Текст книги "История Рильке и Родена. Ты должен измениться"

Глава 5

Люди стекались со всего света, чтобы взглянуть на первую Всемирную выставку нового тысячелетия, но некоторые художники бунтовали против величайшего события и стремились отгородиться от общества. Одним из таких мест уединения стала деревушка Ворпсведе в Нижней Саксонии, где домики с соломенными крышами кутались в бесконечные поля.

В середине 1880-х студент дюссельдорфской Академии художеств Фриц Макензен каждое лето приезжал в Ворпсведе, чтобы писать залитые солнцем пейзажи. Серебристые березы соседствовали здесь с черными от торфа озерами. С деревьев осыпались зрелые яблоки. В этом месте возрождалась душа, истощенная стремительным потоком жизни в большом городе и тоскливым формализмом художественной школы (в то время в искусстве властвовал моральный реализм, и часто о нем отзывали пренебрежительно). Вскоре Макензен заманил в Ворпсведе и своих друзей из Дюссельдорфа, Генриха Фогелера и Отто Модерзона, пообещав, что деревня крестьян и собирателей торфа подарит им возрождение.

В 1889 году все трое решили не возвращаться больше в город, и так родилась коммуна художников. Люди ехали сюда в надежде, что на благотворной почве их собственный талант тоже даст ростки. Единственным учителем ворпсведцы признавали природу – облака над головой дают не меньше знаний, чем кисть в руке.

Не прошло и десяти лет, как в коммуну потянулась молодежь, в том числе Клара Вестхоф и Паула Беккер, а в августе 1900-го Фогелер пригласил в Ворпсведе молодого поэта Райнера Марию Рильке, которого встретил на вечере во Флоренции. Они сговорились, что Фогелер нарисует романтические иллюстрации к некоторым стихам Рильке, и художник предложил поэту заняться этим сообща.

«До чего широко открываются здесь глаза! Они хотят объять все небо!» – писал Рильке по прибытии в Ворпсведе. Большинство жителей коммуны обитали в старом крестьянском доме, Фогелер же превратил свой дом в памятник немецкому югендстилю. Крыльцо с перилами и сводчатым навесом вело к девственно-белым стенам, увитыми виноградными лозами. У Фогелера были шоколадно-карие глаза и тонкое мальчишеское лицо, он приветливо встретил Рильке и предложил поэту «голубую комнату под крышей», которую берег для самых дорогих гостей.

Молодые обитатели коммуны возлежали в креслах. В вазах повсюду стояли полевые цветы. Кто-то играл Шуберта на пианино. Девушки носили венки из роз, а юноши – жесткие классические стоячие воротнички.

Именно такая расслабленная обстановка и требовалась Рильке после всех отказов, которые он получил за год, – от Андреас-Саломе, Толстого и, совсем недавно, от Чехова. Рильке не раз посылал драматургу свои переводы «Чайки» и молил прочитать их, но Чехов так и не ответил. Кроме того, Рильке писал балетному импресарио Сергею Дягилеву, который в то время был редактором российского журнала «Мир искусства», с просьбой помочь в организации художественной выставки в Берлине. Дягилев отказался, и выставка не состоялась.

Ворпсведцев связывали теплые, дружеские отношения, они верили, что любовь, дружба и искусство могут существовать рука об руку, и в этом Рильке находил утешение.

«Я верю этому месту и желаю, чтобы оно даровало мне возможности и путь к грядущему, – писал он. – Здесь я могу вновь просто жить».

Ворпсведцы, однако, не сразу приняли поэта. Мужчины здесь носили бархатные жилеты и длинные английские пальто, а Рильке приехал в сандалиях и тонкой крестьянской рубахе. Он старался придать себе богемный вид, но больше походил на слугу-славянина или чешского националиста, и даже экономки потешались над ним за спиной.

Да и стихи не поразили эстетствующих с первого слова. Едва приехав в Ворпсведе, Рильке появился на еженедельном салоне. Когда подошел его черед делиться своим творчеством в озаренной свечами комнате, он стал читать стихи спокойным низким голосом. С каждым словом уверенность Рильке в своем произведении крепла. Краем глаза он заметил, что две девушки в белых платьях напряженно следят за ним из бархатных кресел. Это были Беккер и Вестхоф, которые только что вернулись из Парижа.

