Текст книги "Жажда"

Все это время Эрик не сводит с меня глаз, в его замешательстве – обещание возмездия, которое я нахожу интригующим – наибольшее удовольствие от чужого гнева получаешь в самом начале, когда человек еще старается сдерживаться, так как думает, что он не такой, но ты-то видишь его насквозь. Когда Ребекка отрезает кусок торта и сует его Эрику в рот, комната наполняется смехом, и я ускользаю на второй этаж – отчасти чтобы сходить в туалет, отчасти для того, чтобы побыть в одиночестве.

Я просматриваю содержимое шкафчиков в ванной, и это занятие, на удивление, не приносит мне никакого удовольствия не только потому, что все найденные лекарства отпускаются без рецепта, но и потому, что я дошла до точки, в которой уже не способна переживать сильные эмоции, ведь цепочку процессов, отвечающих за клеточную регенерацию, закоротило.

Таков финал большинства вечеринок, на которых я оказываюсь; если недолго побыть в одиночестве в туалете, скорее всего, полегчает, хотя неизбежное присутствие зеркала может все усложнить. Даже если перед этим я произвела сложное мыслительное джиу-джитсу, чтобы убедить себя, что выгляжу как нормальный человек, посещение ванной комнаты – оно же возможность перевести дух – иногда может превратиться в нечто вроде просмотра пленочных фотографий с эффектом красных глаз или фото детей викторианской эпохи, сделанных с длинной выдержкой. Когда смотришься в чужое зеркало, всегда видишь несколько больше, чем хочешь. Последние три года я пыталась превратить лимоны в лимонад, глядя в такие зеркала и повторяя жизнерадостные аффирмации из интернета, но это не сработало.

Я достаю из шкафчика сироп от кашля и делаю глоток. Смотрю в зеркало и не испытываю ненависти к своему внешнему виду, – не то чтобы когда-то вообще испытывала, хотя я и обычно не самый красивый человек в комнате. Самая большая проблема, когда я смотрю в зеркало, – иногда лицо, которое я вижу, как будто бы и не мое.

– Я счастлива, что жива. Я счастлива, что жива.

– А что это ты делаешь? – раздается голос у меня за спиной. Я поворачиваюсь и вижу девочку в парике. Она жует кусок пиццы.

– Ты настоящая!

– Ну разумеется, – отвечает она. Иногда, общаясь с детьми, я с благодарностью думаю о собственном аборте; особенно сильны эти мысли бывают, когда попадается такая вот зануда.

– Разумеется, – повторяю я, закручивая крышку сиропа от кашля.

– Я тебя раньше никогда не видела.

– Вероятно, мы из разных кругов.

– В этом районе нет черных, – говорит она, и я ловлю свое отражение в зеркале и чувствую, как что-то сжимается в груди.

– Как тебя зовут?

– Акила.

– В этом районе действительно нет чернокожих? – спрашиваю я. В этот момент за спиной девочки появляется Эрик.

– Пожалуйста, уйди в свою комнату, – просит он. Акила пожимает плечами и исчезает в коридоре. Дождавшись, пока она закроет дверь, Эрик сокращает пространство между нами. Я смотрю на него и словно впервые его вижу: внушительный рост, напряженный взгляд, общее ощущение опасности. Каждый раз, когда мы встречались, мне как будто бы приходилось заново с ним знакомиться, но сейчас всё снова по-другому. В нашу последнюю встречу я первый раз увидела, как он кончает, – доля секунды, но так и просится на полотно – чем-то это было похоже на выражение, с которым он сейчас безуспешно пытается подобрать слова, беззвучно открывая и закрывая рот. Это мне нравится. Я напоминаю себе об этом, понимая, что ужасно нервничаю, и отмечая, как инородно этот гнев выглядит на его лице. Я не в силах угадать, во что это все выльется.

– Что ты делаешь в моем доме?

– Мои поздравления с годовщиной.

– Что с тобой не так?

– Да все не так, – отвечаю я.

В этот момент появляется Ребекка. Она молча смотрит на нас.

