Текст книги "Сорочья усадьба"

Генри

Однажды он освежевал тигра. Для этой работы требовалось не менее пяти человек. Генри сделал надрезы в нужных местах, а четверо жилистых помощников из аборигенов растягивали окоченевшие конечности. Когда они с усилием откидывались назад, лица их ничего не выражали.

От тигра исходил запах тлена, мочи и яркого солнца. Генри работал не торопясь, стараясь не надрезать слишком глубоко, чтобы не испортить. Солнце так пекло, что казалось, волосы на затылке могут задымиться и вспыхнуть.

Остро заточенный и заново подправленный нож входил в мясо, как в масло; Генри резал, медленно отползая на коленках назад. Пока добрался до заднего прохода, руке уже было больно. Воздух вдруг наполнился резким зловонием, даже перехватило дыхание: должно быть, он проткнул мускусную железу.

От запаха кружилась голова. Даже мертвое, животное старалось пометить территорию, словно еще оставалось чуть-чуть живо. Он проверил, подняв его морду: голова откинулась назад, из открытой пасти безжизненно вывалился синий, как кусок тухлой ветчины, язык.

Разрезав туловище от гортани и до хвоста, он принялся за передние лапы, сначала обработал одну, потом другую. Теперь зверь лежал на спине, словно распятый. Мясо под складками было жилистое и темное, напоминающее по цвету интимное место женщины. Оно влажно блестело и чмокало, когда он отделял его от костей. Потом можно было снимать шкуру. Для этого потребовалась вся его сила. Шкура отделялась медленно, очень медленно; ассистенты его, что-то бормоча между собой, усердно тянули за кости. Ему еще не приходилось снимать шкуры с такого крупного животного, и по мере того, как работа продвигалась, странные мысли приходили ему в голову, например: «Ах, если бы меня видел сейчас отец». Еще бы, весь перепачканный, одежда в крови и в грязи, пропитанный запахом мускуса, он сдирает шкуру с великолепного зверя, далеко от тех гостиных, где подобие этого животного обретет новую жизнь, кстати, за неплохие денежки.

Он оголил живот тигра и с большой осторожностью, чтобы не повредить пальцев, лапы, все вместе они подняли тушу, и он стал стаскивать шкуру со спины. С головой надо было работать особенно аккуратно, и когда он, затаив дыхание, наклонился над зверем с ножом, казалось, время замедлило ход; он осторожно обрезал кожу вокруг глаз и ушных раковин, совсем близко к черепу, и, стараясь не торопиться, отделил все до конца.

Самое трудное было позади. Они обнажили кости и оставили мясо лежать в пыли; теперь шкуру осталось просолить, просушить, смазать терпентиновым маслом и усадить на место.

Он понимал, что шкура – это еще не тигр. В ней нет его истинной сущности, чувственной напряженности мышц живой твари. Но он максимально приблизился к истинному обладанию этим животным, к осязаемому напоминанию о том, что они неразрывно связаны, как охотник и его жертва, зверь и его хозяин. С этой шкурой тигр останется с ним навсегда.

Музей стоит на самом краю ботанического сада, настоящий Кью[22]22
  Кью (англ. Kew) – Королевский Ботанический сад в Лондоне, один из самых больших в мире.


[Закрыть] в миниатюре, с фонтанами и прудами, где плавают и разгуливают вокруг откормленные утки. Здание построено из темно-серого камня в готическом стиле. Внутри всегда прохладно, даже холодно. Когда Герц приветствует его рукопожатием, он чувствует, как холодны его пальцы. Проводя экскурсию по музею, он рассказывает Генри, что в основе всей коллекции лежат кости птицы моа, огромной нелетающей птицы, которая вымерла еще до того, как ее смог увидеть европеец. Генри на минуту смущается, думает, что Герц имеет в виду, что под музеем в качестве фундамента буквально лежат спрессованные кости и перья; нет, конечно, он хочет сказать, что одно открытие на болоте дало столько костей исчезнувшей птицы, что, продав их, музей позволил себе купить все остальные экспонаты своей коллекции.