Когда Рильке закончил, слово взял пожилой профессор Карл Гауптман. Он заявил, что последняя строка портит стихотворение и ее лучше убрать. Поэт окаменел от столь дикого предложения. К тому же было унизительно слышать подобное от человека, который писал «надуманную, отрывочную» и «вымученную» прозу в тетради из свиной кожи. Хуже того, Рильке оскорбили на глазах у женщин, которым, вне всяких сомнений, понравились его стихи!

Но Беккер в своем дневнике отчасти опровергла выводы Рильке. Ей казалось, что тексты Гауптмана, пусть «сложные и вялые», но в то же время «значительные и глубокие». Большее впечатление на нее произвели не стихи Рильке, а его внешняя мягкость, «его маленькие трогательные руки» и «милое и бледное лицо». Поэт был бесспорно талантлив, но сравнивать сентиментальную поэзию с прозой Гауптмана, по ее мнению, было ошибочно, потому что они слишком разные. В тот вечер вспыхнула битва «реализма с идеализмом» и не утихнула даже после того, как потухли все свечи.

В следующее воскресенье Рильке вновь заметил девушек в белом. Он смотрел в окно, когда они вдруг двумя лилиями выросли посреди вересковой пустоши. Беккер в тот день первой пришла в салон, ее лицо оживленно сияло под широкополой шляпой. Следом появилась Вестхоф, величественная богиня в платье с высокой талией, крупными складками ниспадавшем к ее босым мозолистым ступням. Она вошла в комнату, и Рильке отметил, как темные кудри развеваются вокруг «мрачно прекрасного лица». Она сияла ярче всех и будто озарила своим появлением весь дом. «В тот вечер я часто глядел на нее, и каждый раз она была прекрасно по-новому, – писал Рильке. – Особенно в умении слушать».

Гауптман вновь пустился в рассуждения, быстро испортив настроение вечера. Он говорил больше всех, а когда беседы смолки, разразился застольной песней. Вечера с вином неизбежно несли Рильке одиночество. Он не любил ни алкоголь, ни пляски. И, конечно, этот Гауптман все время танцевал с Вестхоф.

Сначала поэт даже пытался участвовать в общем веселье. «Одним я пожимаю руку, других избегаю, улыбаюсь и хмурюсь, радуюсь и огорчаюсь, сижу в углу, нюхаю пиво и дышу сигаретным дымом». Все действо казалось «тошнотворным», совершенно по-немецки пошлым: мужчины уткнулись в кружки, воздух до густоты пропитан сигаретным дымом, звучит отчаянно пьяный смех. В конце концов поэт решил отправиться спать.

Едва он сделал пару шагов, как с приятным удивлением заметил, что две девушки в белом последовали за ним. Их щеки, разгоряченные танцем, пылали от смеха, а тела источали жар. Рильке распахнул окно, и они присели на подоконник, чтобы остудиться. Когда дыхание успокоилось, девушки обратили взоры на отблески лунного света. Поэт наблюдал, как веселье покидает их черты, а взгляды внимательно устремляются в ночь. В тот миг в обрамлении окна рисовалась картина перемены: Беккер и Вестхоф из обычных девушек вдруг превратились в наблюдательных художников. Когда подоконник опустел, Рильке, вдохновленный увиденным, написал в дневнике пару стихотворных строк, где художницы предстали «едва свободными от плена, но все же рвущими оковы…»

Рильке решил, что творческая жизнь художника начинается лишь с концом детства, когда оно еще не закончилось до конца. Стоит открыться миру с неожиданным восхищением ребенка, и сознание заполняют видения, как той ночью лунный свет наполнил жаждущие глаза двух юных женщин. Поэту оставалось лишь обратить поток видений в искусство, и Ворпсведе прекрасно для этого подходило. «Путешествие в Россию несло ежедневные потери, оно оставило во мне болезненный след, и глаза мои до сих слепы: не умеют ни познавать, ни удерживать, ни отпускать – какой груз… Учиться этому следует у людей, и лучше всего людей, которые окружают меня сейчас, что так похожи на место, где живут».

