Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Новые птицы, новые песни

Итак, дни шли за днями. Обозные солдаты, будучи настроены отрицательно к туркменам, начали говорить и возбуждать против полка обозные части, стоявшие в Коломее.

– Хаджи Ага, вчера мы были в Коломее, и солдаты пригрозили нас всех перестрелять, если мы покажемся на полосе фронта, за то, что мы не поддерживаем наших обозных товарищей. «Подождите, разбойники, большепапашники, мы с вами разделаемся немного погодя!» – кричали они нам.

Пришел май. Изобилие солнца, зелени и цветов радовало взор. В эти дни надежды на светлое будущее закрадывались в душу. Хотелось забыть обстановку настоящего времени и думалось, что все это несерьезно и что скоро пройдет. В местечке Пичинежине жизнь била ключом. Девушки-русинки в своих разноцветных камзолах и расшитых рубашках волновали кровь джигитов.

Аргамаки, как бы опьяненные свежим воздухом весны, играли на ходу и танцевали на месте. Не дай Аллах, если в это время проезжал какой-нибудь сельчанин на кобылишке, – поднимался такой кавардак, и нужны были большие усилия и труды, чтобы удержать аргамаков в руках. Кстати, скажу, что это был единственный полк в русской армии, в котором люди сидели на жеребцах.

В один из таких прекрасных дней мая душа джигитов, Зыкоу бояр, трогательно распростившись с полком, уехал. Он получил назначение на должность командира бригады в 7-й кавалерийской дивизии.

Вместо Зыкова тотчас же вступил командовать полком полковник Николай Павлович фон Кюгельген. Очень добрый, отзывчивый и мягкий человек, полковник фон Кюгельген мог бы быть хорошим командиром полка, если бы не интриги Эргарта и Григорьева, которые чуть с ума не сошли от злости, не получив места командира полка «в созданном ими полку». Кюгельген любил текинцев, и туркмены его уважали и начали постепенно привыкать к нему как хорошему человеку, да к тому же он просто держал себя с джигитами и офицерами-туркменами, приглашая их запросто к себе на гёок-чай, во время которого, по обыкновению, надевал туркменскую тюбетейку. Григорьев и Эргарт, смеясь над Кюгельгеном, распространяли среди джигитов полка сплетни, говоря, что хитрый Кюгельген в туркменской тюбетейке похож на Хаджи Вильгельма в арабской чалме. Сердару и туркменам в полку Николай Павлович нравился. В дни сидения в Быхове генерала Корнилова он мне помогал во всем, в чем нуждался я, – в смысле улучшения жизни узников. Ему много напортили два «боевых» полковника, сваливая все нехорошее на Кюгельгена. Он сам это знал и не предпринимал ничего, так как не хотел поднимать истории в такие критические минуты, когда полк нес исключительно трудную задачу. Надо принять во внимание, что он вступил на должность командира полка в то время, когда и у всех начальников русской армии не было твердой веры и власти на оздоровление армии и фронта.

В конце мая полковник Кюгельген пригласил всех нас офицеров к себе и сообщил, что получена телеграмма от командира корпуса с запросом, – желаем ли мы идти на позицию. Теперь такой обычай: чтобы послать какую-нибудь часть на позицию, надо было заручиться ее согласием. Сердар и все офицеры полка изъявили свою готовность идти в бой, и сейчас же была послана ответная телеграмма.

– Ай, Хаджи Ага, какие теперь времена настали! Что за разговоры и спрашивания – пойдет ли полк на фронт или нет! Что это за новые законы? Мы ничего не понимаем. Может быть, наш полк не сможет сделать такие красивые дела, как в 1914–1915 годах, так как он на три четверти теперь состоит из джигитов, которые еще пороха не нюхали, но все же еще воевать сумеем, а уговаривать нас, – пойдем ли в бой? – нехорошо. Ай, Падишах, Падишах, ты ушел, и с тобой ушла боевая слава! – говорили обиженно старые джигиты, услышав о новых порядках.

– Интересно, Хаджи Ага, пойдут ли кроме нас какие-нибудь русские части в бой и поддержат ли нас? – спрашивали новоприбывшие.

