Текст книги "История Рильке и Родена. Ты должен измениться"

Часть вторая. Учитель и ученик

Глава 6

Душным августовским днем Рильке прибыл на Северный вокзал Парижа. Грандиозное стеклянное здание наводняли толпы народа, и приезжим советовали немедленно поручать вещи носильщику, чтобы уберечься от воров и карманников, которые охотились на зазевавшихся путешественников.

Едва поэт, в наглаженных брюках и застегнутой под горло рубашке, очутился на улице, город изумил его до глубины души. Никогда прежде ему не доводилось бывать в таких крупных индустриальных городах – автомобили, скорости, бесформенные толпы прохожих. Машины вытеснили ручной труд и выгнали бесправных рабочих на улицы. Поэт везде замечал истерзанные болезнями тела с открытыми гнойными нарывами, иссушенные солнцем донага деревья, нищих с «пересохшими колодцами» вместо глаз. Он также отметил, что повсюду были больницы.

Городские обитатели напоминали Рильке жуков – так же копошатся в помоях и суетливо снуют под гигантскими ногами жизни. До появления больших городов и общественного транспорта люди редко сталкивались друг с другом на улицах. Здесь же было не протолкнуться: по улицам текли огромные безликие потоки, а глаз чужака разом вбирал всю полноту богатства и нищеты французской столицы.

В самом низу этого муравейника обитали побирушки, которые обустраивали свое убогое жилье отходами буржуазного класса. Богатые, проносясь в своих колясках, оставляли за собой мусор, а лошади – лошадиный навоз. Часто собаки быстрее нищих подбирали объедки. Рильке писал, что вечно спешащие извозчики «не объезжали, а презрительно стремились переехать», будто зазевавшийся прохожий – рытвину на дороге. Уже работало метро, но трамваи пользовались большей популярностью. Вскоре для Рильке стало очевидно: случись что, никто не остановится и не придет на помощь. В отличие от Мюнхена, здесь никого не заботило бедственное положение молодого поэта. В Париже люди сами боролись за место под солнцем.

И все же по дороге в гостиницу поэт, перепрыгивая мусорные кучи, ощутил небывалый восторг. Все вокруг было в новинку – мосты, повозки, булыжные мостовые, – как будто это декорации пьесы, на которые, кроме него, никто больше не обращал внимания. Про себя он повторял названия улиц на чужом языке, и ритм французских слогов завораживал: André Chénier, vergers… Да, Париж был грязным, но, во всяком случае, грязь эту видели и Бодлер, и Гюго, думалось ему.

Однако когда Рильке добрался до Латинского квартала на другом берегу Сены, он уже пресытился восторгами. Район больше не считался богемным – художники теперь взбирались на холмы Монмартра, где селились в подвальных комнатушках или в знаменитом общежитии Бато-Лавуар, как вскоре поступят Пикассо и Кес ван Донген. В ту пору квартал населяли студенты Сорбонны, что находилась вниз по той же узенькой улице Тульер, где в крохотной гостинице остановился Рильке.

Открыв дверь, поэт попал в тесную и весьма неуютную комнатенку. Подголовник кресла лоснился от касаний грязных волос, на полу лежал истертый коврик, а в мусорном ведре догнивал огрызок яблока. Единственное окно выходило на каменную стену, и следующие пять недель Рильке задыхался от этого вида. Что еще хуже, здание напротив десятками окон, «словно глазами», таращилось сквозь занавески на его комнату.

Разложив ровными рядами письменные принадлежности, Рильке зажег фитиль керосиновой лампы. Затем устроился в глубоком кресле, которое идеально подходило согнутому усталостью человеку, и пустился в размышления о том, куда его привела жизнь.

В понедельник 1 сентября, около трех пополудни, Рильке покинул гостиницу, неспешно прошелся вдоль Сены и вскоре уже был в Мраморном депо, где стал разыскивать Родена. Двор был неровный и неухоженный, скорее он походил на карьер, а по всему периметру тянулись комнатки-мастерские, ателье. Иногда на двери ателье «J» вывешивалась табличка, которая извещала посетителей: «Скульптор ушел в собор».