Сначала Рильке обратился к Отто Модерзону, высокому рыжебородому художнику тридцати пяти лет, более взрослому и зрелому по сравнению с большинством обитателей коммуны. Его мастерскую заполняли меланхоличные пейзажи и стеклянные шкафы с мертвыми птицами и растениями, по которым он изучал цвет и его увядание. Поэт рассказал Модерзону о своем желании познавать мир глазами художника, и тот согласился, что молодым талантам следует открываться жизни подобно чаше. Наполнят до краев не ответы, а если повезет – образы, так он сказал.

Следом Рильке отправился к Пауле Беккер. За «разговорами и молчанием» они удивительно сблизились, и «золотоволосая художница» все больше оттесняла в сердце поэта «мрачную» скульпторшу. Но творчество Клары Вестхоф по-прежнему интересовало Рильке больше (как и скульптура в целом в отличие от живописи, которую однажды он насмешливо обозвал «заблуждением»). А что же Клара? Мальчишески голубые глаза поэта сразу же очаровали ее, затмив менее привлекательные черты Рильке. Тем временем Отто Модерзон тайно ухаживал за Паулой Беккер. Он уже был женат, но в тот год жена скоропостижно скончалась, и влюбленные поспешно обручились. После этого Рильке обратил все свое внимание на Вестхоф.

Его симпатия в первую очередь строилась на уважении к творчеству этой девушки. Романтическому развитию отношений мешала скрытность Клары. Но она каждый день рассказывала Рильке об искусстве скульптуры и делилась историями об обучении у Родена, и это все больше сближало молодых людей. После долгих разговоров поэт возвращался в свою комнату и записывал все на страницах дневника.

Однажды он предложил Кларе совместно написать эссе о Родене. Со временем близость между ними переросла в нежность, а проза сменилась поэзией. Рильке описывал в стихах сильные руки Вестхоф – он всегда восхищался этой особенностью скульпторов, поскольку верил, что их руки способны менять мир.

Но… через шесть дней Рильке оставил Клару и отправился в Берлин. Он никогда не намеревался осесть в коммуне и не желал злоупотреблять гостеприимством.

Свою связь они поддерживали в письмах. Рассказы Клары насыщали поразительно сочные образы, и порой Рильке видел в своих ответах всего лишь пересказ ее опыта. Однажды он признался, что страстно жаждет «наполнить свою речь ее видениями и отправить покачивающиеся под грузом слов караваны в каждый уголок ее души».

В феврале Вестхоф приехала к Рильке в Берлин. Он не поклонялся новой возлюбленной, как Андреас-Саломе, и отчасти именно это поэта и привлекало. В дневнике он вскользь заметил, что рядом с Андреас-Саломе терял свое мужское начало. «Обеспечивать, давать, приглашать, направлять – я хотел всего этого, но…» – признавался он. Временами он чувствовал, что для Лу он «не больше, чем жалкий надоеда». Рильке ничего не мог предложить своей прекрасной взрослой любовнице, зато «девица Вестхоф» никогда в нем не сомневалась. Ее симпатия освежала своей чистотой и простотой.

В следующем месяце, к всеобщему удивлению, Рильке и Вестхоф объявили о помолвке. Они вернулись в Ворпсведе, чтобы поделиться новостью с друзьями, и Отто Модерзон написал в письме Беккер: «Знаешь, кого я видел? Клару В. и малютку Рильке, который дышит ей в подмышку». В то время Беккер училась в кулинарной школе в Берлине, сдавшись под давлением отца, который убеждал ее посвятить всю себя будущему супругу. Он написал ей на день рождения весьма тягостное письмо, где призывал «неустанно заботиться о благополучии жениха» и не поддаваться «себялюбивым мыслям…»

К марту Беккер не выдержала. «Готовка, готовка, готовка! Терпеть уже не могу! Не потерплю в будущем. И вообще терпеть не собираюсь! – предупредила она Модерзона. – Я вновь буду писать картины, так и знай».

Беккер дала себе зарок завести детей только после того, как исполнит свою мечту. Но она опасалась, что у Вестхоф не хватит стойкости на подобное. С самого начала она предсказывала, что Клара принесет себя в жертву своей влюбленности. С появлением Рильке подруги все больше отдалялись. Беккер мечтала, чтобы они дружно жили все вместе, как раньше, но этому не суждено было сбыться. «Для меня будто не осталось места в ее жизни, – писала Паула. – Я вынуждена к этому привыкать. Как же я хочу вновь вернуть ее, без нее жизнь потускнела».