– Ничего! Одинокому путнику Сам Аллах попутчик, – ответил я им на это.

– Хаджи Ага, эти ли люди могут понять и оценить свободу? – говорил Курбан Ага, указывая на возчиков солдат, проезжавших мимо нашего полка, которые, сидя на возу, с огромными красными бантами, грязные, в пыли, жевали беспрерывно черный хлеб.

Было приблизительно начало июня, когда пришла телеграмма, извещавшая нас о приезде командира 8-й армии генерала Л.Г. Корнилова для смотра полка.

Генерал Корнилов

Был жаркий июньский день. С безоблачного синего неба жарило раннее солнце. Словно золотой горящий шар всплыло оно из-за далекого не то фиолетового, не то синего, не то бархатно-зеленого леса. Напротив, на западе, сине-зеленые, кудрявые Карпатские вершины. В этом как бы беспрерывном кругу лесов и гор – золотые, волнистые, сгибаемые под тяжестью колосьев, качались неизмеримые пространства ржи. Белые деревни русин, древних потомков Червонной Руси. Эти широкие печально-сентиментальные виды – не то заход Руси, не то восход Австрии. В этой-то обстановке был выстроен в широком поле в конном строю Текинский конный полк.

Ждали мы генерала Корнилова долго. От долгого ожидания аргамаки начали нервничать и беситься. Один из жеребцов, вырвавшись из рук дремавшего хозяина, пустился по полю. Выделенный из полка для поимки его взвод всадников ни к чему не привел. В этот момент на горизонте по шоссе поднялся столб пыли, и сквозь нее стал виден быстро мчавшийся автомобиль. Не успел полк выровняться как следует, как автомобиль уже остановился на шоссе против него. Быстро соскочив с автомобиля, крупными, неестественными для его роста шагами невысокий человек направился к месту расположения полка. Это был генерал Корнилов. Высланный к нему навстречу штаб-ротмистр Фаворский предложил ему своего вороного красавца. Генерал Корнилов, быстро укротив нервного и горячего жеребца, вскочил на него с легкостью молодого джейрана, по меткому выражению туркмен, и галопом направился к замершему полку. В это время вырвавшийся и бегавший по полю жеребец нагнал генерала Корнилова.

Генерал, желая избегнуть несчастья, спокойно соскочил с лошади в тот момент, когда передние ноги нагнавшего коня были на его седле.

– Эй, молодец джигит! – пронесся шепот в строю среди туркмен, удивленных и пораженных хладнокровием генерала.

Это происшествие оставило глубокое и хорошее впечатление о первой встрече с генералом на туркмен.

– Этот генерал не из тех, которые боятся даже подойти к нашим лошадям! – говорили шепотом сзади меня стоявшие джигиты.

– Молчать! – приказал раздраженно, вполголоса мой командир пулеметной команды поручик Рененкампф, боясь что генерал может услышать их разговор в строю.

Подул сильный и холодный северный ветер. Моментально за облаками пыли скрылся, как бы за занавеской, лик солнца в то время, когда пешком с правого фланга полка вдоль фронта шел генерал Корнилов. Ржание лошадей, лязг оружия, приятный и мягкий звук нашего оркестра и гулкий дружный ответ джигитов, которые на приветствие генерала отвечали: «Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство» (хотя такой ответ был отменен приказом № 1 в русской армии), – все это создавало настроение не только полку, но и жителям, которые, пугливо прижавшись друг к другу, смотрели на парад.

– Узнав, что вы все как один человек согласились идти на фронт, я был бесконечно рад. Я был уверен вперед в таком ответе, зная вас хорошо. У туркмен другого ответа не должно было быть! – закончил генерал Корнилов свою речь, остановившись в середине фронта.

Затем он обратился к Кюгельгену:

– Полковник, все ли – участники предыдущих боев?

– Часть из них участники, а часть новоприбывшие, Ваше Высокопревосходительство, – ответил Кюгельген.