Этот небольшой музей производит на него впечатление. Особенно его восхищает птица моа: он смотрит на возвышающийся над ним огромный скелет, и у него руки чешутся поскорей найти такие кости для собственной коллекции. Посередине помещения преобладают такие скелеты, но в стеклянных витринах по периметру выставлены другие местные птицы, каких он прежде не видывал: ярко-зеленый попугай кеа; бескрыл со своими необычными пропорциями, тоненьким, как тростинка, клювом, которым он достает насекомых из поваленных стволов деревьев, и бесполезными зачаточными крылышками, торчащими по бокам, как прутики. Зато ноги у него толстые и крепкие, а яйца он несет невероятно большие. Ему попадается на глаза еще одна птичка размером с небольшую курицу и гладкая, как кошка, черного цвета, только кончики перышек на хвосте белые, и с дугой изогнутым клювом. Это гуйя. О, да, в этой стране ему много еще предстоит открыть для себя, и ему не терпится поскорее начать.

Покинув музей, он выходит на свежий воздух, и ему хочется прогуляться по саду, где уже прогуливались рука об руку парочки и вокруг старика на скамейке толпой собрались толстые утки. На мгновение ему кажется, что он в Гайд-парке или в Кенсингтон Гарденс, и он снимает шляпу перед проезжающей мимо коляской с дамами, катающимися без сопровождения кавалеров. По водам речки тихо скользит лодка, джентльмен на веслах, дама опустила руку в прохладную воду. Настроение сегодня гораздо лучше, он даже с удовольствием любуется яркими весенними цветами. Генри знает, что скоро уедет, оставит этот совершенно английский городок, поэтому пользуется моментом, чтобы насладиться броской красотой нарциссов и тюльпанов.

Впереди, не доехав до него, останавливается целая толпа велосипедистов. Когда он подходит, толпа распадается на отдельные личности; не меньше пятнадцати, прикидывает он, и все женщины. Они стоят, крепко вцепившись в велосипедные рули руками в перчатках, небрежно прислонив их к бедрам и о чем-то между собой разговаривая. Одеты все почти одинаково: шляпки канотье, блузки или жакетки с широкими рукавами. На большинстве юбки из плотной ткани, но несколько вырядились в широкие брюки.

А действительно, думает он, кто ж надевает юбку для езды на велосипеде? Неудобно и, вероятно, ветром продувает, подол волочится по земле, а то еще и в цепь может попасть. Ведь велосипед – не лошадь, дамское седло не поставишь. Однако на лицах проходящих мимо мужчин он видит легкое раздражение, а некоторые откровенно шокированы. Только вот непонятно, вызваны ли эти чувства тем, что женщины гуляют без сопровождения мужчин, их экстравагантными брюками или велосипедами; впрочем, последние, кажется, злят их больше всего.

Пощебетав между собой, сколько требовалось, дамы снова садятся в седла и трогаются в направлении города. Когда они проезжают мимо, взгляд Генри падает на лицо ближайшей: это Дора Коллинз.

«Мисс Коллинз!» – окликает он.

Она поворачивает голову, но руль ее начинает вилять, она не успевает ни улыбнуться, ни поприветствовать его и снова отворачивается, сосредоточившись на дороге.

Он быстро шагает по тенистым улицам за ними, стараясь не потерять из виду. Они исчезают вдали, однако он продолжает идти в надежде, что они снова где-нибудь остановятся. На большой площади перед кафедральным собором Генри снова видит тех, кого догонял: женщины положили велосипеды в кучу прямо на землю и разворачивают транспарант. Не замеченный ими, он ждет, что будет дальше, пока они не сбиваются в кучку. Две из них высоко поднимают развернутый транспарант. На нем написано: «Международный женский союз трезвости». Остальные надели какие-то кушаки и, оживленно щебеча, распределяют между собой пачки бумаг. Одна из них коротко что-то произносит, и все умолкают. Она стоит спиной к нему, и Генри не слышно, о чем она говорит, но дамы слушают внимательно, не отрывая от нее глаз, и энергично кивают. Без сомнения, она говорит о вреде алкоголя, убеждает их на благо всего человечества опустошить шкафы с напитками своих мужей.

