Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Неожиданная встреча

10 августа 1917 года.

– Господин корнет, не будете ли вы так любезны попросить адъютанта генерала Корнилова, чтобы тот доложил генералу о желании трех дам видеть его! – с этими словами обратилась ко мне одна из дам, находившихся на перроне вокзала в Петрограде, перед самым нашим отъездом в Могилев.

Узнав в говорившей мою старую знакомую, я спросил ее, не узнает ли она меня.

– Нет! – удивленно протянула она, смерив меня с ног до головы через лорнет долгим взглядом.

– Помните, семь лет тому назад полковник Белов вез из Ташкента в Петербург маленького хивинца для определения в корпус, и вы всю дорогу от Самары угощали его конфетами, а по приезде в Петербург любезно пригласили бывать у вас?

– Этот маленький хивинец были вы? – быстро перебила меня София Михайловна Анненкова, очевидно вспомнив о дороге и нашем знакомстве.

Обрадовавшись мне, она поспешила представить меня своим спутницам, из которых одна была княгиня (фамилии ее, к сожалению, не помню), а другая – прапорщик Бочкарева. Поцеловав ручку княгине, я обратился к Бочкаревой, пожимая ее руку:

– Разрешите не прикладываться к вашей ручке, ибо вы имеете чин офицера и к тому же меньше, чем мой.

– Пожалуйста, пожалуйста! – говорила Бочкарева, сильно покраснев. Спутницы ее громко расхохотались.

В это время Верховный, провожая Керенского до дверей вагона и увидев меня в обществе весело смеющихся дам, улыбнулся и погрозил мне пальцем. Когда я подошел к нему доложить о просьбе их, он, снова грозя пальцем, полушутливо проговорил:

– Хан, амурничаете? Смотрите вы у меня!..

Во время приема дам Верховный удивлялся, слушая рассказы Софии Михайловны Анненковой о первой нашей встрече[5]5
  Глава из книги «В стране Бахадуров».


[Закрыть].

– И он вас сразу узнал, спустя семь лет? – удивленно переспросил Верховный.

– Да, представьте! Да еще через вуаль! – оживленно говорила София Михайловна, ласково глядя на меня.

История нашей встречи с ней была такова. Семь лет тому назад, то есть в 1909 году, я ехал в сопровождении полковника Белова, бывшего правителя канцелярии покойного великого князя Николая Константиновича, жившего в Ташкенте, в Петербург для представления его брату, великому князю Константину Константиновичу, после чего я должен был поступить в один из корпусов. На станции Самара в жаркий летний день, после обеда, я сидел в купе с полковником Беловым за чашкой чая. Изнемогая от жары, Белов сказал мне:

– Разак бек, я хочу немного отдохнуть. Вы же можете делать все, что угодно. Прошу только во время остановок не выходить на станцию, так как поезд может уйти, а вы останетесь на станции. Вот лучше возьмите эту книжку и прочтите ее, она очень интересная, – и он всунул мне в руку «Штабс-капитана Рыбникова» Куприна.

Я вышел из купе в коридор вагона, а оттуда отправился в вагон-салон. При входе туда сразу мое внимание было приковано к большим красивым серым глазам элегантно одетой дамы, читавшей через лорнет журнал. Она была одна, и воздух вагона был насыщен ее тонкими духами. Увидав меня в оригинальном костюме, она спросила, кто я и куда еду. Получив ответ, она пригласила меня сесть поближе и, разговаривая, угощала конфетами. Узнав, что я еду в сопровождении полковника Белова, она попросила меня позвать его, говоря, что она, генеральша София Михайловна Анненкова, желает с ним поговорить.

Я разбудил полковника, и он, быстро приведя себя в порядок, отправился к ней. Кстати сказать, Белов принадлежал к числу людей, всегда жаждавших и искавших знакомства с гранд-дамами, имеющими большие связи в Петербурге и могущими, при случае, сказать несколько слов в его пользу там, где это понадобится. София Михайловна, расспросив Белова о нескольких общих знакомых в Ташкенте, попросила привести меня к ней в Петербурге, говоря, что если понадобится ее содействие при поступлении в корпус, она с удовольствием сделает все, что от нее зависит, ибо она и ее муж очень любят хивинцев и туркмен и ей будет приятно оказать содействие в получении образования первому хивинцу.

