. Эстер вспомнила величавую поступь Самуэля Веласкеса, вспомнила даже запах его шерстяного плаща, и у нее сдавило горло.

Да, она была пеплом, который когда-то был девушкой с неопределенными принципами, девушкой без вины виноватой, девушкой, которая отчаянно надеялась, что ее добродетель может гарантировать безопасность. Надеялась, что все буйное, мятущееся, чувственное в ее характере, все, что влекло ее и пугало одновременно, все это неизбежно будет подавлено и побеждено.

По узенькой улочке сновали мальчишки с набитыми песком мешками; раздавались вопли торговца чернилами; через ворота конюшни работники из москательной лавки перетаскивали грязные баулы с селитрой. Вот молочница, не дождавшись отклика на стук в дверь, прислонилась лбом к серым доскам – вдруг все-таки кому-то понадобится молоко?

Вывески извещали прохожих о товарах: одна представляла собой вырезанную ступку с пестиком, другая была выполнена в форме пивной бочки, на третьей красовались чашки и тарелки – чтобы те из покупателей, кто не умел читать, знали, куда нести свои гроши.

Эстер почувствовала, что мостовая под ее ногами пошла вниз. Сначала уклон был едва заметен, но дальше улица круто нырнула к реке. Когда Эстер подошла к берегу, ей показалось, что дышать становится легче.

Да, возможно, в других районах города пуритане теряли свои позиции не столь быстро, но здесь, у реки, воздух грядущей свободы уже вовсю наполнял легкие. Протяжные команды, выкрикиваемые портовыми рабочими, и стенания чаек, казалось, звенели с едва сдерживаемым вызовом.

В просветах между зданиями поблескивала сталью и свинцом мощная серая река. Над водой маячил портальный кран, паром ожидал у причала пассажиров, под неспешным накатом волн на дне поблескивали какие-то белые обломки, напоминавшие голые кости.

Улица внезапно заполнилась народом, и Эстер с трудом пробивалась вперед. Она совсем было затерялась в толпе, ее несло по каменному коридору; ее толкали сзади и спереди, и наконец она очутилась в каком-то темном и узком проходе, напоминавшем туннель. Это был мост, по обеим сторонам которого ютились торговые лавки, а сверху нависали купеческие дома, закрывая небо над головой. Толпа постепенно замедлялась и углублялась в освещенные светильниками торговые ряды. Эстер не слышала и не чувствовала больше речного потока – вокруг нее теснились мужчины и женщины, которые, нимало не смущаясь, поджимали ее своими телами. Никогда еще до этого ее не касалось столько чужих людей, и Эстер невольно шарахалась от каждого прикосновения. Однако ей все равно некуда было деваться, и в этой давке Эстер вдруг ощутила что-то одновременно опасное и раскрепощающее. Она стала былинкой, ничтожной частицей этой толпы. Частицей, а не еврейкой, выжившей при пожаре, о котором судачили во всем Амстердаме.

Где-то впереди послышалось ржание – чья-то лошадь внезапно показала свой нрав, высоко взбрыкивая задними ногами. Ее хозяин предупреждающе заорал, толпа разразилась воплями, но скоро утихла. К Эстер притерло тощую, как скелет, наполовину облысевшую седую даму; какой-то белобрысый мужчина с растрепанными волосами беззастенчиво толкал Эстер в бок; с другой стороны ее, ничуть не смущаясь, подпирали две кумушки с младенцами на руках.

Когда Эстер увидела издали Лондонский мост, он показался ей широким пространством, с которого можно увидеть весь город целиком. Но на самом деле мост оказался артерией, по которой струился, пульсируя, многочисленный народ, то создавая заторы, то вновь прорываясь вперед. Со всех сторон Эстер толкали, теснили, и она невольно продолжала переставлять ноги, чтобы не упасть. Стиснутая со всех сторон чужими людьми, она иногда обмирала от внезапно охватившего ее страха, но незнакомые запахи, грубая ткань одежд и больно толкающиеся руки увлекали ее по течению, и тепло незнакомых тел согревало ее.