Он уже хочет отвернуться, мисс Коллинз разочаровала его, как вдруг некоторые из дам начинают подходить к собравшимся зевакам и совать им в руки свои листки. Генри ждет, интересно, какая будет реакция. Мужчины вежливо отклоняют листовки, а один демонстративно рвет пополам и шагает прочь, обрывки бумаги неприкаянно порхают на землю, и покрасневшая агитаторша наклоняется, чтобы поднять их. Остальные мужчины остаются на месте, слушают, кивают, но Генри подозревает, что они это делают ради жен, вцепившихся им в локти и преданно поглядывающих на своих мужей, словно ожидая указаний, как надо на все это реагировать.

Любопытство пересиливает, и он подходит к толпе. Пробегает взглядом по лицам и видит Дору; она говорит что-то пожилой женщине, но та в ответ только качает головой. Похоже, Дора о чем-то ее просит; когда Генри подходит ближе, старуха поднимает руку, снова качает головой и отворачивается.

– Мисс Коллинз, – говорит он.

Дора поднимает глаза, снова опускает и делает шаг назад; у нее такой вид, будто он застал ее за каким-то стыдным занятием.

– Я… вы меня стесняетесь? – спрашивает он.

Она, кажется, смиряется и готова говорить с ним, в лице ее появляется твердость, она смотрит на него даже с некоторым вызовом. Непокорный белокурый локон падает ей на глаза, и рукой в перчатке она отбрасывает его.

– Нисколько, мистер Саммерс. Я очень рада снова вас видеть.

Голос ее выдает, что она лжет.

– А позвольте спросить, чем это вы тут занимаетесь? – говорит он.

– Ничем мы таким тут не занимаемся, сэр. Мы обращаемся к людям с петицией.

– О чем же?

Он протягивает руку, и она с неохотой дает ему листовку.

Интересно. Он смотрит на листок бумаги с отпечатанным в типографии текстом и читает заголовок:

ДЕСЯТЬ АРГУМЕНТОВ В ПОЛЬЗУ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА ДЛЯ ЖЕНЩИН.

Бумагу, пачку которой она держит на изгибе руки, украшают четыре неразборчивые подписи.

– Так, значит, вы не призываете к трезвости? Ничего не понимаю. Но я же видел ваш транспарант.

– А разве непонятно, что одно вытекает из другого? Миссис Джонсон считает, что как только женщины получат право голоса, правительство предпримет шаги, чтобы запретить продажу спиртных напитков, которые разрушают наши семьи.

– Значит, вы не считаете, что женщины должны иметь право голоса сами по себе, независимо от посторонних причин? Но лишь потому, что спиртные напитки должны быть запрещены, и иначе эту проблему не решить?

– Нет, считаю.

Она запинается, и на лице ее проступает неуверенность.

– То есть… – пытается продолжить она, но снова спотыкается и умолкает.

– Если честно, трезвость мало меня интересует. Для меня главное – избирательное право.

Генри усмехается.

– Да вы не смущайтесь, мисс Коллинз. Я не собираюсь вас тут допрашивать. Я желаю вам только добра. Это прекрасная цель, и лично я не вижу причин, почему женщины должны быть лишены избирательного права. А мужчина, который с этим не согласен, скотина. Может быть, вас ждет успех, и вы преподадите хороший урок своим английским сестрам по борьбе.

– Вы надо мной смеетесь? – спрашивает она. – А мы говорим и действуем совершенно серьезно. У миссис Джонсон большие связи. В парламенте. Ее обязательно услышат.

– А которая она, эта миссис Джонсон?

Он поворачивает голову вслед за ее указующим пальчиком и видит полную женщину, где-то под сорок, оживленно разговаривающую с тремя из тех, кто помоложе.

– Да. И в данный момент я ее поддерживаю. Они с мужем пригласили меня участвовать, потому что отцу неожиданно надо было поехать в деревню.

– Интересно, а почему вы с ним не поехали?

Она вздыхает.

– Я упросила его, и он позволил остаться. Неохотно, конечно, и совсем ненадолго. В конце следующей недели он ждет меня там.