– Вы, молодой человек, не стесняйтесь и заходите к нам один, если полковник будет занят. Мы обедаем в шесть часов! – при прощании говорила София Михайловна.

Спустя семь лет судьбе было угодно устроить еще раз мне встречу с этой симпатичной и сердечной дамой, пожелавшей когда-то оказать свое содействие моим добрым намерениям в стремлении к образованию.

Московское совещание

Возвратясь из Петрограда в Могилев, мы застали его в еще более нервном состоянии, так как немцы энергично наступали на Ригу. Среди гражданского населения города царила паника. Какие-то темные личности распускали слух, что немцы, забрав Ригу, направятся в Петроград, а после заберут в руки всю Россию. Одни волновались, а другие равнодушно говорили:

– Не все ли равно – немцы, англичане или кто другой заберет Россию, лишь бы скорей наступил конец этой безалаберщине!

Ставка тоже нервничала, получая вести с фронта одна хуже другой. Заходя иногда в штаб по делам, я постоянно видел группы офицеров из двух-трех человек, нервно толкующих о текущих событиях. На площадке перед приемной комнатой Верховного я видел те же сцены, и часто до моих ушей долетали отдельные слова ожидавших в приемной комнате начальствующих лиц, прибывших с фронта, что солдаты не хотят воевать, что война проиграна, что думает Ставка и принимает ли она какие-нибудь меры, и т. д.

Одиннадцатого августа полковник Голицын сообщил мне, что Верховный сегодня едет в Москву на совещание, а поэтому число офицеров-туркмен нужно увеличить на двух-трех человек для несения службы охраны на паровозе. Я обратился в полк с просьбой прислать ко мне нужных офицеров.

– Что вы, батенька мой, все требуете к себе офицеров из туркмен, в то время как из русских никто еще не служил в Ставке?! – задал мне вопрос адъютант полка поручик Нейдгарт.

– Русские офицеры, слава Богу, знают, кто такой генерал Корнилов, а туркмены нет! – ответил я.

– Все же я посылаю к вам поручиков Конкова и Рененкампфа! – возразил мне по телефону адъютант полка.

В пути, увидя поручиков Рененкампфа и Конкова, полковник Голицын, широко открывая глаза, спросил меня:

– Разве эти офицеры туркмены? Где же офицеры-туркмены, которых я приказал тебе вызвать из полка?!

Во избежание какого-либо инцидента я объяснил ему, что офицеры-туркмены заняты несением службы в полку и на их место прислали русских. На это полковник Голицын, недоверчиво пожав плечами, недовольно произнес:

– Я думаю, здесь что-то не то! Во всяком случае жаль, что ты не потрудился сообщить мне об этом в Могилеве. Разреши впредь мне самому требовать людей из полка!

В девять часов утра 12 августа мы приехали в Москву. День стоял жаркий и солнечный. Вокзал был настолько переполнен народом, встречавшим Верховного, что яблоку негде было упасть. Сотни тысяч глаз были прикованы к генералу Корнилову. При его появлении вся эта многотысячная толпа громко кричала: «Да здравствует народный герой генерал Корнилов!» Заиграла музыка, и грянуло могучее «ура!». Верховный вышел из вагона, чтобы принять рапорт от почетного караула женского батальона прапорщика Бочкаревой. Толпа засыпала Верховного цветами. Встречая Верховного, Родичев произнес речь, вызвавшую слезы не только у слушателей, но и у самого старика-оратора.

– Дорогой Хан, не отставайте от Верховного, так как кто-нибудь из его врагов в толпе может пырнуть ножом в бок, – произнес кто-то мне на ухо, слегка подталкивая меня к Верховному, слушавшему речь г. Родичева.

Я обернулся и увидел около себя взволнованного генерала Крымова.