– Я думала, может, поиграем в настольную игру? – наконец произносит она, и я перевожу взгляд с нее на Эрика, пытаясь осмыслить их как единое целое, они действительно кажутся принадлежащими разным видам: Ребекка – одинокая плотоядная птица, Эрик – травоядное млекопитающее с короткой, полной страха жизнью.

– Я отвезу ее домой, – говорит он.

– Это вечеринка по случаю нашей годовщины.

– Да, я в курсе. – Он выуживает из кармана ключи, хватает меня за руку и тащит за собой вниз.

– Так вызови ей такси, – бросает ему вслед Ребекка.

– Столица штата Канзас – Топека. «Розовый бутон» – это санки, – успевает ответить он, прежде чем стащить меня по лестнице, вытолкнуть за дверь и запихнуть в машину.

В салоне автомобиля ничего не изменилось. Все еще слегка влажно, по-прежнему пахнет чем-то жаренным, машина слегка виляет на трассе; очевидно, что дорога из Джерси в Нью-Йорк дается ей непросто. Конечно, я не могу не вспомнить о той ночи, когда мы ехали не от него, а к нему, когда имя Ребекки вспыхнуло на экране его телефона, а мой палец завис над кнопкой «Сбросить». О той ночи, когда мы были под кайфом и не чувствовали стыда, о том, как он тащил меня наверх, бросив машину на обочине. Но когда происходят такие аномалии, когда все звезды сходятся, и ты нигде не притворяешься и не симулируешь хотя бы отчасти, верх такта – никогда об этом не упоминать.

Эрик лезет в бардачок и достает фляжку.

– Ты понимаешь, что это неправильно? Речь идет о моей семье, – начинает он, делая большой глоток. Я наблюдаю за ним, считая, сколько секунд он продержит глаза закрытыми. На мгновение машина виляет в сторону обочины. – Я тебе ничего не должен. Я с самого начала был предельно откровенен. У меня своя жизнь, работа, жена…

– И ребенок. Чернокожий ребенок.

– Какое значение имеет цвет ее кожи?

– Ты мог бы об этом упомянуть.

– Я об этом не сказал, потому что это не имеет значения. Тема моей семьи закрыта.

– А твоя жена… Господи Иисусе.

– Она не всегда была такой.

– Что ты несешь? Не надо выгораживать передо мной свою жену.

– Брак – штука сложная, – неуверенно произносит он таким тоном, как будто отрепетировал эту фразу.

– Настолько сложная, что ты не можешь ответить на сообщение?

– Это проблема твоего поколения – все всегда должно происходить сию же минуту. Были времена, когда невозможно было постоянно быть со всеми на связи.

– У меня в жизни, может, и не все так серьезно, как у тебя. Но я тоже человек.

– Ты значишь для меня не больше, чем я для тебя.

– Что?

– Тебе со мной удобно. Вывожу тебя на свидания и еще на один вечер избавляю от необходимости заводить знакомства с парнями твоего возраста.

– Я в тебе не нуждаюсь.

– Конечно, не нуждаешься, в этом-то, черт побери, и смысл, – взрывается он, свернув не туда и попав на улицу с односторонним движением. К счастью, она оказывается короткой, и мы сворачиваем в мой квартал, в тумане вырисовываются очертания моего дома.

– Мы удочерили ее два года назад. Ей очень тяжело, и я не знаю, что делать, – говорит он, паркуясь на обочине.

Я думаю об Акиле и ее больших, внимательных глазах, о том, как она слонялась по дому словно невидимка.

– Мне жаль, – произношу я.

Он поворачивается ко мне. Его лицо пылает.

– Извини, что я сказал, что люблю тебя. Ужасно себя из-за этого чувствую.

– Ерунда, я не восприняла это всерьез.

– Давно я этого не говорил, – он медлит, вытаскивает ключ из замка зажигания. – На тебе платье моей жены.

– Ага. Тебе это кажется диким?

– Не диким, просто… – Он задумчиво ведет пальцем по шву, и мне не по себе от того, что для него это платье имеет свою историю, которую я не знаю.