К счастью, в день, когда Рильке постучал в двери мастерской, таблички не было. За дверью оказалась мрачная комната, в ней «обитали сумрак и пыль». Посреди комнаты – пьедестал, а рядом – пара мешков глины. У Родена были короткие волосы и мягкая серебристая борода. Он возился с гипсом, не обращая внимания на голую натурщицу. Одежда его задубела от глинистых клякс. Вопреки ожиданиям Рильке, скульптор оказался ниже ростом и вид имел более благородный. На носу его устроились очки без оправы, а сам нос вытекал изо лба, «будто корабль выходящий из гавани», заметит поэт.

Скульптор оторвался от своего занятия, взглянул на гостя и, смущенно улыбнувшись, предложил ему стул. Он напоминал льва, и рядом с ним Рильке еще больше стал похожим на мышонка; сходство усиливали жиденькие усики под острым носом. В свои двадцать шесть Рильке был тонким и бледным, а Родену уже перевалило за шестьдесят, он был плотным человеком с тяжелой поступью и окладистой бородой, как будто притягивающей его к земле.

Рильке, пусть плохо, но знал французский и смог поддержать любезную беседу. Роден указывал то на одно любопытное творение, то на другое: вот гипсовая рука, а вот рука из глины. И это «творение», и то «творение». Рильке решил, что французский куда более изысканный язык, чем немецкий, и подходит для разговоров об искусстве. К его удивлению, Роден оказался неожиданно легким человеком. Он смеялся одновременно и весело и смущенно, «как ребенок, получивший чудесный подарок».

Через какое-то время скульптор вернулся к работе, но позволил гостю свободно разгуливать по мастерской. Поэта поразило, с какой легкостью Роден создает свои работы. Со стороны это выглядело, как будто ребенок лепит снеговика: скатал один комок глины, прилепил его на другой, затем вырезал рот и большими пальцами наметил глаза. Чем больше деталей появлялось у бюста, тем больший подъем чувствовал Рильке. Он наблюдал, как Роден кругами ходит вокруг своих статуй; пол под ним скрипел и стонал. Тяжелым взглядом скульптор выбирал какую-то деталь и потом, сотворив, рассматривал ее так близко, что буквально расплющивал нос о глину. Пара щипков рождала лицо, а резкие удары молотка по долоту – тело. Работа шла быстро, Роден будто «обращал часы в минуты», скажет потом Рильке.

Поэт мог бы бесконечно наблюдать за мэтром, но не желал в первый же день злоупотреблять гостеприимством. Он поблагодарил Родена за восхитительное знакомство с творчеством и поспешил откланяться. Когда скульптор пригласил его и на следующий день, Рильке был на седьмом небе от счастья. Роден планировал работать в загородной мастерской и полагал, что с ее устройством потенциальному автору будет полезно ознакомиться.

Домой Рильке вернулся вдохновленный великодушием Родена. Трудно пожелать более добросердечного объекта для изучения. «Он мне сразу полюбился, – написал он жене. – Я это сразу понял».

Следующим утром Рильке освежил в памяти еще несколько фраз по-французски, надел дешевый, но чистенький костюм, и в девять часов сел на поезд, отправляющийся с вокзала Монпарнас. Он с нетерпением ждал знакомства с загородной мастерской скульптора, которая находилась в Мёдоне, к тому же он истосковался деревенскому воздуху.

Мёдон лежал к юго-западу от Парижа, всего в двадцати минутах езды на поезде, и Роден любил это место. Здесь казалось, что ты попадаешь в другую страну. Дымовые трубы города, скрывшись за холмами, пыхтели в отдалении. Старые домишки напоминали овец, разбредшихся по полю и пощипывающих травку. По признанию самого скульптора, когда он впервые попал сюда, в нем пробудилось «беззаботное счастье» детства. В итоге было куплено скромное имение в стиле Людовика XIII под названием «Сияющая вилла», а в 1895 году на ее территории Роден построил маленькую мастерскую – случилось это через два года после разрыва с Камиллой Клодель, а сам разрыв, вероятно, и послужил причиной побега из Парижа.