По окончании речи Родичева Верховный, осыпаемый цветами, направился к выходу, но толпа офицеров-корниловцев во главе с капитаном Неженцевым подхватила его на руки и при громких криках «ура!» донесла к ожидавшему его у подъезда вокзала автомобилю. Верховный в сопровождении нарядно одетых туркмен направился к Иверской часовне Божией Матери. От вокзала до самой часовни улицы были битком набиты народом, ожидавшим проезда Верховного и при появлении его махавшим платками и кричавшим: «Да здравствует народный герой! Да здравствует Верховный главнокомандующий!»

Помолившись в часовне, Верховный возвратился на вокзал, где его ожидали П.Н. Милюков, генерал Каледин, генерал М.В. Алексеев и полковник М.А. Караулов.

Полковник Голицын приказал оцепить вагон Верховного, чтобы никто из посторонних не мог подойти к нему.

– Сейчас начнется совещание чрезвычайной важности! – объяснил мне полковник Голицын.

Вмиг ятаганы засверкали, и вагон Уллу бояра был оцеплен текинцами. Через два часа совещание окончилось, и участники вышли на перрон вокзала. Тут их сфотографировал специально приехавший из города фотограф. Верховный, увидев меня, подозвал к себе и приказал сфотографировать с ним и меня. После этого полковник Голицын, давая мне билет на Московское совещание, передал приказание Верховного, выразившего желание, чтобы я сопровождал его завтра в Большой театр.

13 августа, около десяти часов утра, поставив парных часовых у входа Большого театра, я быстро возвратился в поезд, чтобы сопровождать Верховного на совещание. У театра он был встречен огромной толпой народа, устроившей ему с большим энтузиазмом бурные овации. Поздоровавшись с часовыми, Верховный направился в свою ложу, находившуюся в первом ярусе. Его сопровождали: полковник Голицын, адъютант прапорщик Долинский и я. При появлении Верховного в ложе все находившиеся в театре встали, за исключением, конечно, совдепа (около 60 человек). В это время я рассматривал физиономии этих хамов и предателей, погубивших Россию. Представители иностранных держав также поднялись и, стоя, долго аплодировали.

Полковник Караулов, представитель терских казаков, возмущенный поведением совдепа, крикнул:

– Встать, мерзавцы! Хамы!

Весь театр наполнился криками: «Да здравствует народный герой! Да здравствует великий патриот!» и т. д.

Раскланявшись со всеми присутствующими и иностранными представителями из своей ложи, где находились вместе с Верховным генерал Каледин, полковники Караулов, Плющевский-Плющик, Голицын, Пронин, капитан Роженко, если не ошибаюсь, и есаул Ногаев, Верховный сел и начал рассматривать собравшуюся публику.

Даже Керенский не мог остановить беспрерывный гул от аплодисментов и принужден был просить Верховного выйти, дабы этим дать возможность восстановить тишину. Верховный исполнил его просьбу и удалился в совещательную комнату. Проходя через зал в совещательную комнату, он был окружен восторженной толпой. В буквальном смысле слова приходилось отбивать своего Уллу бояра от этой толпы. Пробравшись в совещательную комнату, Верховный полушутливо на туркменском языке спросил меня:

– Что им от меня нужно, Хан?

Керенский в это время кое-как восстановил тишину и обратился к присутствующим с небольшой речью, в которой говорил, что Россия переживает сейчас тяжелое время и каждая минута дорога, а потому просить заседание быть спокойным.

Конечно, сделанное полковником Карауловым замечание совдепу не прошло незамеченным, и они потребовали выяснения, кто по их адресу бросил оскорбление. Поднявшись со своего места, представитель Оренбургского казачества есаул Ногаев заявил, что оскорбил совдеп он и готов дать в любую минуту какое угодно удовлетворение.

По возвращении Верховного в ложу совещание наконец было открыто. Керенский сказал пространную речь об общем положении России. В речи его было много пышных и красивых слов, но ничего дельного. За Керенским говорили профессор Алексинский, Набоков и Родичев, речи которых волновали присутствующих. После них пришла очередь говорить Верховному.