– Мисс Коллинз, вы простите меня, – говорит Генри, – но мне кажется, вам сейчас неприятно меня видеть. Когда вчера мы с вами познакомились, я подумал, что мы с вами стали друзьями, и мне очень жаль, если я как-то обидел вас. Кажется, вы совсем изменились ко мне.

– Мистер Саммерс, разве я сказала вам что-нибудь грубое?

– Нет, конечно.

– Когда мы встретились с вами вчера вечером на лестнице, я еще издалека, не видя вас, ощутила ваш запах. От вас так и несло бренди, и это было ужасно. Вы споткнулись на ступеньках и сами смутились. И меня тоже смутили. Я, конечно, не столь пылкая поклонница борьбы за трезвый образ жизни, но этого было достаточно, чтобы я изменила о вас мнение.

– А ваш отец, ведь он уехал так неожиданно…

– О, на его счет вам нечего беспокоиться, – говорит она. – Я ему ничего не сказала. Да он и сам любит выпить. А теперь простите меня, мне нужно работать.

Она едва заметно кивает и поворачивается к нему спиной.

Генри стоит как громом пораженный. Мгновение он даже не помнит, где он и что должен делать. Но потом улыбается. Англичанка ни за что не осмелится так разговаривать с джентльменом. Ему приходит в голову, что эту страну, пожалуй, можно любить.

Розмари

Каникулы в Сорочьей усадьбе мне всегда вспоминаются в ярких, насыщенных красках, как в любительских фильмах, которые дедушка снимал на кинопленке супер-восемь. Я вижу себя со стороны: худенькая девчушка с мальчишеской стрижкой, кривыми передними зубами и сплошь усыпанная веснушками; глядя прямо в объектив камеры, она широко улыбается. За мной всюду ходит хвостом Чарли. Или еще – может быть, это тоже было на пленке – верхом на своих маленьких лошадках без седел, мы спускаемся к реке, лица наши сосредоточенны. Вспоминая те счастливые дни, я не слышу звуков, только проектор негромко трещит, и все происходит в слегка ускоренном темпе; глядя в камеру, мы машем руками, и они становятся смазанными пятнами.

В Сорочьей усадьбе тогда вечно было полно народу, в том числе и детей; они бегали всюду в одних купальных костюмах, катались с пластмассовых горок, стоящих на лужайке; то и дело праздновались чьи-то дни рождения, и все наряжались в остроконечные шляпы и дудели в дудки. Взрослые в шортах и сандалиях на босу ногу, с большими бутылками пива в руках. Пикники и прогулки верхом, скачущие кругом собаки, костры. Частенько всем семейством мы отправлялись в известняковые пещеры в холмах. Нам запрещали играть в них, потому что сверху всегда мог упасть какой-нибудь камень, а нам казалось, что где-то там, внутри, лежат спрятанные сокровища. В те дни дедушка всегда был с нами, водил туда-сюда объективом кинокамеры, снимал, но сам никогда в кадр не попадал. Возможно, он смотрел на все как бы через видоискатель, а сам лично уже перестал что-либо чувствовать, поэтому и воспоминания его всегда были приторны и чрезмерно красочны, все полутона и серые краски были безжалостно вычеркнуты. Понятно, почему я любила вспоминать свое детство именно таким.

В то лето, когда дедушка начал обучать меня искусству таксидермии, все уже было не совсем так, яркие краски смягчились и потускнели. Почти все время теперь я проводила в доме, искала какой-нибудь темный уголок и предавалась новому занятию. Набивка чучел стала моей страстью, объяснить которую я не могла. Все началось с того, что к нам в курятник случайно залетела овсянка. Я загнала ее в одну из клеток, где куры высиживали яйца, хотела поймать и отпустить. Намерение благородное, но вдруг меня охватила странная дрожь, какую, наверное, испытывает кошка, когда видит свою жертву, непроизвольная, всем телом. Одной рукой я нащупала и поймала овсянку, но когда вытащила и открыла ладонь, птичка лежала, сжав крошечные, похожие на нераспустившиеся бутончики лапки, и глазки ее были закрыты. Она умерла у меня в руке от страха.