– Я хочу сделать тебе больно, – внезапно выдает он, поправляя на мне воротничок.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу тебя ударить.

– О’кей.

– Что это значит?

– Хорошо, – отвечаю я, но то, как он закатывает рукав, кажется мне странным; предумышленность этого жеста, его прагматизм намекают на то, что Эрик заранее все обдумал. Мы не устанавливали никаких правил, ничего не обговаривали, но я откуда-то знаю, как повернуть лицо, знаю, что нужно закрыть глаза.

Боль от первой пощечины звенит в ушах раньше, чем где бы то ни было еще, глазные яблоки закатываются, а голова разворачивается как у совы. Я подношу ладонь к щеке, как если бы ожидала, что боль сконцентрируется именно там, но она как будто повсюду.

– Еще, – произношу я, и этот раз дается мне тяжелее.

На этот раз я не закрываю глаза и восхищаюсь его сосредоточенностью, и мне неважно, что побуждает его вложить в удар такую силу – высокое мнение обо мне или низкое. Впрочем, есть что-то даже немного невежливое в том, с какой охотой он исполняет мою просьбу. Никаких сомнений или первоначальной нерешительности, только его широкая, грубая ладонь и мои зубы, принявшие на себя удар. Всё это время мы были пристёгнуты, – но теперь снимаем ремни; я оглядываю улицу, желая убедиться, что поблизости нет полицейских, а затем усаживаюсь к нему на колени, дёргаю за рычаг и откидываю сиденье. Это корыто и его внутренности способны убить любое желание; когда сиденье со скрипом опускается назад, нос Эрика тыкается мне в глаз и он стонет – я задираю это невыносимое платье его жены, опускаюсь на него и тут же выскакиваю из машины.

Платье я расстегиваю на ходу и к двери подхожу уже наполовину раздетая. Сидя голой в комнате, я съедаю половину курицы-гриль прямо руками. Проверяю телефон и вижу на автоответчике сообщение с незнакомого номера. Хотя я и была готова к тому, что это окажется Ребекка, все равно не ожидала такой фамильярности. Я была не готова услышать, как она называет меня по имени, как шум слегка искажает ее голос, когда она мягко говорит: «Была рада знакомству; давай как-нибудь встретимся еще».

4

А вот как моя мать познакомилась с мужчиной, которого я называю отцом.

Бабушка моя была южной красавицей из Кентукки, выросшей в тепличных условиях. Она принадлежала к тому типу высоких желтолицых женщин, которые верили, что за свою светлокожесть должны благодарить случайно затесавшиеся гены коренных индейцев. На деле же бабушка была, как и многие из нас, живым доказательством существования системы рабовладения и обыкновенного сексуального терроризма: так кофе и оказался разбавлен сливками, а бабушкина семья приобрела стойкую верность принципам колоризма.

В общем, братание с чернокожими бабушку не прельщало. Но однажды она устроилась стенографисткой в Квинсе, где и познакомилась с моим дедом, пройдохой из Вест-Индии, только что сошедшим с корабля. Он был одаренным пианистом с пальцами диспластика и прирожденным артистом, все образование которого сводилось к росчерку пера на состаренном чаем дипломе, который и помог ему сойти с трапа и получить иммиграционные документы. Как-то раз он увидел бабушку, выходившую из «Вулворта» – и все было решено. Против воли семьи бабушка затемнила, так сказать, родословную и родила мужу одиннадцать детей. Моя мама была шестой и знаменовала собой переход от высоких и черных как смоль мальчиков к дерзким кудрявым девчонкам.

Дед давал окружающим много поводов для беспокойства. Главным из них было его разрушительное очарование типичного тринидадского мужчины. Предания разнились от острова к острову, но народная мудрость гласила, что нет мужчины, способного сильнее погубить женщину. Говоря «погубить», я имею в виду оба значения слова – «погубить», глагол: 1. Растоптать планы и надежды, устроить феерическую мясорубку (см. «Помпеи»); 2. Неспособность другого мужчины сравниться с бывшим (напр. «Дон Омар погубил меня для других мужчин». Напр. «Эх, ниггеры!»). Тринидадских мужчин отличают не только длиннющие ресницы; есть в них нечто более глубинное, что не обнаруживает себя, пока не бомбанет, – и вот ты уже застряла на Ямайке в Квинсе с одиннадцатью детьми, пока он бьет по клавишам в труппе бродячего цирка.