Сквозь просвет между двумя лавками виднелись река и весь Лондон по обе стороны моста. Город простирался далеко за крепостные стены, его здания густо облепляли речные берега. Под мостом послышался тяжелый грохот водяных валов, и Эстер увидела, как серые мутные волны бьются об устои, притом вниз по реке вода стояла гораздо ниже – примерно на высоту роста мужчины. Вода, подобно расплавленному стеклу, мчалась так бурно, что создавалось впечатление, будто сам мост вот-вот унесет вниз по течению. Толпа вновь подхватила ее, но Эстер, даже не успев привыкнуть к сумраку галереи, увидела впереди бледный проблеск выхода.

И женщины, и мужчины вокруг нее то освещались лучами солнца, то скрывались в тенях – и все они были и здесь, и где-то в ином мире, живые и отчужденные, и лица их озарял свет, и они были прекрасны. На мгновение Эстер показалось, что в этом темном туннеле люди отбросили присущую им настороженность и обступили ее, желая поделиться своими страстями и надеждами, жизнями и смертями… И в это мгновение она поняла, что готова простить их за все, за все ее страхи, что отталкивали ее от города. Ее сердце сжалось от сочувствия. В какой-то момент она была уверена, что мост готов сорваться со своих опор и унести их всех за пределы города. Но это был всего лишь шум воды, отхлынувшей от речных берегов. В воздухе снова стали слышны крики чаек, брань портовых рабочих и сухой стук друг о друга деревянных барж. Ноздри Эстер пронзал запах речной воды, которая бурным потоком смывала очесы бытия. И она впервые в своей жизни поняла – это и есть свобода, та свобода, что искал ее брат.

Лондон кипел жизнью. И теперь эта жизнь проникла в ее существо. И она возбудила в ней желание, пламя, что полыхнуло через границы, некогда очерченные ею самой.

Эстер мучилась вопросом – а может ли желание быть неправильным, греховным, если оно присуще любому живому существу? Существо рождается, чтобы дышать, чтобы питать самое себя. Не должно ли оно указывать на цель жизни – быть поводырем совести? И само отрицание его не сделается ли скверной?

Ей казалось, что она впала в ересь – но то были ее собственные мысли. И тут ее словно ударило изнутри: вот в этом-то и есть истина – в этих теплых телах, в прикосновении рук, в том, что ей захотелось прижаться губами ко ртам тех, кто шел рядом с ней, и в этом прикосновении понять язык, на котором они говорят. Где-то далеко, за этим мостом ее ждали книги, еще не прочитанные и не подвергнутые сомнению – и не оспоренные, – поскольку теперь перед ней мало было невозможного, и Эстер полагала, что книжные мудрецы весьма слабы в понимании того, что больше всего ее интересовало, а именно воли, которая управляет существующим миром и приводит его в движение. Она прикрыла глаза и вся отдалась на волю толпы, что несла ее по своей воле, – и даже тогда ей виделись под закрытыми веками убористо исписанные страницы, и в ушах ее звучали голоса былых мыслителей. Каждый абзац, исполненный чернильного восторга, обрисовывающий очертания видимого мира на желтой как слоновая кость бумаге, черные отпечатки рассуждений. Но тем не менее в ее воображении руки, что переворачивали те страницы, были не ее, а чужими. И Эстер даже не смогла бы в тот момент ответить, чего хотелось ей больше – ощущать бумагу руками или написанные слова разумом.

А потом снова был свет, дневной, бледный… Шум речных вод остался позади, а спереди уже раздавался стук копыт по булыжникам брусчатки. Эстер поняла, что очутилась на другом берегу. Перед нею высились ворота, и она сразу не смогла осознать, что за зрелище ей открылось. То ли камни, то ли древесные комли, то ли что-то еще, тронутое тленом, насаженное на пики. Смоляные волосы, обвисшие щеки напоминали обугленную бумагу… Головы. Залитые дегтем головы казненных за государственную измену преступников. Душу Эстер пронзил ужас, и она едва не грохнулась оземь. Ранее до нее доходили слухи, что правительство таким образом расправляется с неблагонадежными гражданами, – но вот сейчас она не могла ни отвести взгляд, ни пройти под этими зловещими свидетельствами правосудия. У одной головы был перекошен рот, а почерневшие глаза почти вылезли из орбит, что было бы невозможно для живого человека, не познавшего цены своих убеждений. Эстер едва не стошнило. Но живые тела продолжали подталкивать ее вперед, живые люди стремились на противоположный берег, не обращая внимания на покачивающиеся над ними полусгнившие черепа, намекавшие на то, что, возможно, скоро к ним прибавятся новые головы искателей правды. Эстер хотелось кричать в голос: да пусть никогда не узнается ваше истинное помышление, ибо петлей и огнем оно вознаградится!..