Разогнав кошек, я похоронила птичку в саду и после этого только и думала о том, что я виновата в ее смерти, хотя всего лишь старалась помочь бедняжке. Страстное желание сблизиться с ней, вызвать в ней ответное чувство стало, в конце концов, причиной ее гибели.

Если б я умела тогда набивать чучела, скорей всего, я бы с ней это и сделала, и птичка осталась бы со мной навсегда, но я даже дедушке не рассказала, что произошло, мне было слишком стыдно.

Однажды летом, когда мне было одиннадцать лет, я попросила деда рассказать про странную птицу в гостиной, ту самую, с кривым клювом, красной бородкой и белыми кончиками хвостовых перьев.

Дедушка повел меня в библиотеку и достал толстую, покрытую пылью книгу, она называлась «Птицы Новой Зеландии», автор Уолтер Буллер. В ней было множество подробнейших рисунков и богатых цветных иллюстраций: птичьи пары выглядели на них, как живые. Он нашел нужную страницу и протянул книгу мне.

– Это гуйя, – сказал он. – Теперь ее не увидишь даже в зоопарке, она вымерла.

– Как динозавры?

– Точно. С той разницей, что в этом виноваты мы.

– Мы с тобой?

Смущение и чувство вины охватило меня, но тут же прошло.

– Нет, вообще люди. Понимаешь, когда в Новую Зеландию прибыли европейские поселенцы, они привезли с собой и коллекционеров, людей, которые ловят птиц, убивают и делают из них чучела, как и мы с тобой.

– Но мы же с тобой не убиваем просто, чтобы сделать чучело.

– Да. Но эти люди везут чучела местных птиц в Англию, каких продают в музеи, каких – в частные коллекции, да и здесь тоже находятся покупатели. Знаешь, что заявил однажды автор этой книги, Буллер? Мол, поскольку гуйя вымирает, он должен поймать и убить этих птиц как можно больше, пока они совсем не исчезли.

Даже в том возрасте я смогла понять порочность такой логики.

– Но это же глупо, – сказала я.

– Да, но не забывай, тогда было совсем другое время. Люди иначе представляли себе, что такое охрана природы. Они это делали во имя науки. Считали, что делают важное дело… в каком-то смысле так оно и есть. Но последний гвоздь в гроб бедняжки гуйи загнал один из вождей маори, когда подарил очень дорогое перо гуйи посетившему нашу страну принцу Уэльскому, и тот воткнул его себе в шляпу. И сразу всем захотелось носить в шляпе такое перо; цена гуйи резко подскочила, и всякий, кто убивал эту птицу, мог рассчитывать на большие деньги. И получал их. Последние экземпляры погибли в начале века.

Я посмотрела на гуйю, стоящую на книжном шкафу, и мне вдруг стало стыдно.

– А эта у нас откуда?

Дедушка глубоко вздохнул.

– Эту поймал твой прапрадедушка, мой дед. Еще раз говорю, не забывай, что тогда все было по-другому. Откуда ему было знать, что они вымрут? А что касается меня, то я рад, что он поймал одну из них, чтобы она всегда была в нашей семье и напоминала о том, как хрупка жизнь на земле. И чтобы мы всегда помнили о гуйе. Он сделал все, чтобы она жила вечно. Мне приятно думать, что у него все же была совесть, не то что у других коллекционеров.

Три года подряд в каждые школьные каникулы мы с дедушкой вместе работали. Все свое свободное время я проводила с ним, даже перестала кататься верхом, и моя лошадка растолстела на сочной весенней травке. Оглядываясь назад, я не могу не удивляться: ведь все могло быть по-другому, если бы я уделяла ей больше внимания, почаще бы на ней выезжала, если бы дедушка не занимался со мной так много и обращал бы больше внимания на то, чем заняты остальные. В смерти Тесс дедушка, думаю, винил самого себя, считал, что он плохо за ней смотрел. После этого случая гостей в доме поубавилось; дети повырастали, каждый пошел своей дорогой, и было нелегко снова чувствовать себя там так уютно, как прежде. Я убедила себя в том, что мальчики теперь интересуют меня больше, чем лошади, что я хочу проводить лето с друзьями, а не в огромном доме, занимаясь набивкой чучел в компании старика и нескольких собак. Я скучала по дому, очень скучала, но все было уже не то.