Верховный никогда не был хорошим оратором, но все же он спокойным голосом, толково и ясно обрисовал современное состояние фронта и тыла, приводя параллель между производством всего необходимого для фронта при монархии и теперь. Он доказал, что производительность всего технического материала, требуемого армией, упала до минимума. Он подробно описывал плачевное состояние и материальное положение инвалидов-офицеров. Я не буду подробно передавать речь Верховного, так как она известна всей России, а скажу лишь, что на веровавших в спасение России она произвела потрясающее впечатление. Все время речь эта прерывалась аплодисментами.

За Верховным говорили генералы Каледин и Алексеев. Не дождавшись окончания речи генерала Алексеева, Верховный уехал на вокзал. В тот же день, в пять часов вечера, мы выехали из Москвы в Могилев.

Перед грозой

По возвращении Верховного с Московского совещания в Ставку к нему начали прибывать с фронта генералы, занимавшие высшие посты. Он подолгу совещался с ними и давал им соответствующие инструкции.

После взятия немцами Риги в Ставке началась лихорадочная работа. Ставка резко изменила свою физиономию. Всем было как-то не по себе, и чувствовалось, что люди приготовляются к чему-то, сами не зная к чему. Все волновались, задавая друг другу вопросы, что будет дальше. Знающие молчали, предоставляя интересовавшимся толковать надвигающиеся события как им угодно.

Кзыл Юзли бояр был сосредоточен и молчалив. Часто проходя глубоко задумавшись мимо, он даже не здоровался с туркменами, очевидно, забывая об их присутствии.

Однажды, провожая из кабинета Верховного комиссара Филоненко, полковник Голицын, обращаясь ко мне, приказал:

– Хан, арестуй этого господина!

Филоненко был тотчас арестован и временно посажен в приемной комнате нижнего этажа. Там он чуть не умер от страха, когда на его вопрос, обращенный к туркменам-часовым, что будут делать с ним дальше, любимые им, как он говорил, туркмены отвечали коротко и неутешительно:

– Ны разгобарибэть! Стрылэт будем!

Филоненко просидел под арестом не больше полутора часов и был освобожден по приказанию Верховного. Когда я пришел освобождать его, он взмолился:

– Хан, дорогой, скажите, пожалуйста, своим туркменам, что я освобожден по приказанию Верховного, чтобы они не стали придираться ко мне вне Ставки, не зная об этом.

В этот день за обедом Верховный был мрачен больше, чем когда-либо, все время молчал и даже не разговаривал со своим сыном Юриком и дочерью – Наталией Лавровной. Всегда жизнерадостный и веселый, генерал Крымов, около недели уже обедавший с нами, тоже в этот день был очень мрачен. Обед прошел почти в молчании. Верховный очень мало ел, и даже Таисия Владимировна не в состоянии была внушить ему, что и в эти дни все же нужно питаться, тем более что он проводил последние ночи без сна.

– А чай? – говорила она встававшему из-за стола мужу, который, ответив одним словом: «Нет!», тихо удалялся в кабинет, крутя на ходу свою бородку.

В один из таких дней, после обеда, когда я разговаривал с полковником Голицыным в приемной, дверь кабинета открылась и на пороге показался Верховный, провожавший генерала Крымова. Очевидно, продолжая начатый разговор, он, как бы подчеркивая каждое слово и пронизывая насквозь генерала Крымова холодными глазами, говорил:

– Итак, повторяю вам еще раз. По прибытии на место немедленно сообщите об этом мне. Никаких переговоров и разговоров с «ними» без моего разрешения не ведите. Вы сами понимаете, что если начнете с «ними» разговоры, то все дело рухнет. Особенно охраняйте своих людей от говорунов.

Генерал Крымов почтительно слушал Верховного, повторяя время от времени: «Слушаюсь! Слушаюсь, Ваше Превосходительство!»

– Ну, с Богом! – сказал Верховный, пожав Крымову руку, и опять вошел в кабинет.