И все же ей хотелось понять, что именно подвигло этих людей на столь жуткую смерть.

Однако толпа несла ее дальше. Эстер потеряла равновесие, споткнулась и вдруг почувствовала себя одинокой на сквозящем ветру. Ужасные головы остались далеко позади, а вокруг нее обезлюдело. Она стояла на противоположном берегу, содрогаясь от неприятных прикосновений чужих тел, ног и рук.

Сотен рук, живых и мертвых.

Глава одиннадцатая

Лондон

1 декабря 2000 года

В хранилище рукописей царила тишина. За столами хлопали глазами невыспавшиеся аспиранты. Изредка слышалось шуршание переворачиваемых страниц. Кто-то скрипел карандашом, кто-то, потягиваясь, хрустел суставами, кто-то страдальчески вздыхал.

Хелен сидела за широким столом. На коричневой подложке перед ней лежала, сшитая толстым шнурком, рукопись из дома Истонов. Накануне вечером ей позвонила заведующая библиотекой, Патриция Старлинг-Хейт, и сообщила, что первая партия документов готова для исследования. Хелен приехала как раз вовремя – массивная дверь хранилища уже была отворена, и, ежась под совиным взглядом библиотекаря, Хелен выложила все свои письменные принадлежности, отдала сумочку и отключила мобильный телефон, и только после этих процедур та соизволила подняться с места и выдать ей требуемые бумаги.

Хелен уже успела прочитать три документа. Аарон тоже не отставал. На его рабочем месте лежало несколько бумаг, хотя сам он куда-то испарился. Впрочем, до закрытия библиотеки оставалась возможность прочитать еще несколько писем.

Заведующая снова прошествовала мимо. Как только она скрылась из виду, Хелен наклонилась над столом и украдкой втянула ноздрями воздух. От крохотного томика религиозных стихов исходил едва уловимый запах тлена – как на пожарище, когда огонь уже потушили, но запах опасности еще остался.

Хелен откинулась на спинку стула, наслаждаясь мыслью о том, что вся коллекция документов находится в консервационной лаборатории двумя этажами выше. С самого начала все складывалось удачно – особенно то, что стоимость документов оказалась хоть и высокой, но не запредельной. Оценщик заметил, что документы относятся к периоду Междуцарствия и последовавшей Реставрации, и это, возможно, увеличило стоимость бумаг на тысячу фунтов. Однако Джонатан Мартин, ведомый своим неизбывным стремлением обойти Университетский колледж, умудрился изыскать дополнительные средства в закромах исторического факультета. Этих денег, вкупе со звонком проректора, хватило, чтобы побороть сомнения заведующей насчет приобретения находки. Конечно, если бы оценщик заметил ссылку на Спинозу, то Хелен вряд ли бы удалось вытребовать дополнительное время для ознакомления с бумагами. Но оценщики, равно как и специалисты по хранению, смотрели на документы как на артефакты – и лишь историки могли понять их истинное значение.

Но ключевые решения, когда дело касалось документов, выносили все же сотрудники библиотеки. И Хелен прекрасно понимала, почему Патриция Старлинг-Хейт, с которой она за несколько десятков лет едва перемолвилась парой слов, теперь выглядит особенно сурово. На ее месте Хелен бы рвала и метала. Действительно, для заведующей было несколько унизительно получить требование Джонатана Мартина приобрести какие-то бумажки, имеющие весьма отдаленное отношение к имеющейся коллекции (документы времен Междуцарствия можно было найти в Государственном архиве). Но как только состоялось оформление сделки, Мартин настоял на том, чтобы бумаги прошли консервационную обработку в первую очередь. Заведующая лабораторией – Патриция Смит – попыталась объяснить Мартину, что руководит лабораторией все же она, а драгоценные документы семнадцатого века вполне могут и подождать.