Иными словами, дед исчез. Детство моей матери было таким, каким оно может быть у человека с десятью братьями и сестрами, которые спят в кровати по трое, таскают с улицы кошек и прячут их по щелям, которые бабушка и не надеялась обнаружить; мама была одной из огромного вест-индского выводка, который год за годом становился все более похожим на деда. Проще говоря, все они были отмечены катастрофической склонностью к занятию искусствами и тому, что оправдывает для человека творческого риск нищеты – сексу и наркотикам.

В шестнадцать лет мой дядя Пьер умрет в ночлежке в Краун-Хайтс, сжимая в руках свой тромбон. В двадцать три моя тетя Клаудиа покинет небольшой гарлемский культ, члены которого верили в активные галактические ядра и целебные свойства гималайских кристаллов, и бросится на рельсы метро на ветке D. С остальными все будет в порядке: кто-то переедет в Швецию, а кто-то в Кейптаун, чтобы петь в опере и писать эротические портреты коряг. Моя мать, однако, пойдет по иному пути. Она обратится к своему телу – к этой темной, властной, пышной фигуре – и распространит его власть на весь город. После того, как бабушка вышвырнет ее из дома за дерзость и распущенность, мама начнет торговать палеными наркотиками – от Бушвика до Шипсхед-Бэй, натирая мозоли на своих больших плоских ступнях, периодически заглядывая к поставщику в Коннектикут, где к тому же у нее жила подруга, которая не любила обдалбываться в одиночестве. Из-за этой-то подруги мать постепенно начнет все меньше продавать и все больше употреблять, пока не сторчится окончательно на диете из газировки и греческих мужчин. Потому что несмотря на все свое безрассудство, она не зайдет настолько далеко, чтобы встречаться с островитянами.

Так продолжалось, пока не появился мой отец – бывший моряк, грубиян с проседью в выпрямленных волосах и золотыми фиксами во рту. Он заметил мою мать в баре и оплатил ее лечение в реабилитационном центре: там она пришла к Иисусу и завязала с наркотиками. Только когда они переехали на север штата и обосновались в небольшой церкви адвентистов седьмого дня, моя мать заметила его педантизм: то, как он стоял перед зеркалом и репетировал улыбку; то, каким он был самовлюбленным аккуратистом, особенно когда дело касалось стрелок на брюках и его волос. Переодеваясь в церковное облачение, он повторял проповедь себе под нос. Он тщательно взвешивал каждое слово и искал особо эффектные обороты, на которых можно было бы сделать акцент. Подобно комику, он выходил, готовый работать с переменчивыми настроениями толпы – в церкви ее составляли преимущественно женщины. Они склонялись перед моим отцом, испытывая трепет перед его ужасающими с рассказами о войне. Они отчаянно боролись за его благосклонность, – а он и рад был поощрить наиболее уязвимых. К тому времени от моей матери осталась одна оболочка, а мне исполнилось семь лет, и я уже выглядела так, как буду выглядеть всегда, – то есть как будто у меня был лишь один биологический родитель, будто отец никак не поучаствовал в моем создании. В каком-то смысле так и было.

Просыпаясь по утрам, я смотрюсь в зеркало и вижу в нем только материнские черты. Но я так свыклась с фактом нашего сходства, что вновь фокусировать на этом внимание кажется чересчур фрейдистским, как будто я еще наполовину во сне. Когда мама умерла, у меня были сотни шансов заново изучить свое лицо – например, в туалете «Фрэндлис», – или поводов начать и вовсе избегать его отражения – так было в примерочной «Мэйсис». Теперь, спустя семь лет, порой я не вспоминаю о ней целыми днями, но потом в три утра ревет сирена, облако в форме легкого сжимается за моим окном, – и я вновь слышу ее голос.

