Текст книги "Лорна Дун"

Ричард Блэкмор
Лорна Дун

Глава 1
Немного об образовании

Я хочу поведать вам историю, изложенную простым языком, и, если вы готовы выслушать ее, то я, Джон Рид, из прихода Оар графства Сомерсет, мелкий землевладелец и церковный староста, расскажу вам о событиях, которые произошли в наших местах, и постараюсь быть точным и справедливым, да сохранит Господь мне разум и твердую память.

Но вы, мои читатели, должны помнить, что я стремлюсь избавить наши места от клеветы и злословия, и поэтому вы должны быть иногда снисходительны ко мне, ибо я не владею ни иностранными языками, как это подобает джентльмену, ни изящным слогом, и познаниям своим я большей частью обязан библии и великому мастеру слова Уильяму Шекспиру, которого я оцениваю по достоинству, в чем готов поклясться. Короче говоря, я самый обыкновенный неуч, хотя для фермера считаюсь весьма образованным.

Мой отец был честным человеком из добропорядочной семьи (так считали все у нас в Экзмуре) и унаследовал одну из трех – причем самую лучшую и большую – ферму в нашем приходе. Надо заметить, что здесь у нас всего три фермы, не считая, конечно, неосвоенных земель. И вот мой отец, Джон Рид старший, буквально одержимый проблемами образования (тем более что он сам умел написать собственное имя и фамилию), решил послать меня, единственного сына, учиться в Тивертон в графство Девон. Надо заметить, что этот старинный городок славился помимо производства шерсти еще и своей школой, одной из самых больших во всей западной Англии, а основал и оборудовал эту школу в 1604 году сам Питер Блюндел, известный суконщик, который, кстати, родился и вырос там же в Тивертоне.

К двенадцати годам из начальных классов меня перевели в средние, а я уже знал Цезаря (конечно, в английском переводе) и даже мог продекламировать целых шесть строчек из Овидия. Потом кое-кто говорил, что я мог бы доучиться и до третьего класса, если учесть мое упорство и прилежание. Хотя, признаться, все, кроме моей родной матери, считали меня откровенным тупицей.

Но, видимо, моя спесь и амбиции сына простого фермера не понравились тем, кого называли старостами, а, короче, стукачами, и меня выгнали из школы, слава Богу, еще на первом году обучения в средних классах, когда мы только начинали спрягать греческие глаголы.

Мой старший внук любит потешаться над дедом, уверяя, что я никогда бы не смог овладеть греческим, хотя сам, постреленок, демонстрируя свое способности, пользуется невероятным количеством шпаргалок. Я понимаю, что голова у него соображает куда лучше моей, но зато у него никогда не будет моего крепкого тела. И, признаться, я даже рад, что не доучился. По крайней мере, мне удалось сохранить мозги.

Но если у вас зародилась хоть капля сомнения, что я действительно учился в той школе, то я могу представить доказательства. Там вырезано ножом мое имя – Джон Рид, потому что, как только я запомнил правописание своего имени, я тут же принялся вырезать его перочинным ножом: сначала на скамье, где сидел, а потом на парте, причем не на одной, а на всех, куда меня пересаживал учитель. И теперь мой внук сам читает это имя, когда идет в школу. Он даже как-то подрался с одноклассником, который с усмешкой произнес: «Надо же! Здесь еще какой-то Джон Рид учился». Зато потом я обучил своего внука кое-каким школьным шалостям. Одна из них называлась «вулканчик».

И, если теперь мои внуки попытаются повторить эту затею дома, я сразу же узнаю их «по почерку». Дело в том, что каждый ученик, за небольшую плату, разумеется, мог приобрести горстку селитры у привратника. Потом, делая вид, что он чинит перо ножом (как и подобало усердному школяру), он аккуратно вырезал отверстие в парте, там, где толщина доски достигала сантиметров семи. Самое главное было – сделать ровную дырочку для того, чтобы насыпать туда селитру. Лучше всего, чтобы при этом порошок перемешался с опилками. Потом берется сальная свеча, которую мы тогда называли «крысиный хвостик», и поджигается. Ученик усердно изучает свой букварь при свете свечи, потому что на улице еще слишком темно, и в то же время маленький вулканчик начинает отчаянно шипеть и разгораться от пламени фитиля. А если потом мальчик еще возьмет перо и немного поковыряет в своей горке, то из вулканчика пойдет самый настоящий дым и будут видны вспышки пламени. Эта забава длится долго, потому что селитры хватает на несколько минут, а парта за это время прожигается чуть ли не насквозь. Представляете, каково будет потом сидеть за такой продырявленной партой другим ученикам! Правда, тут надо быть осторожным и проделывать подобные эксперименты до того, как в класс войдет учитель, то есть рано-рано утром.