Куда больше новость о помолвке расстроила Андреас-Саломе. Она выступила против союза якобы не из ревности, а потому, что новые обязательства загубят творчество Рильке на корню, не дав ему распуститься. К тому же поэту, по ее мнению, не хватало зрелости, чтобы взвалить на плечи заботу о семье. «Последний раз» она призвала Рильке одуматься – или навсегда о ней забыть. А уже перед самой отправкой вложила в письмо признание, написанное на обороте квитанции за молоко, в котором сообщала, что готова видеться с ним, но лишь в моменты его отчаяния, лишь в самые «темные часы» его жизни.

Андреас-Саломе поставила жесткий, но вполне оправданный ультиматум. С самого рождения семья была чем-то мифическим для поэта. Получилось так, что сначала он воплощал мечты своей матери о дочке, затем – о соответствии благородному титулу, а теперь сочинял собственную историю о семье. Однажды в письме к Вестхоф он описал мысленный образ семьи в духе барокко. В приглушенном свете поэт возится у плиты. Стеклянные тарелки блестят от меда, на столе золотисто-белое масло, русская скатерть, хрустящий хлеб и чай с ароматом гамбургской розы, гвоздики и ананаса. Лимонные дольки тонут в чашках, как «солнце в золотом закате». Повсюду розы на длинных стеблях.

На самом же деле изо дня в день Рильке ужинал овсянкой. Но искренне верил, что брак – часть взросления для мужчины, и художнику нужно пройти этот путь от ребенка до мужчины. К тому же той весной вся коммуна в Ворпсведе будто разом решила пережениться: Генрих Фогелер только что женился на молодой деревенской девушке Марте Шредер, а Беккер с Модерзоном собирались заключить брак в следующем месяце.

Вестхоф и Рильке поженились в конце апреля 1901 года, свадьба прошла в гостиной родительского дома Клары в Обернойланде. Своему другу поэт сказал, не скрывая снисхождения, что «брак этот единственной целью имеет помочь милой молодой девушке найти себя».

На следующий месяц пара перебралась в деревушку по соседству с коммуной художников и поселилась в доме с соломенной крышей. Они жили на тупиковой улице, и сначала ничто не отвлекало их от работы. За год Вестхоф заполнила дом скульптурами, а Рильке написал монографию о пяти ворпсведских художниках, затем, буквально за неделю, вторую часть «Часослова». Но вскоре безмятежное уединение нарушилось – Клара забеременела и в конце года родила девочку. Ее назвали «прекрасным библейским именем» Руфь.

За годы творчества сквозь перо Рильке лилось множество чувств, но свою дочь он на удивление описал размыто и обще. «Она наполнила жизнь богатством», – одна из самых радостных строк, которые он написал. С появлением дочери семья для Рильке стала законченной единицей, переход в зрелость завершился. Но «невыразимые словами» голод и слезы этого «крошечного создания» сбивали поэта с толку.

В феврале 1902 года, через пару месяцев после рождения Руфь, Клара в письме пожаловалась подруге, что теперь чувствует себя «прикованной к дому». Раньше она брала велосипед и мчалась навстречу полуденному солнцу, а все необходимое помещалось за спиной. «То, что я раньше искала в мире, теперь окружает меня в доме, но от меня требуются постоянные усилия – и я вкладываю и вкладываю их без конца, а вокруг меня ждет мир. И не отпускает… И мир приходит ко мне, тот мир, которой я не ищу вне».

Письмо привело Паулу в ярость. Дело было не столько в том, что написано, но скорее в том – как. Слова Клары звучали чуждо, будто принадлежали Рильке. Месяцами в Пауле копились боль и обида, и теперь она с яростью накинулась на подругу. «Я мало знаю о вашей жизни, но кажется мне, что прежнюю себя ты обратила накидкой и расстелила под ноги своему королю». Беккер спрашивала себя: отчего бы Кларе самой не надеть «золотую накидку»?