Утром обнаруживаю на лице синяк, еще больше усиливающий мое сходство с матерью, и мне становится не по себе. Я иду к себе в комнату, убиваю парочку тараканов, делаю пару снимков своего лица и набрасываю несколько этюдов акрилом. Мне никогда не удавалось закончить автопортрет, но в оттенках пурпурного и сиены жженой, которые я подбираю для тона кожи в этот раз, отчетливо угадываются синяки, – и это наполняет меня облегчением.

В метро я снова и снова переслушиваю голосовое сообщение от Ребекки. В офис я захожу, уже заучив ее интонации. План на день выглядит так: утвердить дату выхода новой книжки о тщеславном жирафе и провалиться в кроличью нору поисков в интернете Ребекки Уокер, которая воскрешает мертвых.

Распорядок дня у меня всегда один и тот же. Я выскакиваю из метро и немедленно бегу мыть руки в офисном туалете. Пользуюсь бесплатным кремом, который работодатель стал выставлять в уборных после того, как выяснилось, что женщины в компании (составляющие колоссальные восемьдесят семь процентов от числа всех сотрудников) все равно получают меньше мужчин. Крему для рук удалось слегка поднять боевой дух несмотря на то, что по качеству он сравним разве что с тем дьявольским какао-маслом из аптеки, от которого кожа сохнет еще сильнее. Я публикую в «Твиттере» очередную шутку про ветку L в метро и удаляю ее, когда вижу, что никто не лайкает. Собираю волосы в хвост, слушая, как за перегородкой блюет беременная ассистентка пиарщика (последнее время это всегда случается в промежутке с 9:03 до 9:15). Прихлопываю на кухне таракана, беру остывший кофе и сажусь за свой стол, – но, прежде чем приступить к работе, сначала просматриваю фотографии друзей, у которых дела идут получше моего. Затем пробегаю глазами статью о чернокожем подростке, которого убили на 115-й авеню – он держал в руках оружие, впоследствии идентифицированное как насадка для душа; потом статью о чернокожей женщине, которую убили в Гранд-Конкорсе – она держала в руках оружие, впоследствии идентифицированное как сотовый телефон; потом читаю комментарии и залипаю в интернет-магазинах – то есть кладу в корзину четыре платья в качестве сугубо теоретической прикидки, а потом жду, когда истечет время ожидания покупки и платья исчезнут.

Потом я приступаю к работе. Просматриваю запланированные на вторник публикации, утверждаю обложку, сортирую письма на почте от паникующих ассистентов продакт-менеджеров и редакторов, пытающихся успокоить взволнованных авторов быстрыми правками оглавления или указателя. Изменения эти пустяковые до абсурда – длинное тире, французские кавычки «елочки» вместо английских двойных, «Спасибо моей собаке» вместо «Спасибо моей жене» в посвящении; может быть, это покажется удивительным, но у меня это все неплохо получается. В общем-то, большого ума здесь не требуется, но если приступаешь к монотонной работе, ожидая неизбежного унижения, то велик шанс не угодить в силки надежд и всю энергию направить на то, чтобы стать безжалостным роботом. Можно быть наперсником для писателя, который часто звонит поболтать о тонкостях ихтиологии в серии книг о камбале, которую обижают другие обитатели морского дна. Можно вести войну с крупными корпорациями, алгоритмы которых проверяют продающиеся там книги на предмет ошибок, но плохо справляются с языком научной фантастики – и тогда приходится ругаться с ними, повторяя: «Это не ошибка. Это человеческая речь, это называется стиль».

Сегодня в офисе тихо, но что-то как будто бы не совсем так. Из-за того, как устроен офис, я обычно постоянно чувствую на себе глаза менеджера, но сегодня она откровенно меня избегает. Помощники редакторов слишком увлечены работой. Вскоре появляется Арья с коробкой пончиков. Это могло бы стать поводом для празднования, если бы не человек, который придерживает для нее дверь, – это Марк. Я вижу его руку с неровными ногтями и широкими костяшками, а затем перевожу взгляд на выключенный экран своего телефона, в котором отражается мое покрытое синяками лицо. Нужно было их замазать, вдруг понимаю я, – но куда сильнее меня тяготит тот факт, что Арья и Марк, по всей видимости, общаются не по работе, потому что я точно знаю, что их должностные обязанности никак не пересекаются.