Генерал Корнилов начал раздавать участникам боев георгиевские кресты. Частью раздавал сам собственноручно, а частью командир полка. Во время раздачи наград пулеметной команде, почему, до сих пор, я не понимаю, его адъютант, штаб-ротмистр Черниговского гусарского полка Аркадий Павлович Корнилов, обратил внимание генерала Корнилова на моего жеребца (в полку были и получше моего). Мой жеребец был молодой, живой и очень нервный, только и всего. А перед ним стояли: премированный красавец-жеребец поручика Рененкампфа и мощный красивый скакун, известный по всему Ахалу, – Сердара, и сказал:

– Ваше Высокопревосходительство, обратите внимание на этого красавца!

Мой жеребец в это время, готовясь к церемониальному маршу, нервничая, танцевал на месте.

– Да, правда! Что, этого жеребца вы из Ахала привезли? – задал мне вопрос генерал Корнилов, подойдя близко ко мне и пронизывая меня насквозь своими маленькими холодными глазами, и, получив ответ, приказал адъютанту сфотографировать меня.

– Хаджи Ага, зачем нам кресты? Разве мы и без этого не пошли бы?! – сказал один пожилой туркмен вполголоса.

– Эй, тага (отец), разве ты не знаешь поговорку, которая гласит: «Если тебе аллу адам (великий человек) камень даст, ты должен принять его как золото», – ответил кто-то.

Вдруг пошел такой проливной дождь, что в двух шагах буквально ничего не было видно. В этот момент пулеметная команда должна была пройти церемониальным маршем. Несмотря на такой сильный и крупный дождь, генерал Корнилов оставался на своем месте до тех пор, пока не пропустил всех. Парад кончился. Автомобиль помчался, увозя генерала с холодными и проницательными глазами, когда головной эскадрон полка рысью въезжал в Пичинежин.

– Бэ, Хаджи Ага, и язык мой промок от этого проклятого дождя, – говорил мне Реджэб Гельдиев, унтер-офицер пулеметной команды, когда я, введя команду в помещение, собирался было уходить.

– Ну, какой из себя генерал, Ага? – спросил Мамет у Реджэба.

– Подожди, подожди, Мамет! Сейчас мой собственный нос мне кажется тяжелым! – ответил Реджэб, который в это время, как мокрая курица, вытряхивал воду из своего тельпека и снимал амуницию.

– Эй, Хаджи Ага, я скажу одно: два человека произвели на меня такое сильное впечатление за три года моей службы на фронте, – говорил Реджэб.

– Кто, кто? – раздалось несколько голосов.

– Один – Падишах, а другой – сегодняшний генерал. При виде Царя и этого генерала у меня дрожь пробежала по спине! – закончил он.

– Бэ, вот и я об этом тоже хотел сейчас сказать. Как он, легко укротив жеребца Фаворского, сел на него и так же хладнокровно сошел с него, когда конь вестового командира полка хотел укусить его.

– А глаза его как колят человека, когда он смотрит, – вмешался кто-то, с жаром рассказывая о генерале и торопливо делясь впечатлениями.

– А несмотря на такой сильный проливной дождь, он в одном кителе оставался в поле до тех пор, пока не пропустил мимо себя весь полк! – вмешался Хан Мухамедов.

Я соглашался с ними, удивляясь немного тому, что такие пустяки иногда врезываются в память и оставляют неизгладимые следы.

– Он как настоящий туркмен, чисто говорит по-нашему, и знаете, что он у меня спросил по-туркменски? – вмешался Бэшим.

– Что, что? – раздались голоса любопытных.

– «Без чала (верблюжьего молока) и гёок-чая, наверно, брат, тебе скучно?» – спросил генерал меня, – ответил Бэшим.

– Бэ, бэ, – удивленно протянули слушатели и добавили: – Если он наш гёок-чай знает, то и туркмена хорошо знает.

– А где же для меня крест? Я ведь три года на фронте и в боях участвовал, а меня обошли, – обиженно говорил кашевар Мамет, увидев, что некоторые джигиты имеют кресты.

– Если, Мамет, этот яранал (генерал) знает о существовании гёок-чая и верблюжьего молока, так и о твоем существовании тоже будет знать! – успокоил его кто-то серьезно.