Попрощавшись с Верховным, генерал Крымов подошел к нам и, прощаясь с полковником Голицыным и со мной, обратился ко мне:

– Голубчик, Хан, сначала Бог, а потом вы со своими людьми охраняйте этого человека! – указал он большим пальцем на дверь кабинета Верховного. – Не покидайте ни на минуту его. Он любит вас и верит вам.

Я успокоил генерала. Он уехал. Прошло, кажется, три-четыре дня после отъезда генерала Крымова. Вся Ставка жадно ждала известий из Петрограда. Я, по обыкновению, ходил в сад на прогулки. Верховный, не говоря ни слова, опустив голову вниз, сосредоточенно шагал по саду, что-то шепча про себя, и очень скоро возвращался в столовую. В один из таких дней я ожидал Верховного в гостиной, чтобы сопровождать его на прогулку, когда быстро прошел мимо меня с какой-то бумагой полковник Голицын, на ходу говоря:

– Дорогой, сейчас явись в типографию Ставки и заставь напечатать… – не кончив фразы, он бросился к кабинету Верховного.

Я, не понимая ничего, крикнул ему вслед:

– Что напечатать?!

– Воззвание! – ответил уже на пороге полковник и скрылся в кабинете.

Я решил ждать в приемной, пока не выйдет полковник Голицын, и толком узнать у него, в чем дело.

– Ты оставайся сам в Ставке, а в типографию пошли надежного человека. Там что-то с капитаном Брагиным неладно. Типография не хочет печатать! Верховный решил выпустить воззвание! – объяснил полковник Голицын, выйдя из кабинета Верховного.

Получив такое распоряжение, я попросил к себе Баба Хана, которому сказал:

– Баба Хан! Как-то ты дал мне слово умереть вместе! Этот момент пришел! Будь готов! Немедленно со своими людьми поезжай в типографию в распоряжение капитана Брагина. Товарищи-рабочие не хотят напечатать воззвание Верховного к народу и армии. К утру требуемое количество воззваний должно быть напечатано. Если товарищи будут много разговаривать, то ты сам знаешь, что нужно делать в таких случаях.

Типография была оцеплена джигитами, и Баба Хан заявил рабочим, что никто из них не выйдет отсюда живым, если к утру не будет напечатано требуемое количество воззваний. К трем часам утра было напечатано их несколько тысяч, и Баба Хан вернулся ко мне, чтобы сообщить об этом.

В Ставке поднялась страшная суматоха. Телеграф и железные дороги между Могилевом и Петроградом не действовали. В Ставке и городе говорили о предстоящем бое между Ставкой и Петроградом.

«Война! Да неужели? Не может быть! Все проиграно! Ну, что вы говорите?» – долетало часто до моего слуха. Но слова эти оставались словами, а мы, туркмены, с непоколебимой верой продолжали нести нашу службу у Великого бояра. Только изредка я вспоминал пророческие слова Курбана, говорившего: «Одна область пойдет против другой и один город против другого. Кровь будет литься рекой» и т. д.

Мои джигиты спокойно ждали надвигающихся событий, несмотря на то, что нашлись и в эти дни в городе предатели, подогревавшие их, и они, возвращаясь из отпуска, говорили мне:

– Хан Ага, что это такое? В городе говорят, что недолго нам осталось жить здесь. «Скоро придется вам снять эти папахи, которыми вы наводите на нас такой страх».

На мой вопрос, кто говорит такой вздор, джигиты указали на евреев-лавочников.

– А что на это ответили вы? – спросил я.

– Скорее туркмен твою башку снимет, чем свою папаху, – дружно смеясь, ответили джигиты.

В Ставку начали поступать телеграммы с фронта от командующих армиями, кто пойдет с Верховным, а кто останется верен Временному правительству. Поддержка с фронтов оказалась очень мала и людей, идущих на помощь Верховному – тоже.