Хелен могла представить себе реакцию обеих Патриций, когда Джонатан Мартин не только не внял их доводам, но ясно дал понять, что каждый документ должен быть доступен для исследования, причем лаборатория и хранилище редких рукописей обязаны информировать все заинтересованные стороны о ходе процесса консервации (Мартин уже успел пообщаться с журналистами, объявив им о важнейшей исторической находке семнадцатого столетия). Разумеется, добавил он, в соответствии с законодательством, материалы должны стать достоянием общественности немедленно, но в данный момент им требуется специальная обработка в лаборатории.

Да, именно так, по воле амбициозного начальства и попирались законы о свободе информации, однако Хелен не могла не признать, что все происходящее было ей на руку. Ирония судьбы заключалась в том, что она внезапно сделалась объектом особого внимания шефа, что не могло не льстить, хотя и почивать на лаврах было еще рано.

Так что царившая в помещении библиотеки атмосфера отнюдь не облегчала дыхания, особенно если учесть моральное состояние начальственных дам. Впрочем, ничего особенного тут не было: обе недолюбливали специалистов-историков. За многие годы работы Хелен порядочно наслушалась ламентаций на тему того, что историки рассматривают документы исключительно как источник информации, а не как памятники, имеющие самостоятельную ценность. Историки полностью теряли интерес к тому или иному свидетельству после того, как выкачивали из него всю нужную информацию. Патриция Старлинг-Хейт, например, однажды узрела комок жевательной резинки, прилепленный к странице иллюстрированной рукописи шестнадцатого века. А Патриция Смит, занимавшаяся пятнадцатым веком, горько сетовала на то, что могла бы спасти бесценную реликвию, если бы не гадкий ученый-историк, склеивший порвавшуюся бумагу куском скотча. Однажды в лифте Хелен повстречала разгневанную хозяйку лаборатории, которая не поленилась спуститься на несколько этажей, чтобы задать взбучку студенту, случайно проткнувшему карандашом лист какой-то рукописи. После зловещей паузы она положила перед опешившим историком поврежденный листок, словно врач, укладывающий пациента на кушетку, и даже не сказала, а каким-то свистящим шепотом сообщила, что на восстановление документа у нее уйдет не один час. Проследив за озабоченным взглядом провинившегося, Патриция не преминула намекнуть (при этом она напоминала самку, защищающую своего детеныша), что об успешной защите диссертации бедняге на время придется забыть.

Надо заметить, что Хелен, в принципе, одобряла такую строгость – где-то в глубине души она была солидарна с обеими Патрициями, ведь их непростая жизнь во многом напоминала ее собственную. Старлинг-Хейт во время войны была оставлена на попечение своей старшей сестры, пока их мать работала шифровальщицей в Блетчли-парке[19]19
  Блетчли-парк, также известный как Station X, – особняк, расположенный в Блетчли (в городе Милтон Кинс), в историческом и церемониальном графстве Бакингемшир, в центре Англии. Во время Второй мировой войны в Блетчли-парке располагалось главное шифровальное подразделение Великобритании.


[Закрыть]. Патриция Смит воспитывала дочь, которая мнила себя балериной, а ее сын, некогда изгнанный из библиотеки, куда приходил спать, сидел на пособии по безработице.

О том, что обе Патриции думали о ней самой, Хелен не имела ни малейшего понятия.

Впрочем, в этот день она поняла одно: ее определенно считали за врага.

Раздался громкий хлопок, и Хелен вздрогнула от неожиданности. Бледный и тощий студент замер в полушаге от предательской двери, вытянув руку, словно пытаясь исправить свою оплошность. Пронзенный негодующим взглядом Старлинг-Хейт, он застыл, как зверек в свете фар.

Хелен скептически покачала головой и вернулась к работе. Книга была издана в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году. Перевод с иврита на португальский был выполнен неким Семионом де Эррера: «Благословенны живущие в Доме Твоем… Благословенны те, кто следует за Словом Господним…»

Обложка, обернутая в красную, цвета крови, кожу, заскорузла и покоробилась. Края страниц отливали золотом. И если не обращать внимания на потемневшие уголки первой и последней страниц, там, где бумага соприкасалась с кожей обложки, состояние книги было весьма удовлетворительным. Чернила не слишком испортили бумагу, только на обратной стороне иногда проступали следы пера, словно эхо начертанного стиха, – слова не оставались на своем месте, а продолжали звенеть, подобно звуку в колоколе.