Рильке, в отличие от скульптора, виды за окном нисколько не очаровывали. Да и Мёдон не показалась ему пасторальным раем. От станции вела невероятно грязная дорога, домишки невообразимо тесно облепляли берега Сены. Городские кафе живо напоминали грязные остерии в Италии. Совсем не в таких декорациях Рильке представлял прославленного скульптора.

Что и говорить, Мёдон здорово отличался от Живерни, где располагалось ухоженное имение Клода Моне. Художник сам разводил экзотические цветы и даже построил пешеходный мостик над прудом с водяными лилиями, который потом рисовал неоднократно, а в имении Родена властвовала дикая природа. От ворот «Сияющей виллы» тянулась заросшая аллея, усыпанная похрустывающим гравием и каштанами. Дом из красного кирпича выглядел невзрачно.

На стук отворила женщина в фартуке и с мыльной пеной на руках. Рильке поприветствовал по-французски эту седую изнуренную старуху, ощупывающую его подозрительным взглядом, и сообщил, что ему назначена встреча с месье Роденом. В этот миг на пороге появился сам скульптор и пригласил гостя в дом.

Скудно обставленные комнаты напомнили Рильке жилище Толстого. В доме не было ни газа, ни света, не было и картин, по крайней мере, на первом этаже, – ничто не отвлекало внимания от вида за окном. Но было здесь и кое-что особенное: например, коллекция глиняных ваз, обнаженные фигуры классической Греции, предметы искусства этрусков и частично сохранившиеся римские Венеры. В одной комнате стояли простой стол на четырех ножках и стулья с прямой и жесткой спинкой, поскольку подушки, как считал Роден, расслабляют: «Глупое занятие укладываться, но не спать днем», – однажды сказал он. Побывав в полуспартанской обстановке, кто-то из гостей заметил, что «всякому тут становится ясно: повседневность месье Родена совершенно не интересует».

Роден и Рильке отправились на прогулку по территории имения. Скульптор рассказывал гостю о своей жизни, но это было не просто дежурное интервью. Роден понимал, что перед ним такой же художник, как и он, только моложе, поэтому все его рассказы обернулись уроками, из которых Рильке мог бы почерпнуть примеры. Прежде всего было выделено главное наставление: трудись, неустанно трудись, «этому я посвятил юность». Но просто выполнять свою работу (Роден никогда не говорил, что занимается «искусством») – этого, пожалуй, будет мало, работой нужно жить. Но есть одно условие: чтобы жить работой, следует отвергнуть все земные блага – хорошее вино, удобные диваны, даже собственных детей, если они отвлекают от занятий.

Рильке слушал его внимательно, хотя не всегда разбирал быстрый французский говор. Он не отрывал взгляда от скульптора, а тот вообще на него не смотрел. Порой Роден так увлекался собственными размышлениями, что напрочь забывал о собеседнике, казалось, его совершенно не интересовался, слушают ли его.

Когда Роден остановился, чтобы перевести дыхание, Рильке сообщил, что хотел бы сделать мастеру подарок. Он вырвал несколько страниц из своего блокнота со стихами и передал ему. Стихи были на немецком, но Роден, читая, кивал, и Рильке казалось, что он все же одобряет его творчество, хотя бы строй, если не содержание.

В полдень за обедом им составили компанию красноносый мужчина, девочка лет десяти и женщина около шестидесяти, та самая, что открывала дверь. Удивительно, но Роден не представил Рильке остальным. Сев за стол, он недовольно сказал, что еду задержали. Громыхнув тарелками, женщина что-то резко ответила, но Рильке не разобрал слов, впрочем, смысл и без того был ясен. Поэт нашел лишь одно объяснение разыгравшейся сцене: женщина, вероятно, была женой Родена.