В это время вестовой Баба пригласил меня к Сердару, у которого я обычно обедал.

Такое впечатление произвел на джигитов пулеметной команды в этот день маленький (по росту) генерал с большой душой и с пронзительными глазами!

На офицеров нашего эскадрона генерал Корнилов никакого впечатления не произвел, – так все они были поглощены развивавшимися событиями. За обедом говорили о наградах, о погоде, ругали начальника команды связи за то, что его большой нос ни к черту не годится и что он потерял способность узнавать носом на расстоянии местонахождение спирта и благодаря этому сегодняшний обед кажется невкусным, сухим и никому в горло не лезет. Хозяин носа на это горячо запротестовал, доказывая присутствующим неосновательность их неудовольствия и говоря, что нос его ничуть ему не изменил, а по-прежнему добросовестно и энергично служит ему верой и правдой, находя все новые и новые источники спирта. В доказательство своих слов он, к общему удивлению и удовольствию, вынул из постели Сердара спрятанную от Арона бутылку спирта.

Спирт тотчас же был разбавлен водой и поставлен на стол. Настроение у всех сразу стало праздничным, глаза засверкали и потерянный аппетит тотчас же явился. Первая рюмка живительной влаги была выпита за многолетие носа и его хозяина. Таким образом, в этот день обед сопровождался веселыми рассказами, анекдотами и воспоминаниями его участников.

На позицию!

Первая половина июня 1917 года.

Настал день, когда полк должен был оставить местечко Пичинежин и выступить на позицию. Жители провожали полк как своих родных. Объясняется это тем, что туркмены, получая все продукты натурой, делились с теми семьями, в которых они жили, неся домашнюю работу наравне с хозяевами дома и нередко давая своих лошадей для полевых работ и для развода молодого конского поколения. С другой стороны, живя с русинами вместе, они не давали обижать последних солдатам, проезжавшим как на фронт, так и обратно.

– Дай Бог вам благополучно добраться домой! – кричали жители вслед уезжавшим на позицию туркменам.

Все жители Пичинежина шли провожать нас далеко за местечко. Туркмены тоже с болью в сердце покинули эту стоянку.

Было великолепное июньское утро, когда полк вытянулся справа по три и пошел по шоссе из Пичинежина на позицию. Солнце палило своими прямыми лучами, когда мы, отъехав верст сорок от Пичинежина, остановились в полдень на привал. Сразу появились огни и тотчас же были приставлены к ним тюнчи (медные, чугунные чайники), и туркмены, вытащив из своего хоржума хлеб и чай, принялись быстро утолять свою жажду. Ржание лошадей и веселые разговоры, сопровождаемые веселым смехом, превратили пустыню в ярмарку, где жизнь била ключом.

– Заводных лошадей прикажите отправить в обоз в распоряжение полковника Григорьева! – приказал командир полка Кюгельген.

Мой начальник пулеметной команды поручик Рененкампф приказал мне, чтобы я исполнил приказание командира полка и выслал лишних заводных лошадей из нашей команды в обоз.

– Что это за личности у заводных лошадей? – спросил я вахмистра пулеметной команды. Тот замялся и начал плести какую-то ерунду. Я потребовал точного ответа. Покраснев до ушей, вахмистр ответил, что пулеметная команда везет с собой несколько женщин, на которых джигиты успели жениться во время стоянки в Пичинежине и даже некоторые из них ожидают детей.

Каково было мое удивление, когда я узнал об этом! Оказывается, туркмен, нарядив свою жену в мужское платье и посадив ее на заводную лошадь, вез с собой, надеясь, что в таком костюме его жена будет незаметна в общей массе и таким образом проскользнет от зорких глаз командиров, а при первой возможности он сдаст ее в обоз. Тотчас же я приказал отправить женщин в обоз третьего разряда.

Полк выступил дальше. На ходу курились чилимы, пился чай, затянулись заунывные песни степняков. Разговор и смех. Все это имело своеобразную прелесть и давало особую окраску полку. Невольно я мысленно ушел в Таш Хауз[4]4
  Глава из книги «В стране Бахадуров».