Хелен сосредоточилась на новых строках. Текст был не очень сложный – в основном он представлял собой акростихи, многие из которых Хелен знала, хотя и не встречала именно в этом переводе. Но все же что-то ее смущало, хотя Хелен и не могла внятно сформулировать, в чем заключалась проблема. Работа, в общем, шла как по маслу, и она могла ответственно заявить, что в паре с Аароном им удастся ознакомиться со всеми документами до окончания срока действия разрешения. Но беда была в другом: бумагам уже присвоили инвентарные номера, что нарушило их первичный порядок расположения. Хелен с первого же момента показалось, что тот, кто разместил архив так, а не иначе, имел свои соображения на сей счет. Но вот теперь, после обработки документов, логика неведомого послания была нарушена, и Хелен чувствовала себя как человек, который пытается разглядеть большую картину через узенькую щелочку. Нынешняя молодежь, вроде Аарона, думала Хелен, именно так и читает новости на своих компьютерах. А что там видно? Лишь заголовки да несколько строк текста. То ли дело газетный разворот, который дает ощущение нормального контакта с миром…

– У вас осталось пятнадцать минут, – объявила Патриция Старлинг-Хейт, неожиданно возникнув прямо перед Хелен.

– Страницу переверните, пожалуйста.

Патриция, несколько смягчившись, выполнила просьбу. Уже несколько лет Хелен не рисковала прикасаться к исследуемым бумагам, так как из-за тремора боялась повредить ценный документ. Патриция вежливо наклонила голову и удалилась.

В кабинете появился Аарон. Минут сорок тому назад он, ничего не сказав Хелен, просто встал и вышел, а теперь имел такой вид, будто самовольные отлучки с рабочего места являются привилегией американцев. Он отодвинул свой стул подальше от Хелен и положил перед собой подложку с лежащим в центре письмом.

– У нас есть только пятнадцать минут, – вымолвила Хелен.

Аарон вынул из кармана авторучку и, самодовольно ухмыльнувшись, щелкнул ею о нижний край столешницы. Хамство было его нормальной реакцией на замечания Хелен. Кроме того, он, нимало не смущаясь, с присвистом сосал леденцы, стоило лишь Патриции отвернуться. А сегодня он вообще сам взял документ и переложил его на другую подложку.

«Ладно, эти библиотечные мегеры так или иначе сделают из тебя отбивную», – подумала Хелен, стараясь сосредоточиться на тексте. Она записала перевод очередного стиха в блокнот. Это давалось ей с трудом, строчки ложились с большим интервалом, отчего страницы летели одна за одной, словно у неумелой школьницы, марающей прописи. Хелен крепче сжала пальцами огрызок своего карандаша, досадуя на свою медлительность. Впрочем, это вряд ли было следствием действия леводопы[20]20
  Леводопа – лекарственное противопаркинсоническое средство.


[Закрыть], так как Хелен перестала глотать таблетки еще несколько недель назад, что вызвало недовольство доктора Хэммонда. Зловредный препарат оставлял в мыслях Хелен существенные пробелы, и ей казалось, что она путешествует по бескрайнему океану, лишь изредка наталкиваясь на крошечные островки памяти. Нельзя сказать, что ощущение это было таким уж неприятным, и в этом-то и заключалась проблема. Просыпаясь посреди ночи от тишины, царившей в ее мыслях, Хелен впадала в ярость. Она не могла определить границы собственного разума. Та тишина, что мучила ее, означала поражение. И Хелен дожидалась утра, дрожа от ужаса в своей тонкой ночной рубашке. Она боялась снова уснуть, чтобы не потерять окончательно остатков сознания, и руки ее попеременно тянулись то к горлу, то к вискам.

Доктору Хэммонду она сказала, что предпочитает тремор, чем такое состояние.