«Чтоб все съели!» – гаркнула Роза Бере, а это была она, на сидящих за столом. Рильке подчинился, беспокойно возя приборами по краям тарелки и старательно избегая мяса. Однако Роза решила, что поэт не ест мяса из скромности, и подкладывала ему добавку. Зато Роден, явно получая удовольствие от еды, шумно загребал полные ложки, будто обедал в одиночестве.

Когда обед закончился, Роден пригласил гостя в мастерскую. Рильке с облегчением последовал за ним, они завернули за дом, и глазам поэта предстал павильон со Всемирной выставки. Как оказалось, после закрытия выставки Роден выкупил у соседа участок земли и перевез свой павильон, который, конечно же, был гораздо больше прежней мастерской.

Но дело даже не в размерах: павильон напоминал скульптору приятные дни, можно даже сказать, дни триумфа. Проданные на выставке работы принесли двести тысяч франков, а его павильон посетило столько людей, что когда Роден перевез оставшиеся работы в Мёдон, немецкий издатель Карл Бэдекер написал местному мэру, чтобы уточнить «часы работы “Музея Родена”».

Рильке вдруг осознал, что Роден окружает себя статуями, как ребенок игрушками. Этот человек не желал для себя большего счастья, чем проводить дни среди своих творений.

Скульптор открыл дверь мастерской, и увиденное лишило Рильке дара речи. Здесь как будто велась «работа века»: мастера в рабочих халатах колдовали над огромными глыбами мрамора, волокли по полу исполинские каменные блоки, растапливали печи для обжига. Солнце лилось сквозь сводчатое стекло и озаряло гипсовые тела так, что они казались ангелами или «обитателями аквариума», как напишет Рильке. Яркая белизна обжигала, как сияние снега под солнцем, – нестерпимо хотелось зажмуриться. Но Рильке с жадностью вбирал в себя увиденное.

Через пару минут Роден удалился, а гость, охваченный благоговейным восторгом, остался осматриваться. Рильке не знал, с чего начать. Незаконченные скульптуры занимали целые акры: на столах громоздились конечности, стоял торс с неподходящей для него головой; переплетение рук и ног, мчащихся, тянущихся… Казалось, будто на эту местность обрушилась буря и повсюду раскидала руки и ноги. Среди прочего были здесь и заготовки работ, о которых Рильке только читал в книгах, в том числе для «Врат ада», они хранились в гипсе, разложенные по многочисленным полкам и шкафам.

Было очевидно, из всех частей тела Роден больше всего любил руки. Хорошо подготовленный гость знал: чтобы угодить мэтру, нужно спросить его: «Можно ли взглянуть на руки?» В разных видах они встречались по всей мастерской: старые мудрые руки, сжатые кулаки, нанизанные на соборный шпиль пальцы. Однажды Роден заявил, что создал двенадцать тысяч рук и десять тысяч разбил. Долгие годы он лепил конечности для Каррье-Беллёза и теперь проверял своих возможных учеников за работой над руками.

Рильке немедленно осознал урок, крывшийся в этих руках, чаще «не больше мизинца, но полных жизни, от которой бьется сердце… в каждом слепке чувство, в каждом любовь, преданность, доброта и поиски». Когда в своих стихах Рильке описывал руки, они непременно тянулись к миру. Руки выражали потребность: женщина тянется к возлюбленному, ребенок держится за мать, учитель указывает путь ученику. Для Родена руки заключали целый мир, полный внутренней решимости. Не жалкое предложение в повествовании тела, а своя история, рассказанная в линиях и очертаниях, которые, сливаясь, рождали поэзию.

Руки самого Родена были волшебны. Роден мечтает не головой, а руками, решил Рильке, ими он воплощает в жизнь все свои фантазии. Отныне поэт желал только одного – оказаться в этих дарующих перемены руках. Он верил, что его призвание предрешено, и ждал лишь наставника, чтобы наконец ожить. Только Роден, чьи руки заставляли двигаться бронзовых мужчин, а сердца зрителей учащенно биться, способен своим прикосновением менять жизнь. Опосредованно, через Всевышнего, Рильке описывает это в «Часослове».