На следующий день, уже к вечеру, я стояла в красной комнате и, глядя в высокие стрельчатые окна, наблюдала, как удлиняются, закрывая собой ближнее пастбище, тени. На горизонте, пробиваясь сквозь ветки деревьев, пылало солнце. Казалось, стены дома вокруг меня дышат, и я представляла себе дедушку, каким бы он сам хотел остаться у меня в памяти: в своей любимой серой шерстяной фуфайке и резиновых сапогах; он собирает грецкие орехи (их много падало с дерева, растущего под окном), время от времени выпрямляется, чтобы кинуть мне орех, и, обнажая вставные зубы, хрипло смеется.

Когда я слушала тишину дома, когда стояла рядом с ним, в тени или на солнце, мне всегда становилось удивительно покойно на душе. Дедушкино присутствие я ощущала в каждой комнате. Как только архитекторы и строители закончат свое дело, он умрет окончательно. Особенно остро его присутствие чувствовалось в «зверинце». Накануне вечером, снимая шкурку с кролика, обрабатывая ее солью и раскладывая для сушки, я все время чувствовала, что он где-то рядом, что он дышит мне в ухо и направляет движение моих рук. Во время работы я разговаривала с ним, приводила тысячи поводов своего приезда, уверяла, что не хочу обновлять этот дом и навсегда изгнать отсюда его дух.

Грецкие орехи теперь никто не собирал, они валялись кучками в траве, отсыревая в вечерних сумерках. По гравию дорожки на квадроцикле медленно катил Сэм. Должно быть, он заметил меня, потому что остановился и помахал рукой. Повинуясь внезапному чувству, я открыла окно и высунулась так, что чуть не вывалилась.

– Эй, – закричала я, – ты во сколько кончаешь работу?

– Скоро! – прокричал он в ответ.

– Заходи, чего-нибудь выпьем!

Он поднял оба больших пальца вверх и дал газу. И через несколько секунд пропал за поворотом дороги, а вместе с ним и две собаки. Вдалеке из печных труб деревенских домиков поднимался дым, смешиваясь с вечерним туманом.

Я вернулась к письменному столу и с удовлетворением посмотрела на то, что успела сделать. От темы я отклонилась, но мне не хотелось прерывать работы, и, подняв голову от стола в следующий раз, с удивлением увидела, что в комнате становится темно. Ну, для одного дня вполне достаточно. Я включила принтер и распечатала все, что наработала, и теперь еще оставалось время, чтобы принять душ и приодеться. Успела как раз, когда раздался звонок в парадную дверь.

– Пробовал зайти через кухню, да там было закрыто, – хмуря брови, словно это задело его лично, сказал Сэм.

– Да, извини. Это я закрыла, так, на всякий случай.

Он криво усмехнулся.

– Сразу видно, городская. Здесь у нас никто не запирает дверей.

– Кто знает, может, и стоило бы.

Кажется, на щеках моих проступил румянец.

– Ладно, не обижайтесь.

Волосы его были влажные, от него пахло дезодорантом. Вместо свитера он надел фланелевую рубашку, а вместо резиновых сапог – кеды.

Мы уселись за круглый кухонный стол, который стоял в эркере. Я налила ему пива из бутылки, обнаруженной в холодильнике, а себе красного вина, которое нашла в кладовке.

Тени постепенно густели, а с последним лучом солнца совсем исчезли, а мы с Сэмом все сидели и болтали о том о сем. Солнце село, и нежно-голубое небо окрасилось золотом и багрянцем. В комнате становилось все темней, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы включить свет. В окне за его спиной видно было, как сороки совершают по лужайке последнюю прогулку, словно они наблюдали за домом и чего-то ждали. Когда мы умолкали, наступала полная тишина, и бормотание холодильника лишь подчеркивало ее.

Стаканы опустели, и я налила по второй. Мы рассказывали друг другу о себе, и мне было даже интересно. Он работает здесь уже три года и стал правой рукой Джоша, у него теперь больше обязанностей, но и свободы больше. Один зуб у него сломан, упал с мопеда, и когда он умолкал, видно было, как кончиком языка он ощупывает дырку. Я в свою очередь сообщила, что приехала поработать над диссертацией, но о чем моя диссертация, он не спросил, поэтому я добавила, что просто хочу пожить здесь, пока дом еще не перестроили, вспомнить время, когда дедушка был еще жив.