Были у нас и другие развлечения, когда мы поджигали у одноклассников фуражки, но я не буду заострять ваше внимание на таких мелочах. Хочется рассказать еще вот о чем. Наша школа стояла около небольшой речушки Лоуман, которая километра через два впадает в широкую реку Экз. И хотя Лоуман считается обычным ручьем и не сравнить его с нашей знаменитой Линн, тем не менее во время сильных дождей Лоуман разливается, и начинается самое настоящее наводнение. Тогда кажется, что наш ручей превращается в необузданную лошадь, вода пенится, будто вот-вот разнесет и живую изгородь возле школы, да и саму школу в придачу. В такие дни мальчики, живущие рядом в городке, даже и не мечтают о том, чтобы попасть домой на ужин.

Во время наводнения наш привратник старина Медяк (а так мы его прозвали за то, что он носил сапоги из меди, чтобы не застудить ноги от воды, и имел нос багрового оттенка благодаря жидкостям гораздо более крепким, чем вода), так вот, наш любимый Медяк стоял у входа в школу и наблюдал за прибывающей водой, чтобы, не приведи Господь, волны не унесли камни, которыми была обложена наша школа. Правда, паводок слишком волновал старину Медяка, и когда тот от расстройства принимал очередную дозу своего «лекарства», в помощь ему отряжали учеников.

Перед самым входом в школу белыми камушками у нас выложены две буквы «П.Б.» в честь основателя-суконщика Питера Блюнделя. И когда хоть одна беснующаяся волна доходила до этих камушков, то, по неписанному закону, любой ученик, даже самый отстающий первоклашка, имел право вбежать в учительскую и во весь голос заорать: «Пэ-Бэ!»

Тогда и начиналось самое интересное. Все ученики с громкими криками закидывали свои фуражки на крышу школы. Вслед за ними туда же летели учебники и тетради. Забывались все обиды и ссоры. Старшие помогали младшим вскарабкаться наверх и мы с наслаждением наблюдали за несчастным Медяком, который выставлял по домам мальчиков, живущих по соседству.

А учителя беспомощно смотрели друг на друга и, не видя перед собой учеников, безмолвствовали. Они захлопывали свои мудреные книги, вежливо предлагали друг другу раскурить трубку на прощание и желали всех благ, а, главное, избежать простуды, принесенной ледяной водой.

Но я, кажется, немного отвлекся. Я рассказываю вам о детских шалостях и приятных воспоминаниях, а ведь жизнь с тех пор многое во мне изменила. Мне пришлось пережить столько, что я не совру, если скажу, что теперь я просто тертый калач. Правда, я все-таки верю, что люди, пусть и живущие вдалеке друг от друга, при этом должны сохранять теплые чувства. Мы ведь не звери, разбежавшиеся по своим берлогам. И тем более не обезьяны, которых теперь стало модно привязывать на цепь и показывать на ярмарках. Итак, я перехожу к главному повествованию и должен заметить вам, что дорога ложка к обеду.

Глава 2
И еще о важном

Теперь я хочу остановиться на том, какова была причина моего отъезда домой из школы и как это происходило. Во вторник 29 ноября в год 1673 от рождения Господа нашего, именно в день моего рождения, я потратил свои сбережения на сласти, которыми угостил младших ребят. Правда, старшеклассники все равно потом прознали об этом и успели кое-что отхватить для себя. Занятия, как всегда, заканчивались в пять часов. По традиции мы провожали ребят, живущих в городке по соседству, от школьного порога до самых ворот, где нес свое дежурство старина Медяк и где он же имел собственную хибару. Хотя земляки основателя нашей школы немного выигрывали от этого. Будь они даже внучатые племянники Блюнделя, что тоже не исключено, поскольку сам Блюндель не оставил после себя прямых наследников.

Собственно, мы мало интересовались происхождением своих однокашников. Забавным было другое – те, кто уходил ночевать домой, как выяснилось, не платили ничего школе и даже приносили еду из дома. И мы все, кто учился и жил в пансионе, всегда рады были помочь в уничтожении любой провизии, поскольку питание в школьной столовой только разжигало аппетит. Во время таких пиршеств мы становились равными и вели дружеские беседы, но как только еда кончалась, прекращалось и наше мирное сосуществование. Мы твердо считали, что все городские заслуживают сурового наказания от «коренных» обитателей Блюнделя. У одних отцы были попроще – скорняки, птичники, бакалейщики и так далее – эти молча сносили побои и унижения, справедливо считая себя несколько неполноценными. Зато те, кто происходил из благородных и знатных семей, – вот эти частенько могли дать сдачи. Но даже они прекрасно понимали, за что именно их колотят.