Кажется, с 27 августа Верховный начал посылать людей во все стороны для подготовки народа к предстоящей совместной работе. Одним из первых уехал Завойко и Александр Ильич Дутов, причем первый уехал на Дон, а второй в Оренбург для подготовления казаков. Верховный приказал мне дать двух джигитов для сопровождения их до Гомеля, так как они ехали туда в автомобиле. В эти тревожные дни охрана города Могилева перешла всецело в руки текинцев. Были расставлены по городу посты, а за город высланы разъезды. Город сначала был объявлен на военном, а потом на осадном положении.

Часть вторая

Перемена декораций

28 августа 1917 года.

Настал день, когда все войсковые части и жители Могилева начали собираться на площадь перед Ставкой. Вскоре она вся набилась народом. Больше всего в этой толпе были видны неряшливые фигуры солдат, беспрерывно щелкавших семечки, и евреи, которые в толпе солдат, как бы не понимая, что происходит, задавали им вопросы, исподтишка подмигивая друг другу (еврей – еврею).

– Господин товагиш, говогат, что сюда едет сам Кегенски! Это пгавда? Что он, дугак, может сделать здесь, когда у генегала Когнилова так много войска!..

Вот один из таких шнырявших в толпе евреев подошел к группе солдат.

– Товагищи, вы не знаете, зачем ми сюда собрались?!

– Не знаю! – коротко ответил один из солдат, довольно пожилой, с рыжей бородой.

Высморкавшись в сторону и вытерев кулаком нос, он обратился к соседу:

– Федя, дай курева!

Пока Федя рылся в кармане шинели и вытаскивал замусленную сумочку с махоркой, юркий еврейчик подошел к другой группе со словами:

– Ви, товагищи, не знаете цели этого парада?

Товарищи поежились, сделали движение плечами и, ни слова не произнося, продолжали выплевывать шелуху от семечек. Глаза у всех были прикованы к большой двери Ставки, откуда должен был выйти Верховный.

– Ты что, с луны упал, что ли? – сказал один из них, повернувшись к еврею и смерив его с ног до головы.

– Что ви, что ви, товагищ, такой стгашный вопгос задаете мне? Что же от меня бедного осталось бы при падении с такой висоты?! – И, сразу заметив строгий вид солдат, он, вытащив из-за пазухи пачку папирос и спички, начал обходить группу.

Солдаты с удовольствием затягивались папиросами.

– Керенский обозвал Корнилова изменником, а тот – яво, а таперича идет вот такая штука. Понял? – произнес один из солдат, соединяя указательные пальцы один против другого.

– Знацит, война, товагищ?!

– Навярняка! Пущай воюют! Таперича их черед – начальников. А нам-то що? Мы кончили воевать, а таперича будем смотреть, кто кому из них голову свернет, – вставил один чубастый парень, потирая руки.

– Значит, товагищи, тепег пойдем против Кегенского?

– Вы-то да, а мы-то нет! – произнес рыжий солдат, который заинтересовался, не упал ли еврей с луны, – пряча «по разсеянности» спички еврея в свой карман. Подаренные папиросы произвели желаемое действие на солдат, и они более дружески и доверчиво продолжали беседовать с евреем.

– Я, товагищи, не дугак! Я воевал два с половиной года и с меня достаточно.

– На каком хронте вы были, товарищ? А зачем частную одежду носите, если вы солдат? – спросил кто-то.

– Я бил на Гумынском (Румынском) фгонте фейфейгком. Пропеллером ранило мою печенку и до сих пог болит здесь, – сказал еврей, второпях всовывая в рот папиросу горящим концом.

– Где, товарищ, ваши печенки? Разве оне на груди бывают? – дружно засмеялись солдаты.

– Нет, товагищи, я ищу мои спички! – сказал еврей, быстро исправив ошибку и вытащив новую коробку спичек, снова начал предлагать их солдатам.

Немного погодя, еврей подошел к другой группе и там, вынимая все новые и новые пачки папирос и спичек, продолжал разговор в прежнем духе, так и не показав смеющимся солдатам, в какой части тела находится его раненая печенка.

После парада мне случайно пришлось слышать беседу двух евреев:

– Лазарь, что «он» (Корнилов) сказал?