Однако сегодня ее разум был так же устрашающе пуст. Да что ж это такое?! Хелен хотелось встать и пройтись по кабинету, чтобы размяться, но она боялась, что на нее нарычит Патриция – мол, хождение представляет опасность для старинных бумаг. Да, какая же ирония судьбы: ей повезло обрести бесценные документы, но поздно – не осталось сил. Последнее время Хелен перестала бороться с усталостью. Вместо того чтобы встать и пройти в соседнюю комнату за какой-нибудь понадобившейся вещью, она предпочитала вообще обойтись без нее. Или несмотря на то, что картридж в принтере уже дышал на ладан, Хелен использовала его до последнего, хотя ничто не мешало ей съездить в магазин и купить новый. Она была слишком слаба – эта мысль впервые посетила ее, – чтобы сложить воедино кусочки головоломки, каковую являли собой древние манускрипты.

У Аарона заверещал мобильник. Хелен вздохнула. Обе Патриции, словно валькирии, безмолвно появились из ниоткуда, одновременно указывая на распечатанное предупреждение о запрете сотовых телефонов. Аарон посмотрел на дисплей, выключил телефон и, застенчиво пожав плечами, сунул в карман, сделав вид, будто просто забыл о нем.

Обе Патриции сверкнули глазами, но отступились.

Хелен встала со своего места, подошла к Аарону, который еще не успел убрать с лица ухмылку, и заглянула в лежавший перед ним документ. Это был список книг, содержащих правила по соблюдению Песаха.

– Писала не Алеф, – заметила она.

– Да, вероятно, это сменивший ее писец, – кивнул головой Аарон. – Думаю, к тому моменту она уже перестала заниматься этим делом.

– Нет, – возразила Хелен, несколько резче, чем намеревалась. – Возможно, Алеф уже не работала у раввина, но писать не перестала.

– А вам-то откуда знать? – спросил Аарон, возведя глаза к потолку.

Судя по всему, замечание задело его.

– Вы же видели ссылку на Спинозу?

Хелен попыталась правильно сформулировать мысль: если уж женщина рискнула упомянуть три слова из сочинения запрещенного философа в письме раввина в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то она бы не остановилась на этом.

– Нет, Алеф не могла просто перестать писать.

Аарон скептически покосился на Хелен. Да и она сама понимала, что ее рассуждения выглядели нелепыми и даже кое в чем небескорыстными. Помешать Алеф продолжать работу могло множество обстоятельств, и со стороны Хелен было несколько самонадеянно приписывать свои желания девушке семнадцатого века.

– Все, что нам с вами известно, – промолвил Аарон, – так это факт, что женщина некоторое время проработала писцом. И это само по себе удивительно и необычно. Я хочу сказать, – тут он приподнял бровь и посмотрел на Хелен сверху вниз, – что ее упоминание о Спинозе, по вашему мнению, свидетельствует о бунтарском характере этой девушки. Но вполне возможно, что она просто была вынуждена записывать продиктованные ей слова. Или же раввин заметил, что, мол, до него дошли слухи, будто бы Спиноза развивает пантеистическую идею, и надо бы написать возражения на сей счет, так что пометьте для себя, чтобы не забыть. И девушка записала это напоминание на первом листе, что оказался у нее под рукой.

Конечно же, слова Аарона были весьма близки к истине. Пока что… Было что-то в этом молодом человеке, что смущало Хелен, хотя она не рисковала признаться ему в такой мысли. Только теперь она вспомнила, что собиралась избавиться от него после трех дней, проведенных на квартире у Истонов, – пусть даже он и проявил себя высококлассным специалистом, но Хелен спокойно могла бы подобрать себе более сговорчивого помощника. Но почему-то не сделала этого и теперь мучительно пыталась припомнить, по какой причине.

– Американцы, кажется, называют это «нестандартным мышлением», – сказала она.

Вместо ответа Аарон дернул плечом, как бы говоря: «Но не я».

– Мы закрываемся, – раздался голос Патриции.

Без особых церемоний заведующая библиотекой отобрала подложку с рукописью сначала у Хелен, а затем и у Аарона, предоставив им собирать вещи.

В кабинете у Хелен Аарон распечатывал на подрагивавшем принтере сделанные за минувший день переводы, когда кто-то постучался в дверь. Открыв, Хелен увидела перед собой секретаря Джонатана Мартина. Это была весьма миловидная женщина средних лет по имени Пенелопа Бэбкок, с очаровательным взглядом лани.

– Я решила заглянуть к вам, – произнесла Пенелопа, вежливо улыбнувшись идеально накрашенными губами, – сообщить, что Джонатан Мартин собирается предоставить рабочей группе Брайана Уилтона доступ для работы с ричмондскими рукописями.