– Понимаю, мне бы тоже на вашем месте захотелось бы приехать, – сказал он. – Перемены всегда переносишь трудно.

Я спросила, говорил ли он с Джошем о продаже фермы, знает ли об этом Джош.

– Знает. И радости для него от этого тоже мало.

– И что он сказал?

– Да так, ничего особенного.

Но по лицу его я видела, что это не так, что на самом деле управляющий наговорил много. Еще бы, он начинал здесь двадцать с лишним лет назад простым рабочим, проработал на этой ферме всю свою сознательную жизнь, здесь у него выросли дети. Что станет с его семьей, когда продадут ферму? Я боялась ненароком столкнуться с Джошем, боялась встретить его осуждающий взгляд. Наверняка он думает, что во всем виновата я.

– Думаю, скоро останусь без работы.

Лицо Сэма снова помрачнело, таким я видела его вчера.

– Вовсе не обязательно, – сказала я. – Тот, кто купит ферму, скорей всего, оставит все, как было.

– Да ладно, пусть будет, как будет, – сказал он и осушил свой наполовину полный стакан. – Я еще молодой. Не собираюсь оставаться здесь навсегда.

– А кстати, сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

Я улыбнулась и молча наполнила его стакан. Он уже немного опьянел – на небритых щеках появилось два розовых пятна, – да и я тоже. Он уже не сидел, как раньше, напряженно подавшись вперед и ссутулив плечи, а откинулся назад и лениво разглядывал меня, словно прикидывал, чем закончится наша вечеринка.

– Что-то я проголодалась, надо что-нибудь приготовить, – сказала я и встала из-за стола. – Ты не против?

Он кивнул, и я засуетилась вокруг плиты, чтобы приготовить макароны с простым соусом из магазина. Я снова забыла сегодня про еду и с утра ничего не ела. За домом совсем стало темно, вершины холмов утонули во мраке, но небо над ними все еще было багровым. Стоя к Сэму спиной у плиты, я чувствовала на себе его глаза, но всякий раз, встречаясь со мной взглядом, он отворачивался, смотрел в окно или оглядывал комнату, делая вид, что его интересует пылящаяся над камином старая дедушкина коллекция заварочных чайников.

Ели мы оба жадно, видно было, что он тоже голодный. На пустой желудок вино ударило мне в голову. Сэм крепко держал вилку в руке и наматывал на нее спагетти так, будто мешал в кастрюле. Пока не съели все, оба не сказали ни слова.

– Неплохо, даже без мяса.

Сэм откинулся на спинку стула и заложил руки за голову.

– Но если всегда так питаться, маловато будет. Я бы умер с голода.

– Не сомневаюсь, – отозвалась я.

Я убрала со стола миски и сунула их в раковину.

– Слушай, хочешь посмотреть на своего кролика? Я возвращаю его к новой жизни.

– Это кто, самец или самка? Я не посмотрел.

– Самка, и очень красивая.

Кивком головы я пригласила его следовать за мной и вышла в коридор. Он шел, не отставая, дышал в спину. Интересно, хорошо ли он знает дом, был ли когда-нибудь наверху, насколько близко знал дедушку. Впрочем, что-то мешало меня спросить, я не хотела, чтобы он понял это как приглашение. Когда я открыла дверь в «зверинец», он протяжно присвистнул.

– Так, значит, ты никогда не видел этой коллекции?

– Нет. Господи, я слыхал про нее, но не думал, что она такая… Потрясающе…

Он пошел по комнате, то и дело протягивая руку и трогая по дороге то одно, то другое. Потом вдруг остановился и посмотрел на меня.

– Извините, а это можно трогать руками?

– Ничего, можно. Это не музей. Пока еще.

– Что значит – пока еще?

– Ничего, не обращай внимания. Теперь это все мое.

– Серьезно? Так это вы – та самая девочка, которая любит мастерить чучела?