Я подслушиваю их разговор, что в офисе вроде нашего даже не считается подслушиванием – ты просто принимаешь свою роль молчаливого участника любой беседы; они говорят о комиксе, который я никак не могу выпустить, Марк в типичной для него манере предваряет каждую свою мысль фразой «тебе нужно понять, что», и Арья принимает его снисходительность, едва ли не затаив дыхание, – ну не прелесть ли. Когда он уходит, я посылаю ей многозначительный взгляд, который она игнорирует.

Я пытаюсь найти в интернете что-то про Ребекку, но тут мне приходит письмо из отдела кадров. Обычно в начале августа начинается аттестация сотрудников, и я уже заготовила дипломатичный способ сказать, что я ненавижу всех в офисе, но письмо, похоже, не об этом. Это расплывчатое приглашение на встречу в 16:00.

Я выхожу на улицу выкурить косяк; повсюду снуют интерны, сияющие от счастья, чрезмерно вырядившиеся, готовые работать за бесценный опыт. Я пытаюсь понять, не выглядела ли слишком несчастной, не забыла ли использовать режим «инкогнито», когда сидела на SugarBabees.com. Любой мог бы выполнять мои обязанности при надлежащей подготовке, и, свались я с эскалатора в магазине Forever 21 на Таймс-сквер и сломай себе позвоночник, в офисе и глазом бы не моргнули.

Я беру пончик и прихожу на встречу на две минуты раньше. Сотрудник отдела кадров улыбается мне и просит закрыть дверь. Рядом сидит моя начальница, маленькая белкоподобная редакторша, которая пришла из отдела продаж и частенько снует за моей спиной, настойчиво пытаясь взглянуть на мой экран. Я улыбаюсь ей и стараюсь сделать вид, будто забыла о том, что она против абортов. Подаюсь вперед, чтобы продемонстрировать свою заинтересованность, стараясь нацепить маску исполненного благодарности сотрудника, получившего работу благодаря квоте на чернокожих. Они начинают с парочки комплиментов, которые я охотно принимаю. Да, я упорядочила цифровой архив. Да, я выпустила адаптированные для пятого класса биографии Майи Анджелу и Фриды Кало, в которых были опущены факты сексуального насилия и автокатастрофы по настоянию ряда родителей Прово[10]10
  Прово – один из крупнейших городов Юты, штата, который, среди прочего, известен тем, что в нем живут мормоны.


[Закрыть]: они не были готовы к тому, чтобы их дети увидели кровь и боль, через которые этим женщинам пришлось пройти ради творчества.

– Однако вы дважды оставались на испытательном сроке, – говорит кадровик, стараясь не смотреть на синяк на моем лице.

– Я упала с велосипеда в Центральном парке, – отвечаю я, похоже, только привлекая к синяку большее внимание. Моя начальница и сотрудник отдела кадров переглядываются. – И да, у меня было два испытательных срока, но на второй меня оставили из-за какого-то недоразумения. В одной из наших электронных книг для средней школы оказалась ссылка на сайт HorseGirls.com, но домены со временем меняются. Кто-то из родителей позвонил в редакцию по поводу контента для взрослых, и я всего лишь хотела проявить должную осмотрительность. Мои слова сопровождаются покашливанием начальницы – одним из тех нарочитых язвительных «кхе-кхе», от привычки к которым большинство людей избавляется после двенадцати лет. Я не могу вспомнить ни одного момента, когда она была бы со мной откровенна, и даже сейчас она все ткет паутину из слов вроде «толерантность» и «инклюзия», пока не переходит к сути и не говорит, что некоторые сотрудники – как мужчины, так и женщины, – считают, что мое сексуальное поведение неприемлемо. Видно, что для обеих это очень непростая тема; они явно расстроены тем, как это все выглядит, и подбирают для описания ситуации такие осторожно-нейтральные слова, что в каком-то смысле мне даже становится их жалко.