 
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты).
 

К четырем часам глаза Рильке достаточно насытились для первого дня. Они болели от усталости, когда поэт ранним вечером вернулся в Париж. И все же он нашел силы отправить письмо Кларе Вестхоф, в котором говорилось, что поездка укрепила его веру в Париж и оправдала решение приехать сюда.

«Я счастлив, что в жизни столько величия, и мы находим путь к нему в этом смятенном мире… – Но на письме появились кляксы, и пришлось прощаться: – Глаза болят, утомилась и рука».

Спустя пару дней Рильке еще раз наведался в Мёдон. И снова неловкость за обедом в компании Родена и Бере, и вновь та же самая маленькая девочка. (Возможно, дочь Родена, а может быть, всего лишь соседка, поскольку у пары был только сын.)

После еды мужчины уединились на скамейке в парке. Девочка последовала за ними: она то устраивалась на земле у их ног, то оборачивалась, то бежала исследовать голыши на аллее. Порой она останавливалась и следила, как шевелится рот скульптора во время разговора, а затем вновь убегала.

Чуть погодя девчушка вернулась с фиалкой. Цветок застенчиво лег в большую ладонь в ожидании ответа. Но Роден смотрел сквозь «робкую крохотную ручку, сквозь фиалку, сквозь ребенка, сквозь весь этот маленький акт любви», заметил Рильке. Как ни в чем не бывало, скульптор продолжал беседу, и девочка отступила.

Скульптор рассказывал Рильке о своей учебе, затем пустился в рассуждения о школах искусств, где, по его мнению, учили лишь рабски повторять природу в доступных подробностях. Там редко встречались учителя вроде Лекока, который научил Родена видеть чувствами, глазами, «прорезавшимися в сердце».

Малышка вновь попыталась привлечь внимание скульптора. Ее новое подношение, раковина улитки, наконец заинтересовало Родена. Он перевернул раковину и улыбнулся: «Вуаля». Вот он, прекрасный образец в духе греческого искусства, сказал Роден. Гладкая поверхность, простая геометрия – раковина будто излучала жизнь. Внешне она отражала безупречные законы природы, как совершенное произведение искусства.

И – вуаля – раковина неожиданно открыла Рильке устройство роденовского разума: как улитка, прячется он в свое укрытие, выглядывая лишь по собственному желанию.

Рильке решился заговорить. Старательно подавляя немецкий акцент, он спросил, какое место скульптор уделяет любви в жизни художника. Как найти гармонию между искусством и семьей? Роден ответил, что лучше быть одному, разве что обзавестись женой, ведь «мужчине не обойтись без женщины».

После бесед Рильке в одиночестве отправился на прогулку в лес, чтобы обдумать жесткую правду, которую ему открыл скульптор. Дом Родена удручал. В семье не было любви. Скульптор знал об этом и нисколько не переживал. Он знал лишь то, кем являлся, – творцом, художником, и больше для него ничего значения не имело. Он придерживался собственных правил, и оценивать его по чужим было ошибочно. Он жил в своей вселенной, и это, по мнению Рильке, куда важнее, чем жить в мире, созданном другими. Теперь Рильке будто даже одобрял, что скульптор не понял его поэзии и не знал других языков. Невежество надежно оберегало его священное царство.

Рильке вдыхал холодный сырой воздух, и внутри него росло чувство свободы. Ему стало легче – теперь он получил направление, хоть и не знал пока, как достичь цели. Он верил Родену, который сказал, что усердный труд сам проведет по нужному пути.

После прогулки в лесу все вокруг виделось по-новому. Теперь Рильке замечал красоту вокруг: безмятежное небо, пара лебедей в пруду, тянущиеся к солнцу бутоны роз. Даже усыпанная каштанами аллея вдруг обрела иной смысл – стала дорогой, ведущей вперед. Пускай путь и зарастает густо дикостью жизни, но настоящий художник не сбивается с дороги, несмотря ни на что.