– А, здгаствуйте, Самуил Исаич! Ви спгашиваете, что он сказал? Он говогил, что он бгюнет (брюнет), а Кегенский – самый настоящий рыжий… Ви поняли меня? Ви видели Кегенский – он действительно рыжий?

– Ша! Ша! Лазарь! – говорил Самуил Исаевич, поднося указательный палец к губам и подходя поближе.

– Почему ша? Что знацит ша? Разве ми до сих пор не свободны? Где же свобода слова, пецати?

После виденных сценок я долго удивлялся умению агитаторов вызывать молчаливого солдата на разговоры – папиросами, спичками, шутками и вообще всеми средствами, подходившими к данной обстановке. А сколько пачек папирос и спичек было роздано ими сегодня солдатам, чтобы разжечь и восстановить их против начальников и смутить еще больше ум, и без того помутившийся от всех событий! Видя их и слушая их разговоры, я подумал: «За зло злом, а за добро добром получишь рано или поздно! Чем больше ты будешь сеять зло, тем скорее встретишь конец свой. Покой души у тебя с этого дня нарушен, и он вернется только тогда, когда омоется твоя кровь кровью же! А ведь нет тайного преступления на свете, которое в конце концов не стало бы явным. За преступлением всегда следует строгое наказание. Так рассуждали наши предки. Пройдут годы, века, но кровь, выпущенная из горла невинных людей благодаря подлой маклерской игре беспринципных людей ради сегодняшней личной цели, будет возмещена кровью же. Она прольется в виде бунта, войны, революции и чего бы то ни было, но прольется! Люди долго будут искать причину, но главная причина – закон Всемогущего Ахалла – закон возмездия!

Меня спросили однажды мои соотечественники о том, когда наконец восстановится мир.

– Тогда, когда прольется в мире столько крови, а быть может и больше, сколько ее вышло из тела России. До тех пор не будет восстановлен мир в мире, пока не будет он прощен сперва Аллахом, а потом Россией, – ответил я.

В три часа пополудни 28 августа на площадь вышел Верховный. При его появлении вся площадь как бы замерла. Все глаза были прикованы к нему. На мгновенье взглянув на собравшуюся толпу, он крупными и уверенными шагами прошел в центр ее и начал говорить.

Я уже упоминал что Верховный не был хорошим оратором и к тому же говорил тихим голосом, так что стоявшие далеко не могли слышать его, а поэтому начали раздаваться крики: «Громче, не слышно!»

Сейчас же был вынесен из ставки стол, и, став на него, Верховный продолжал свою речь. Толпа с замиранием сердца и с жадностью слушала.

Верховный говорил, что он удивляется наглости Керенского, объявившего его, Верховного, изменником родины. Этот человек сам изменник родины, так как усыплял народ трескучими фразами, скрывая настоящее ужасное положение России.

– Вот вам случай, – говорил Верховный. – На петроградском совещании, когда я искренно начал обрисовывать настоящее тяжелое положение России, меня остановили, предупредив, чтобы я был осторожен и что не обо всем нужно откровенно говорить.

Затем Верховный обвинил Временное правительство в бездействии власти, результатом чего явилось свободное разгуливание в тылу и на фронте немецких шпионов и частые взрывы в Архангельске, Казани, Петрограде и других местах России, что этим Временное правительство разложило армию, превратив дисциплинированных, храбрейших солдат в глупое стадо баранов. Заканчивая свою речь, Верховный сказал:

– Меня обвиняет Керенский в том, что я желаю захватить власть в свои руки. Мне ли, сыну простого казака, мечтать о захвате власти и быть властелином над народом, который только что получил долгожданную свободу? Я, генерал Корнилов, клянусь довести страну до Учредительного собрания…

Как только он окончил свою речь, вся площадь загудела и раздались крики:

– Да здравствует народный вождь генерал Корнилов!

Слушая речь Верховного и глядя на восторженно кричащую толпу, мне показалось, что многие из этих людей не поняли такую правдивую и простую речь Верховного. Кричат они под влиянием момента, а стоит им отойти сто шагов от этой площади и встретить какого-нибудь митингового оратора, который заговорил бы против Верховного, они также устроят ему овации, слепо веря его словам, и пойдут с ним против Верховного, забыв, что десять минут тому назад они восторженно приветствовали его. «Темнота, темнота!» – повторял я вслух, идя за Верховным.