Положение ухудшилось, когда Клара забыла о дне рождения подруги. «Ты совсем обо мне забыла, – писала Беккер. – Разве любовь бывает скупой? Разве любовь может одного оделить, а другого обделить?»

И тут же она обратила перо против Рильке. К тому же письму она приписала: «Дорогой Рейнер [так в оригинале] Мария Рильке. На дух тебя не выношу. Признаюсь».

Она умоляла Рильке вспомнить, как маленькой семьей в верпсведской коммуне они делились счастьем, любовью к искусству и Бетховену. Благодарила за то, что выслал последнюю свою книгу – «прекрасную». И тотчас накинулась на манеру письма поэта: если решит ответить на письмо, то «прошу, молю, заклинаю, оставь свои шарады. Мой муж и я – простые люди и с трудом выносим загадки, после них только болит голова, да и сердце тоже».

Через два дня Рильке нанес ответный уничижительный удар. Он упрекал Беккер, что любви ее, должно быть, не хватает силы, если в час нужды она не коснулась его новоиспеченной жены. Неужели самолюбие затмило для нее новообретенное счастье подруги? Почему нельзя просто понять, что он и Клара многим пожертвовали, чтобы жить вместе?

Поэт напомнил Беккер, что она сама всегда восхваляла склонность подруги к уединению. А теперь лицемерно порицает то, что раньше воспевала. Не лучше ли «с упоением» ждать, когда Клара «откроет врата нового уединения и впустит тебя. Ведь и я молчаливо и с полным доверием жду за вратами». А затем добавил, озвучив самый живучий свой миф о браке: «Главнейшая задача двух людей в союзе, по моему мнению, – оберегать одиночество друг друга».

И Беккер сдалась. Неважно, насколько корыстна была риторика Рильке, – спорить с такой величественной подачей было не под силу. Ответ она написала только в своем дневнике, заметив, что в первый год после свадьбы чувствовала безутешное одиночество, облегчить которое могла одна лишь Клара Вестхоф. Вероятно, их пути никогда больше не пересекутся – с болезненным осознанием приходится смириться.

Паула все глубже погружалась в уныние, и Модерзон винил в этом Рильке и Вестхоф. В своем дневнике он жаловался, что они ни разу не побеспокоились о работе Паулы и ни разу ее не навестили.

Рильке нисколько не преувеличил трудности, с которыми столкнулась семья в те дни, и себялюбие тут не при чем. Отцовство лишило его стипендии, которую он получал в наследство от дяди Ярослава, пока учился в университете. Творчество тоже почти не приносило дохода. Критики разгромили сборник рассказов «Последний в их роду», и книжные магазины с трудом его продавали.

Между тем, провалилась художественная выставка, которую Рильке организовал в Вене и Берлине. Издатели пренебрегали его книгами, а газеты не брали на должность художественного критика. Он надеялся, что соберет подходящие университетские рекомендации и получит ученую степень, но и на это тоже требовались деньги, которых не было.

Отец предложил Рильке место в пражском банке, но в ответ поэт заявил, что ему тошно от такого предложения. Пришлось бы бросить все, чего он так тяжело добивался, и вернуться к тому, от чего бежал. В этом «холоде все умрет». Конечно, отец действовал из лучших побуждений, но почему же он не понимал, что такая работа убьет творчество? Почему искусство часто рассматривают как высокомерие? Для Рильке искусство было долгом, чем-то вроде обязательного прохождения военной службы. Он решил, что скорее умрет от голода сам и заморит голодом семью, чем поступит на работу в банк. Такая судьба – это «смерть, но смерть жалкая».

Наконец весной 1902 года немецкий издатель Ричард Мутер сказал Рильке, что готовит цикл монографий о художниках, в который войдет работа Юлиуса Майера-Грефе о Мане и работа самого Мутера о Леонардо да Винчи. Мутер знал, что поэт только закончил монографию о художниках Ворпсведе, и предложил написать еще одну – о Родене. Плата составляла жалкие 150 марок, но Рильке отчаянно нуждался в деньгах и согласился не раздумывая. В глубине души он сознавал, что уцепился за возможность сбежать из дому, прочь от угнетающих семейных будней. Его охватила жажда «настоящих чувств, настоящей жизни в настоящем мире», как было до женитьбы. Переехав в Париж, он сможет «работать в библиотеках, собраться с мыслями и написать о Родене, которого давно боготворит и обожает».