Тем вечером Рильке написал жене: «Художник не смотрит по сторонам». Вот почему великие люди вроде Родена и Толстого живут просто, «отвергая все, в чем не нуждаются». «Выбирать следует или одно, или другое: или счастье, или искусство».

Как же воспринимала эти новости Клара Вестхоф, которая ухаживала за ребенком в Германии? Рильке писал, что в первую очередь они с женой – не супруги, бредущие по одному пути, а художники, которые идут параллельными, но разными дорогами. Он поддерживал искусство Клары, но редко сочувствовал жалобам на трудность воспитания ребенка. Когда Клара сетовала на утомление, он говорил, что легкая усталость – вполне здоровое чувство. Покровительственный тон он иногда смягчал притворными хвалами: при такой твоей силе и стойкости «одной ночи хватит, чтобы отдохнуть».

Но в том сентябре Клара не стала так просто уступать. Она пожелала приехать в Париж и еще раз повидаться с Роденом. Рильке согласился, но убедил оставить Руфь. Париж едва ли подходит для ребенка – так он решил. Начать с того, что это обойдется неимоверно дорого, гостиницы переполнены, а времени хватает только на работу. По утверждению Рильке, Роден поддержал его. «Я говорил с ним о тебе и о Руфь… Да, нужно трудиться, только трудиться. И быть терпеливым».

Вестхоф послушалась мужа. Она оставила Руфь родителям в Обернойланде, городке неподалеку от Ворпсведе, и собиралась поехать в Париж на следующий месяц.

Рильке провел в компании Родена десять дней и затем написал своему новому учителю письмо. Он признавал, что довольно странно общаться в письменном виде, ведь они часто встречаются, но языковой барьер мешал поэту в полной мере выразить свои чувства. В крохотной комнатенке Рильке сидел за столом и старательно подбирал слова, чтобы точно объяснить скульптору, насколько тот его вдохновляет. Роден дал ему силы, дал возможность пережить страдания одиночества, научил принимать жертвенность и «находить смирение даже в смятении бедности». Он писал, что жена поддерживает его и вскоре тоже приедет в Париж. Если бы только они оба нашли работу в городе, то не спешили бы уехать. Поэт чувствовал, что это путешествие «переродит его жизнь».

Вместе с письмом он послал пару рифмованных строк, которые родились у него во время прогулки по Люксембургскому саду.

«Почему я пишу эти строки? Вовсе не уверенность в их достоинстве ведет мою руку, а желание к Вам приблизиться», – признавался Рильке.

Роден стал для поэта примером в искусстве и жизни. Он знал, что скульптор не разберет немецких строк, но все же хотел, чтобы тот хотя бы взглянул на них. Наконец, он перешел к главной цели письма.

«Я пришел к Вам не столько, чтобы написать о Вас, – признался Рильке, – сколько спросить: как мне жить?»

Неизвестно, ответил Роден на письмо или нет, но следующие пару месяцев Рильке свободно посещал мастерскую – о большей поддержке поэт и не мечтал, – и каждое мгновение стремился упрочить связь со скульптором.

Лучшими были дни, когда поэта приглашали в Мёдон по утрам. Он приезжал, вооружившись списком вопросов, и получал ответы у пруда или во время прогулок. Иногда такие беседы тянулись за полдень. Роден с удовольствием рождал для своего ученика новые метафоры, а тот покорно их записывал, как голубь подбирает хлебные крошки.

Однажды Роден вырвал из земли гриб и перевернул его.

«Посмотри, всего лишь за ночь, за одну только ночь появляются все эти пластинки. Вот где хорошая работа».

В другие дни Рильке наблюдал за Роденом в мастерской. Одним взмахом своего инструмента, будто мечом, скульптор отрубал конечности или голову, задыхаясь, полосками отсекал глину. Долотом прорезал нужное ему, пока воздух не заполняло облако пыли. Он мог разобрать творение по частям. Мог вцепиться в конечность, как хищник в добычу, и отбрасывал ее в мусор. Иногда он оставлял тела вовсе без рук и ног. В конце концов, получался «не цельный дом, выстроенный от крыши до фундамента, – говорил писатель Жан Кокто, – а лестничный пролет, балкон или часть двери».