В общем, меня увольняют. Есть электронная переписка. Фотографии, которые пересылались по корпоративной почте. Жалобы, разглашать содержание которых они не вправе.

На ум мне приходят несколько встреч, гениальные анатомические кульбиты, которые, конечно, случились в рабочее время. Коллеги с замысловатыми, переходящими все границы фантазиями, для исполнения которых я была достаточно мертва внутри. И, конечно, был Марк.

Когда я пытаюсь объясниться, у меня начинает дрожать голос. Я пытаюсь вернуть самообладание, но я чувствительна к власти даже тех людей, которых презираю. Я закрываю глаза и приказываю себе не плакать, – но я была так близка к тому, чтобы позволить себе тратить на обед одиннадцать долларов. Все, на что меня хватает, – это достать из сумки пончик и целиком запихнуть его в рот. Я встаю, зная, что вот-вот расплачусь, иду в туалет, закрываю кабинку, и меня рвет.

Желание расплакаться куда-то исчезло. Я представляю, сколько людей встретится мне на обратном пути, и пытаюсь выдавить из себя слезу сейчас, пока я еще в одиночестве, но ничего не происходит.

Когда я подхожу к своему столу, оживленная беседа мгновенно обрывается. Я собираю ручки, выкручиваю лампочку из настольной лампы и бросаю ее в сумку. Я забираю розовые стикеры, сменку и блокнот, в котором начала историю о волке, который не может найти подходящую пару очков. Кто-то оставил для меня пакет, и это так мило, что на секунду у меня перехватывает дыхание.

Убирая в сумку термос с джином, я вспоминаю, что в первый рабочий день Том показал мне, как отмечаться в системе и брать отгулы и отпуска; после работы в тот день я поехала домой по живописному маршруту – в одном районе заходило солнце, над другим уже виднелась луна, и мне хотелось помахать рукой, словно я перед объективом туристической камеры, и сказать: «Остановись, нет времени снимать».

* * *

Мне кажется, будто бы все в комнате видят эти две версии меня, «до» и «после». Версия «после» еще и толще. Мне хочется что-то сказать перед уходом, но я никогда не была сильна в прощальных речах и нервничаю, когда на меня что-то давит. Поэтому я говорю только «Пригласи меня как-нибудь на обед, пожалуйста» одному из ассистентов редактора, который нравился мне больше всего.

Закрывая дверь, я хочу взять эти слова обратно.

Я возвращаюсь в туалет и вновь пытаюсь заплакать. Ничего не получается, и я заново прослушиваю голосовое от Ребекки и трогаю синяк на лице. Я думаю об изголодавшемся выражении на уставшем лице Эрика, о нервной дрожи, которая пробивает меня, когда я отрываюсь от него и захлопываю за собой дверцу машины, – так, должно быть, чувствуешь себя, когда последнее слово остается за тобой. Мне хочется верить, что для него это было пыткой, но с тех пор он не выходил на связь. Я отправляю ему сообщение: «Скучаю по тебе», и увидев на экране многоточие, понимаю, что он его прочитал и начал набирать ответ. Но ответ не приходит, поэтому я делаю глоток джина из термоса и иду в кабинет к Марку.

Даже после необходимой подготовки меня все равно парализует на лестнице, и я пытаюсь отговорить себя от этой затеи. Я начинаю становиться сентиментальной при мысли о том, что оставляю позади – этот запах хлорки и чернил, стопка чьих-то самодельных журналов у раковины, сама эта лестница, на которой я столько раз просила отсрочки по студенческому кредиту и договаривалась о гинекологических осмотрах. Я прощалась достаточно раз, чтобы знать: уход способен по-своему приукрасить то, что в лучшем случае является медленной смертью, – но все-таки каждый раз я думаю обо всем, что теряю.