– Что, простите? – выдавила Хелен, сжав дверную ручку.

– Брайан Уилтон, – повторила секретарь, – теперь допущен к работе с документами из Ричмонда.

Хелен что-то неопределенно промычала.

– Брайан приступит к работе со следующей недели, – добавила Пенелопа, улыбаясь уже во весь рот. – Уверена, что он и его ребята не помешают вам.

Хелен ничего не ответила, и Пенелопа недоуменно вскинула брови.

– Как вам известно, – сказала она, – Брайан – ученик Мартина. А Джонатан всегда любезно предоставляет своим бывшим студентам возможность проявить себя.

Судя по всему, Пенелопа сильно повздорила со своим шефом из-за того, что тот не предупредил Хелен о миссии Брайана Уилтона, и теперь старалась как-то загладить промашку. Вообще, Пенелопа очень внимательно относилась к своей работе, и, как подозревала Хелен, причиной тому были постоянные разговоры сослуживцев о ее отношениях с Джонатаном, и глупо было бы упрекать ее за это.

Однако какими бы мотивами ни руководствовалась Пенелопа, Хелен следовало поблагодарить ее, согласившись с тем, что благоволение шефа к своему бывшему наперснику являлось истинным проявлением рыцарственности. Но Хелен продолжала молчать, будучи не в силах вымолвить хоть слово. Так, ничего не сказав, она затворила дверь перед смазливым лицом Пенелопы.

Прижавшись лбом к двери, Хелен почувствовала, как от осознания совершившегося предательства ее пробрала дрожь. Ощущение было такое, словно с плеч соскользнуло что-то теплое, согревающее, поддерживающее жизнь. На мгновение ей вспомнилось, как она стояла перед лестницей в доме Истонов, как перед нею открылся тайник, наполненный приглушенными голосами, которые были заточены в ловушке некогда роскошного дома.

Рукописи терпеливо ждали несколько столетий, чтобы их перевели – именно она! Но не глупость ли полагать, что эти страницы, свидетельства существования давно исчезнувшей еврейской общины, были написаны лишь для Хелен, чтобы наконец умиротворить ее сердце после стольких лет? И не слишком ли пафосно считать, что она положила ради них свою жизнь?

Может, и так. Возможно, она отчаянно нуждается в этой иллюзии – верить, что еще не все надежды похоронены.

Аарон стоял у стола с распечатками переводов. Хелен показалось, что он хочет что-то сказать, но он промолчал.

Она села, открыла блокнот и растерянно воззрилась на страницу, исписанную по-детски крупными каракулями. Аарон, как будто догадавшись, что коллеге нужно некоторое время, чтобы прийти в себя, поставил на пол сумку и принялся разбирать бумаги.

Хелен пробежала глазами несколько страниц. Аарон продолжал хранить гробовое молчание.

– Вы понимаете, что сейчас сказала Пенелопа? – услышала она свой голос.

Аарон, не меняя позы, взглянул на Хелен с такой нежностью, что у нее перехватило дыхание.

– Думаю, все будет в порядке, – произнес он. – Это целиком ваше достижение. Да и кроме того, самое важное – это ознакомиться с документами in situ[21]21
  In situ (лат.) – научный термин для обозначения оригинального (первичного, без перемещения) места проведения опытов, наблюдений и экспериментов.


[Закрыть]. Так что у нас имеется кое-какое преимущество.

И здесь она была согласна с Аароном. Он действовал на нее успокаивающе, словно старший брат, который всегда придет на помощь.

Аарон выпрямился и протянул ей два листка с текстом. Хелен молча просмотрела их – в первом письме, адресованном раввину Га-Коэну Мендесу, амстердамский книгопечатник запрашивал, сколько лондонской общине требуется молитвенников, а второе подтверждало количество отправленных книг.

Пока Хелен читала, Аарон смотрел в сторону от ее рабочего стола. Наконец она закончила и сложила бумаги:

– Хватит на сегодня.

Но Аарон, как ей показалось, не спешил уходить. Он согнул шею, намотал шарф, застегнул пальто и сложил бумаги в свою сумку. Потом, распрямившись, указал на картинку, что висела над камином:

– И все же, почему именно Масада?