Казалось и природа сочувствовала общему настроению. День был пасмурный и холодный. Листья деревьев, потеряв свой красивый зеленый цвет, переменили его на красно-желтый. Вся земля была покрыта густым слоем желтых листьев, которые грустно шуршали под ногами.

Пропустив войсковые части мимо себя церемониальным маршем, Верховный пошел в Ставку. Через приемную, где на подоконнике большого окна стоял, глядя на площадь, сын его, Юрик, а за ним Таисия Владимировна и Наталия Лавровна, – он направился прямо в свой кабинет, как бы не замечая присутствия стоявших у окна, и не обернулся даже на зов Юрика, кричавшего: «Папа! Папа!» Угрюмая Таисия Владимировна тоже было обратилась к нему, но, видя его состояние, тотчас смолкла, а Верховный очнулся от своей глубокой задумчивости, только подойдя к двери своего кабинета. Обернувшись к Таисии Владимировне, он спросил:

– Ты что – ко мне?!

– Да! – ответила она.

– Потом, – тихо произнес Верховный и вошел в кабинет.

Вошел за ним и я.

Верховный был угрюм. Лицо его выражало внутреннее волнение, глаза, как всегда, были холодны, но блестели, горели ярким огнем. Я снял с него шинель и положил на кресло. Держа фуражку в руке, сосредоточенно глядя в окно и крутя подбородком, он опять погрузился в думы, изредка произнося слово: «Да!» Я собирался было выйти, но он остановил меня и, подойдя ко мне, засунув обе руки в карманы, сказал:

– Ну, как, Хан, джигиты поняли меня и ту подлую игру, которую сыграли со мной г. Керенский и К^о? А? А какая мерзость?! Ведь надо же дойти до такой пошлости! Вы, пожалуйста, Хан, объясните, если кто из джигитов не понял, и держите их в руках, ограждая от влияний вредных агитаторов!

Верховный в эту минуту был страшен. Он был желт, глаза сверкали, низкий голос порой дрожал. Я таким его видел три раза за время моей близкой к нему службы: в этот день, 26 ноября и 30 марта 1918 года. Эти три момента у меня так запечатлелись в памяти, что я до сего дня порой вижу Верховного ясно перед собой и голос его звучит в моих ушах: «Хан, а ведь нас свои предали». И как только я увижу теперь образ Верховного и услышу его голос, то сейчас же начинаю молиться, чтобы успокоить себя и его. И, действительно, после чистой молитвы успокаиваюсь. Это успокоение, как я думаю, приходит потому, что душа Верховного успокаивается. Ведь душа – бессмертная. Особенно не забуду его четкий голос перед рассветом вблизи Гначбау в ночь на 2 апреля: «Хан, ведь нас свои предали!»

В Ставке кипела лихорадочная работа. Все чины Ставки в эти дни крайне нервничали.

Кзыл Юзли бояр был хмур и мрачен.

– Ну, Хан, голубчик, как живем? – спрашивал он меня иногда, но не так весело, как в первые дни нашего приезда в Могилев.

Люди мои совершенно измотались без сна и отдыха и плохо ели. К тому же постоянная бдительность, тревожное настроение и создавшаяся обстановка – все это действовало на джигитов. Но не было ни одного слова жалобы.

– Хан, вот я уже четвертые сутки не снимаю сапог, а спал за это время в общей сложности не больше двенадцати часов! – говорил мне Шах Кулы.

Несмотря на чинимые Эргартом и Григорьевым разные интриги, мне все же удалось держать в своих руках основной состав охраны – сорок джигитов, выехавших со мной еще из Каменец-Подольска, так как большинство из них сами не хотели сменяться.

Наш полк был занят несением охранной службы в городе и окрестностях его.

Спустя три или четыре дня после выступления Верховного внезапно распространился слух о смерти генерала Крымова.