– Набивать… правильнее – «набивать чучела». Девочка, которая любит набивать чучела.

Он громко расхохотался, я тоже.

– Вы от этого, наверное, кайф ловите, – сказал он.

В комнате было темно; за нашим разговором молча наблюдали неподвижные чучела животных. Шкурка кролика сохла на подоконнике, там, где я ее вчера оставила. Кристаллики соли были похожи на иней. Я включила свет, и Сэм наклонился поближе, чтобы получше разглядеть.

– Отличная работа, – сказал он и погладил шерстку. – Мягкая. А разве это не странно, что вы мастерите… ой, извините, набиваете чучела, а сами не едите мяса?

– Как бы тебе объяснить… Тут есть свои причины, конечно, но долго рассказывать, ночи не хватит.

Он улыбнулся.

– Может, потом когда-нибудь.

Пока он оглядывался, стоя на одном месте, я вспомнила про птицу в гостиной.

– Кстати, это ты поставил обратно на полку гуйю?

– Гуйю? Где?

Он повернулся вокруг собственной оси, осматривая комнату.

– А разве они не вымерли? Интересно посмотреть, какие они были.

– Она не здесь, в другой комнате. Я думала, это твоя работа, ну, когда ты приносил кролика.

– Не-а. А что?

– Но кто-то же это сделал. Это меня немного тревожит. Кто-то заходил в дом.

По виду его нельзя было сказать, что он за меня очень обеспокоился.

– Да не волнуйтесь вы. Это, наверно, Элси или…

– Кто такая Элси?

– Джошова хозяйка. Занятная баба, скажу я вам. Настоящая мегера. Думаю, Джош сам ее боится. А может, и сам Джош. В общем, кто-нибудь из них, захотел для вас немного прибраться. Вы ведь не одна любите этот дом, есть и другие.

Странные вещи он говорит, подумала я, но промолчала.

– Ладно, возможно, у меня мания преследования. Городская, как ты говоришь.

– Наверно.

Похоже, эта тема его не интересовала, он явно не хотел ее продолжать.

– Интересно, а из человека вы могли бы сделать чучело?

В комнате становилось невыносимо холодно, но Сэм, похоже, этого не замечал.

– Можно было бы попробовать. Впрочем, смотрелось бы не очень-то. Без меха. В голом виде, одна кожа, странновато как-то.

– М-м-м… Думаю, стоило бы попробовать. И стать бессмертным.

– Можно и так сказать… Вообще-то лучше завещать свое тело для пластинации.

– А что это такое?

– Что-то типа бальзамирования. Такое делают в Германии. Я сама подумывала об этом. Почему бы и нет? Я делаю это с животными, а почему бы не сделать это со мной?

– А потом что? Вас станут показывать публике?

– Да, верно. Выставят в музее.

– Голую? – он взметнул брови.

– Не знаю. Может быть.

– Интересно было бы посмотреть…

– Пожалуйста.

О чем я думала? Ни о чем не думала. Нет, думала, конечно. Хотелось вычеркнуть из головы мысли о Хью, как и прежде, когда хотелось вычеркнуть из головы все мысли об очередной неудавшейся любви. А для этого нужен хороший секс. Горячее, крепкое мужское тело, непохожее на пухлое, дряблое тело моего последнего любовника. Нужен мужчина, о котором знаешь, что к нему не возникнет никакого чувства.

Сэм придвинулся ко мне вплотную, но голову откинул назад, чтобы видеть мое лицо. Я ободряюще улыбнулась – ему надо было ободряюще улыбнуться. Губы у него были шершавые и горячие, а рука, обнявшая меня за шею, вся в мозолях. Я сунула руки ему под рубашку и пальцами провела по его гладкой пояснице. Было такое чувство, будто когда мы с ним еще встретились в саду, уже знали, чем это все кончится.

– Ты действительно этого хочешь? – спросил он.

– М-м… да, – кивнула я, и он принял это за сигнал немедленно продолжать.

Губы его дрожали, прижимаясь к моим, пока он неуклюже возился с пуговицами на моей блузке. На секунду он отпрянул, чтобы посмотреть, как у него получается.