Итак, мы проводили городских, и Медяк закрыл за ними кованые ворота, которые каждый раз противно скрипели. Правда, перед этим один мальчик урезонил меня, опасаясь очередного удара: «Если сейчас ты мне вмажешь сумкой по голове, то что ты будешь иметь завтра на обед?»

Все те, кто остался по эту сторону ворот, на которых были выбиты непонятные латинские вирши, расположились на ограде. Здесь нас было не видно, кроме того, уже вечерело и поднимался туман. А прятались мы только от Медяка, который вообще недолюбливал маленьких и частенько грубил нам, когда мы вручали свои жалкие гроши его строгой супруге. Нас осталось человек шесть или семь, тех, кто решил не ходить на ужин, поскольку в этот день все и так изрядно полакомились моим угощением. Не то чтобы я считался богатым, просто я долгое время откладывал серебряные пенсы именно на то, чтобы достойно отпраздновать свой день рождения.

Мы уселись на ограде, не чувствуя себя стесненными, поскольку тут нас могло уместиться человек девять по крайней мере. Мы смотрели на дорогу и мечтали о свободной жизни. Кроме того, городские клялись, что к ним приехал один известнейший господин и, возможно, он будет проезжать мимо школы до наступления сумерек. Мы все любили ждать, когда рядом с воротами появится какой-нибудь экипаж в сопровождении нарядных кавалеристов, тем более, что у этой знаменитости в прислугах был один из моих дальних родственников. У нас появилась надежда, что он не преминет навестить меня и захватит с собой что-нибудь из угощений по случаю моего праздника. Вот этой приятной возможности и была посвящена наша нехитрая беседа.

Но тут один из моих одноклассников, сидящий рядом, сначала грубо отпихнул мой локоть, а потом неожиданно ударил меня в живот, хотя буквально только что набил свое собственное брюхо сластями за мой счет. Не выдержав подобной наглости, я развернулся и закатил ему оплеуху, прежде чем сам понял, что произошло. Тогда он тоже размахнулся и на этот раз так врезал мне в живот, что дыхание у меня остановилось и мне показалось, что жизнь вот-вот оставит мое тело.

Когда я окончательно пришел в себя, то услышал спор ребят. Нам с обидчиком предстояло отправиться на ринг – так мы называли большой участок земли, покрытый торфом, между дорогой к воротам и дорогой в столовую. Собственно, там и происходили почти все драки, особенно, когда дело доходило до выяснения серьезных отношений. Но только теперь мы решили подождать, пока проедет последний экипаж, а потом устроить поединок при свечах, чтобы все получили удовольствие от этого зрелища, даже самые маленькие.

И буквально через минуту из-за поворота со стороны ручья у самого столба, где выбиты знаменитые инициалы Питера Блюнделя, появились две лошади, вернее, одна из них была моей пони по кличке Пэгги, а на второй кляче восседал краснолицый мужчина.

– Достопочтенная публика, – начал он, стараясь держаться подальше от ворот, – не подскажете ли, как мне найти уважаемого Джона Рида?

– Он здесь, достопочтеннейший, – подражая стилю Джона Фрэя, которого я сразу же узнал, ответил кто-то из ребят.

– Тогда открывайте ворота, – продолжал Джон Фрэй, просовывая кнут через решетку, – и выпустите его ко мне.

Но тут мальчики обступили меня и начали возмущенно кричать и указывать на меня пальцем. Я прекрасно понимал, что все это означает.

– Джон! – чуть не плача от обиды, произнес я. – Зачем ты приехал сюда и заставил мою крошку Пэгги проделать столь долгий путь по болотам? Ведь каникулы начнутся только через две недели, в среду! И ты это отлично знаешь сам.

Джон Фрэй покачнулся в седле и отвел взгляд в сторону. Он хотел что-то сказать, но из горла его вырвался только неуверенный хрип.

– Конечно же, я знаю об этом, Джон, – наконец начал всадник. Это знает любой в округе, даже те, кто никогда не ходил в школу, а ты сам уж тем более. Твоя мать вырастила хороший урожай яблок, фруктов много, но черные дрозды портят урожай, и некому ставить на них силки. Требуется твоя помощь, Джон.

Внезапно он запнулся, и какое-то недоброе предчувствие родилось в моей душе. Я отлично знал повадки Фрэя, и такая пауза меня сразу же насторожила.