Решение Рильке об отъезде через пару месяцев после рождения дочери многие восприняли, как непростительный эгоизм. «Сначала жениться и завести ребенка, а потом думать о заработке – до чего же гнусно», – писал в дневнике Модерзон. Однако Клара Вестхоф вынужденно воздержалась от сильных возражений, поскольку сама способствовала встрече как бывшая ученица Родена, воспользовавшись старыми связями. Она даже отправила скульптору несколько изображений своих работ, чтобы напомнить о себе. Ответа долго не было. Так вышло, что Роден в это время был в Праге, где проводилась крупнейшая выставка его работ. Следом скульптор отправился на Венский сецессион, чтобы взглянуть на выдающийся цикл Густава Климта «Бетховенский фриз». Когда Роден увидел картины вживую, он взял Климта за руку и сказал: «Вы прекрасный художник! Вы понимаете свое ремесло!»

В июне Роден вернулся в Париж и получил письмо от Рильке, в котором поэт сообщал, что осенью намерен посетить город и провести исследования для монографии о скульпторе. Он также умолял Родена «хоть слово» написать Вестхоф, которая с волнением ждала признания учителя.

К счастью для Рильке, Роден был убежденным книголюбом. Он создал десятки статуй на основе художественных произведений, а писатели в свою очередь оказывали скульптору наибольшую поддержку. Считалось, что на скульптора большое влияние имеют критики и писатели: он часто менял свои работы в угоду их замечаниям. Да и что Роден потеряет, если примет пылкого молодого писателя? Поэтому он написал теплый, но короткий ответ, где заметил, что помнит Вестхоф – не обделенного талантом и воображением скульптора, – и с радостью примет Рильке на время его исследования. Роден собирался провести в Париже сентябрь или ноябрь и приглашал Рильке на это время.

В августе поэт написал в ответном письме, что приедет в сентябре. Он еще раз попытался решительно напомнить скульптору о своей жене, спросив, согласится ли Роден оценить новые наброски жены, если та лично их покажет. До самого отъезда Рильке изучал творчество скульптора и «погрузился в него с головой». «Чем больше я слышу о его работах, чем больше их вижу, тем больше растет мастер в моих глазах. Сравнится ли кто среди ныне живущих мастеров с ним в величии?» – размышлял Рильке.

Выразительная сила роденовских работ находила естественный отклик в душе молодого романтика. Напряжение позы «Мыслителя» отражало умственное состояние героя, а тесные объятия влюбленных в «Поцелуе» – средоточие чувств. Такое невозможно не оценить.

В жизни Рильке уважал увлеченную преданность Родена своему ремеслу: богатство и земные радости он положил на алтарь искусства, которое ценил превыше золота и хлеба. Он жил скромно и все время проводил за работой, в компании своих творений, а не друзей или семьи. Как однажды написал Рильке про скульптора: «Все небо для него – лишь камень». Поэту нравился такой обет отшельничества, ведь по его мнению отказ от благ оживлял душу.

Ему вдруг пришло на ум, что Роден станет тем учителем, которого он так безуспешно искал в России. Рильке намекнул на эту свою надежду в другом письме: «Печальна участь тех юношей, кто не мыслит жизни без поэзии, живописи или скульптуры, но не находит истинных наставников и в результате погружается в бездну забытья; для них поиски великого учителя отнюдь не поиск слов или знаний: они ищут пример, горячее сердце, руки, творящие величие. Они ищут вас».

В августе 1902 года Рильке собрал вещи и разложил их в чемодане в безукоризненном порядке. Он готовился оставить жену и ребенка и отправиться не за тем, чтобы просто писать, а чтобы понять, каким должен быть художник.

Роден и представить не мог, с каким мощным устремлением поэт посвятит себя задаче, которая приняла практически библейские масштабы. Рильке станет поклоняться творчеству Родена, будто оно – это религия, а сам скульптор – Спаситель. Как Иисус Навин последовал за Моисеем на Святую землю, так и Рильке увидел в своем путешествии начало нового будущего. В жизни его постоянным было лишь это.