[Закрыть] и вспомнил, что когда-то мой отец тоже ехал, как и я теперь, в поход, окруженный туркменами. В памяти моей проносились образы Акчи батыра, Сумак батыра, Мурат Казы и других соратников моего отца. Теперь, спустя шестьдесят лет, мне, его сыну, также было суждено ехать в поход, но не на иомудов, а на Великую войну народов и так же с батырами, но не с Акча Сумак и Мурат Казы, а Курбан Кулы, Шах Кулы, Беляк батыром, Баба Ханом и другими. Вот полк прибыл в австрийское местечко, Надворный, где он должен был заночевать (16 июня 1917 г.). Как только полк разместился, я пошел тотчас же в расположение 4-го эскадрона для того, чтобы помолиться с Курбан Ага, у которого я застал муллу, ожидавшего меня. Стало темнеть. Подул легкий горный ветерок, когда я сидел в кругу туркмен, приготовившись отведать жирного и вкусного плова, сваренного опытным Беляк батыром.

– Бэ, бэ, – воскликнул внезапно Курбан Ага и начал читать молитву, подняв руки к небу.

Мы последовали его примеру. Подняв глаза вверх, я сразу понял причину молитвы – было полное затмение.

– Давайте сейчас же совершим намаз, прося Аллаха, чтобы Он смягчил свой гнев над несчастными и заблудшими людьми! – сказал Курбан Ага, предлагая мулле встать на свое место.

Молитва была окончена и сейчас же был подан почти остывший в ожидании нас плов.

– Балам, это затмение знак, что будет пролита кровь миллионов, миллионов людей. Когда мы впервые встретили уруса под Гёок-Тепе, также было лунное затмение. После, до взятия Гёок-Тепе, кровь лилась с обеих сторон рекой. После, спустя год, наступила сильная голодовка, поддерживаемая разными болезнями, которые увели за собой ни больше ни меньше как половину Ахала, – закончил Курбан Ага, то молясь, то поднося полную горсть плова ко рту.

– Люди заблудившиеся, люди грешные не знают цены благам, данным им Аллахом на этом свете, и грызутся, как собаки, друг с другом. Вот посмотрите на луну, кровь течет с ее лица, – говорил он, указывая подбородком на луну.

Действительно, луна была страшна в эту минуту. Мне показалось, что воистину кровь течет с нее. Она вся была ярко-багрового цвета и хмуро смотрела вниз.

Перед боем

Рано утром полк выступил из Надворного дальше. Кругом была очаровательная картина: леса, горы, покрытые снегом и зеленью, звуки журчащих вод и однообразные лица русин, попадавшихся нам навстречу из полуразрушенных деревень, – все это создавало какое-то особое настроение. Жара достигла своей кульминационной точки, когда полк сделал привал. Во время этого привала к нам прибыла связь из третьей Кавалерийской казачьей дивизии с приказанием начальника дивизии присоединиться к ней для совместных действий против неприятеля. Через пять минут после выступления с последнего привала мы встретили головную часть дивизии. Здесь было семь наших полков, состоявших из разных национальностей: осетин, дагестанцев, кабардинцев, чеченцев, ингушей, татар и черкесов. Их своеобразные костюмы, гортанные речи и заунывные звуки зурны, – все это было сразу заслонено появлением Текинского конного полка. Статные красивые туркменские аргамаки, высокие и стройные туркмены со своим молодцеватым гордым видом, с красивыми ятаганами в дорогой оправе, сразу приковали к себе внимание всей дивизии. Люди из дивизии, влюбленные в наших лошадей и оружие, начали ходить к нам во время стоянки, предлагая большие деньги за жеребцов и ятаганы.

Просьба офицеров была уважена, и командир полка разрешил продать некоторых лошадей, принадлежавших родственникам джигитов, давно уволенных из полка и живущих в Ахале.