* * *

Когда я вхожу в его кабинет, какое-то время он делает вид, будто меня нет. Он копается в толстой папке с корректурами, что-то черкает на своем планшете и откидывается на спинку стула, мягко улыбаясь. Он выглядит расслабленным, что очень настораживает. Куда чаще от него исходили волны негатива, всякий раз грозившие обернуться припадком ярости, в котором он мог бы разнести репродукции азиатских художников или драгоценную коллекцию чайных чашек, игрушек и пузатых фигурок богинь плодородия. У этого задрота ими были заставлены и квартира, и офис. Усилия, скрывающиеся за его поведением, должны меня успокоить, но на самом деле это причиняет мне боль. А это не то, что я ожидала почувствовать. Я закрываю дверь и снимаю со стены катану.

– Помнишь, как мы ездили на Брайтон-Бич? Это был, наверное, единственный раз, когда мы где-то появились вместе.

– Пожалуйста, повесь ее обратно. Это церемониальный меч.

– На песке валялся использованный презерватив. И шел дождь. Я поскользнулась на дощатом настиле, и мне было жутко неудобно. Ты этого не знаешь, но я тщательно готовилась к этому дню. Все предыдущие разы мы встречались в темноте.

– Эпоха Муромати, – произносит он; а его спиной висит репродукция гравюры «Большая волна в Канагаве» – пенистый хребет самой высокой волны венчает его макушку словно блестящая корона. Когда я вынимаю катану из ножен, она издает такой приятный звук, что я засовываю ее в ножны и достаю вновь.

– Меня сегодня уволили.

– Что?

– Не надо этого. Веди себя так, как будто ты тут не при чем.

– Ты думаешь, что тебя уволили из-за меня? Эди, малышка…

– Я ни разу не сказала тебе «нет», на все соглашалась. Тот документальный фильм о норвежском кукольном театре длился три часа.

– Слушай, я на испытательном сроке с конца нулевых. Я ничего не выигрываю, рассказав кому-либо о том, что произошло между нами, – говорит он. Я поворачиваю катану в руках. Вес концентрируется в рукояти, и я на мгновение теряю равновесие. Внезапно в комнате как будто подкручивают настройки цвета и резкости, и я замечаю его старый шрам от бритья под губой, а руками чувствую остроту лезвия, которое, я думала, окажется незаточенным.

– Я делала все, о чем ты просил. Даже ту штуку с маской тэнгу[11]11
  Тэнгу – японский могущественный дух гор и лесов, изображается в облике мужчины огромного роста с красным лицом и длинным носом.


[Закрыть].

– Дорогая моя, это проблема всего твоего поколения – незамедлительное удовлетворение зова плоти, – отвечает он, и, поскольку ему в среднем требовалось сорок три минуты для того, чтобы кончить, поскольку мне приходилось напяливать на себя уши и хвост и выучить текст песни «Покрасим их в красный цвет» из «Алисы в стране чудес», поскольку за все время наших отношений я выпила около двадцати двух литров клюквенного морса и в течение нескольких дней передвигалась только с тросточкой, с его определением «незамедлительного» я согласиться не могу. Но все-таки какая-то часть меня все еще реагирует на то, с какой легкостью он произносит это «дорогая моя» – обращение, которым, пока мы были вместе, он заканчивал просьбы открыть дверь и передать ему пульт.

– Ты думаешь, что должна получать то, что хочешь, и когда хочешь, а жизнь так не работает. И искусство так не работает, и именно поэтому ты не настолько хороша, как могла бы быть, – произносит Марк, и от того, что он, похоже, говорит это без злости, бросает мне это оскорбление как практический совет, у меня сводит внутренности. Значит, вероятно, причина моего внезапного увольнения действительно не в нем.

В свете этого факта в деле возникают десятки новых подозреваемых, с которыми у меня случились короткие интрижки, – но их слишком много, чтобы докопаться до правды, так что я провожу лезвием катаны между пальцами и вдавливаю его в кожу. Сразу после этого мир становится таким ясным и четким, комнату как будто раздувает в стороны; я сжимаю ладонь в кулак и смотрю, как между пальцами течет кровь. Крик Марка настигает меня только через несколько секунд, но я все еще ничего не чувствую. Единственное подтверждение моего присутствия здесь – расплывающееся на ковре кровавое пятно в форме улыбки.