В отличие от Рильке, Роден не ждал вдохновения, не ждал, что чистые чувства перельются из его души в бездвижную материю. Родену Бог казался «слишком великим, чтобы прямо вдохновлять людей». По его мнению, лишь руки художника создают «земных ангелов». К бесформенной глине он подходил, «не зная, что в конце концов получится; так червь прогрызает свой путь во мраке земли», – писал Рильке в монографии. Роден брал глину в свои большие руки, плевал на нее, начинал лепить и в процессе работы наполнял предмет силой, оживлял его.

«Художник не имеет права на выбор. Его работу наполняет дух беспрекословного послушания», – говорил Рильке.

Роден работал с чрезвычайной оживленностью, наверное, и поэтому его творения получались живыми. Ему также помогал свет. При правильной геометрии всех граней свет плавает и мечется по фигуре, создавая видимость движения. Иногда успешность работы Мастер проверял свечами – язычки пламени озаряли стыки света и тени. Однажды Роден показал этот опыт своему ученику в Лувре. Они пришли в музей перед самым закрытием и поднесли свечу к Венере Милосской. Роден велел наблюдать за светом, а сам принялся обводить свечой очертания статуи. Свет мягко тек по поверхности, не подпрыгивая на трещинах и стыках, – их просто не было. Роден верил, что свеча открывает все недостатки.

Рильке пробыл в Париже почти месяц, когда Роден получил заказ на портрет, который требовал бездны времени. Он погрузился в работу, и даже выходные теперь не мог отдавать долгим беседам с поэтом. Рильке решил на время оставить скульптора в покое и самостоятельно изучить Париж. Чтобы узнать о художественном развитии мастера, он собирался проследовать по его пути в родном городе.

Прежде всего он отправился в Лувр и с удивлением обнаружил, что разбирается в искусстве: теперь в Нике Самофракийской он видел «чудо движения», а Венера Милосская, на его новый вкус, оказалась слишком пассивна и бездвижна.

Целую неделю с девяти до пяти Рильке проводил в Национальной библиотеке, где Роден в юности срисовывал иллюстрации. Поэт хотел проделать то же с великими французскими символистами – так изучить строки Бодлера и Поля Валери, чтобы скользить по их рифам, как палец скользит по сырой глине. Еще он часами разглядывал репродукции готических соборов – горных хребтов Средневековья, – он знал, что Роден боготворит их.

Каждый день после закрытия библиотеки он шел пешком в свою гостиницу вдоль Сены, но ненадолго задерживался на острове Сите и наблюдал, как солнце скрывается за башнями собора Парижской Богоматери. Собор, построенный в честь Девы Марии, разрушали в каждой новой войне, а затем вновь отстраивали, орнамент украли, но стены не дрогнули, как воля живой Девы Марии. Собор, переживший унижение, казался Рильке еще более прекрасным. В этот час река обращалась «серым шелком», а город сиял огнями, как падшими звездами. Вскоре темноту наполнят музыка и запахи, но собор давал убежище от этого. Здесь, как в лесу или океане, мир затихал, а время останавливалось.

Немыслимо стоять перед собором и не оценить вложенный в него труд. Усердие, с каким его возводили, так же притягательно, как и сама совершенная структура здания. Рильке околдовывала мысль, что строители день за днем, год за годом по камню возводили этот шедевр.

«Если бы они работали только по вдохновению, строительство никогда бы не закончилось», – думал Рильке.

Призыв Родена «трудиться, неустанно трудиться» шел в разрез со всем, что Рильке узнал в Ворпсведе о слиянии искусства и жизни. Собор построен лишь потому, что его создатели вложили в него свои жизни.

Поэт потратил годы, наблюдая за облаками в ожидании музы, которая так и не пришла. Пример Родена призывал к действию. Теперь работа значила жизнь без ожидания. Кроме того, Рильке сделал вывод: «Работать – значит, не умирать».