– Эй, Хаджи Ага, очень неприятно, что эти персы присоединились к нам. Я знаю их с прошлого года. Куда бы они ни пришли, там трава не будет расти. Все опустошают, грабят кур, баранов, деньги, насилуют женщин. Если эти люди пройдут мимо кладбища, так после не досчитаешься двух-трех покойников. Все эти гадости потом лягут на нас. Я боюсь, что дурной пример может заразить и наших джигитов. Когда-то ты сам говорил, что если поместить аргамака и осла рядом в одной конюшне, то через некоторое время и аргамак станет ослом, т. е. очень быстро приобретет все отрицательные качества, свойственные ослу. Вот увидишь, Хаджи Ага, через два-три дня пойдут грабежи и насилия, которые будут свалены на наш полк, – ворчал недовольный Курбан Ага.

И действительно, куда бы мы ни приезжали, жители бежали от нас, а если оставались, то не хотели ничего нам продавать и на все наши вопросы отвечали одним словом «нима».

Вот мы подъезжаем к полосе боевой зоны. На пути попадаются убитые и раненые. Солдаты, стоявшие на горке, предупреждают, что площадь, на которую мы направляемся, обстреливается сильным артиллерийским огнем противника. Действительно, впереди, куда мы должны были проехать, была сильная артиллерийская канонада. На дивизию была возложена задача маневрировать и при удобном случае атаковать неприятеля и его батареи. Перед этим нам дали десятиминутный отдых.

– Хаджи Ага, прочти нам молитву перед боем и говори, что хочешь передать своим родным! – говорили джигиты, группой подходя ко мне и пожимая друг другу руки, как будто перед долгой разлукой.

– Эй, Аман Дурди, вынеси меня, если буду убит или ранен! – слышалась чья-то просьба.

Бронзовые лица джигитов были сосредоточены. Лошади, услышав знакомую им музыку – разрывы «чемоданов», нервно перебирали передними ногами, кусая удила. Во время выстрелов аргамаки навостряли уши, поворачивая головы в ту сторону, где давалась очередь из орудий, прижимали хвосты и уши, когда снаряды или разрывались, или же с визгом перелетали через наши головы. Стоял такой гул, что люди принуждены были кричать, если хотели сказать что-нибудь друг другу.

– Что же ты реджэ (ремень, соединяющий рукоятку ятагана с ножной) не освобождаешь? Потом будет поздно, – кричал один джигит другому.

Ремень этот служит для того, чтобы горячий джигит без нужды не вытаскивал свой ятаган, рукоятка которого, будучи прикреплена этим ремешком к ножнам, не дает вспыльчивому джигиту вытащить его моментально, а требует две-три секунды для освобождения. Это придумано старыми опытными туркменами для того, чтобы горячий джигит в эти две-три секунды мог еще раз подумать, что он хочет сделать, да и присутствующие в это время могли бы его удержать.

Одни пробовали ятаганы, другие поправляли винтовки, висевшие за плечами. Некоторые целовали и гладили своих лошадей, как бы прощаясь с ними или прося их не осрамить и вывезти благополучно с поля брани. Беспрерывные разрывы снарядов, сверкание оружия, ржание коней, сосредоточенные лица джигитов создавали мрачную боевую обстановку.

– Эй, слава Аллаху, балам, – сказал Курбан Ага, подходя и гладя меня по лбу.

– Что такое, Курбан Ага? – спросил я его.

– Мне кажется, балам, что сегодня тебя сохранит Аллах.

– Откуда ты знаешь? Разве ты Аллах? – рассмеялся я.

– Я узнаю свойственным мне инстинктом людей, которым суждено сегодня умереть: у них особые лица бывают.

– Какие же, Курбан Ага? – спросил я, удивленный его словами.

– У них на лице бывает тонкий налет особой пыли, которую мы называем могильной. Эта пыль скорее похожа на пепел, – закончил Курбан Ага.

– Правду говорит он! – потом подтвердил мне Баба Хан, когда Курбан Ага отошел от меня. – Этот старик перед одной атакой многим из своих друзей предсказал, кто останется в живых, а кто будет убит.

После слов Курбан Ага я невольно вспомнил слова того старика, который предсказал мне мою будущность во время моего пребывания в Хиве после производства меня в офицеры.