– А отец? – нетерпеливо выкрикнул я, расталкивая столпившихся вокруг ребят. – А где отец, он в городе? Почему он не приехал сам? Ведь раньше он никому меня не доверял. В чем же дело теперь?

– Отец нас встретит у овчарни. Он не смог приехать. Видишь ли, сейчас много хлопот с заготовками бекона к Рождеству. И еще надо гнать сидр к празднику…

Во время этой исповеди Джон постоянно наблюдал за ушами своего коня, и я смекнул, что он просто-напросто лжет мне. Все внутри меня будто опустилось, и я обмяк, прислонившись к холодной железной ограде. Мне уже не хотелось ни драться с кем бы то ни было, ни доказывать свое превосходство и силу. Я даже не приласкал свою любимую Пэгги, которая просунула морду между прутьев, фыркнула и аккуратно прикоснулась губами к моей ладони.

Но дело надо было доводить до конца, а одним из самых важных занятий любой честный христианин, как ни странно, считает возможность подраться.

– Ну давай же, приятель, – произнес один из ребят, небрежно приподняв мне пальцем подбородок. – Он ударил тебя, ты – его, и теперь надо сразиться, таков закон.

– Сначала рассчитайся с долгом, а потом уезжай, – добавил староста, подходя к нам ближе. Он только что появился на площадке, но сразу понял, чем тут пахнет.

– Дерись за всех одноклассников! – добавил самый умный наш ученик, который прекрасно успевал по всем предметам, да еще в свободное время помогал отстающим.

Но только я чувствовал, что после сытного обеда и изрядного количества сластей боец из меня получится никудышный. Если учесть мое угнетенное состояние, мою медлительность и нерешительность, то можно представить азарт и нетерпение товарищей, которые сейчас как ненормальные подзадоривали меня, пытаясь спровоцировать драку. Нет, сразиться я не боялся. Я отучился целых три года в Блюнделе, а ни одной недели без серьезной драки у нас не проходило. Сначала у меня это получалось довольно плохо, но вскоре любой ученик знал, что Джон Рид всегда сумеет постоять за себя и дать сдачи.

А на этот раз дурные предчувствия мешали мне действовать, и я стоял не шевелясь, не зная, как поступить. Правда, даже теперь, когда я стал седым и мудрым, я все же считаю, что мальчикам необходимо иногда таким жестоким способом выяснять отношения, а матери только теряют время понапрасну, убеждая сыновей никогда не драться. Они слушаются их только в двух случаях: либо это действительно пай-мальчики, либо они просто боятся друг друга.

– Нет, – упрямо заявил я и прижался спиной к кованой части ворот, которая плавно переходила в одну из стен дома старины Медяка. – Только не сейчас, Робин Снелл. Вот погоди, я вернусь и тогда уж покажу тебе!

– Тогда он сам тебя побьет, трус! – хором выпалили первоклашки, которые верили в меня и считали главным в своей детской компании. Они знали, что отказаться теперь я уже не смогу. Но я продолжал стоять как вкопанный и тупо переводить взгляд с Джона Фрэя на лошадей – то на свою Пэгги, то на большого Весельчака. А Джон чесал в затылке, и лицо его приобрело голубоватый оттенок, потому что именно на него падал свет из гостиной Медяка. Он прохаживался взад-вперед с таким видом, будто драться сейчас предлагали ему. Он поглядывал на мои сжатые кулаки и, как мне показалось, хотел что-то сказать, но пока не отваживался.

– Что мне делать, Джон? – заново начал я. – Лучше б ты и не приезжал.

– Я думаю, придется выйти на поединок, – прошептал он через прутья решетки и громко добавил: – Я думаю, юные джентльмены все-таки впустят меня внутрь, чтобы я пронаблюдал за честной схваткой.

Он вздохнул, оглядев свои измазанные грязью сапоги из бычьей шкуры и лошадей, которым пришлось долго идти по болотам. Моя гнедая Пэгги была все же полегче Весельчака и поэтому выглядела поаккуратнее, а тот умудрился измазаться до самого загривка, так что никто бы сейчас и не мог предположить, что натуральный окрас его пегий, настолько грязь и тина облепили почти все его туловище. Кроме того, обе лошадки успели по дороге собрать изрядное количество репьев, надежно вцепившихся им в гривы и хвосты. Наконец Фрэй закончил внешний осмотр и подошел к воротам, согнувшись после долгой верховой езды, словно его прихватил радикулит.

Но вопрос о сражении решился к этому времени сам по себе. Шесть или семь старшеклассников уже мчались к нам со всех ног, прослышав, что у главных ворот сейчас начнется «молотиловка». Эти мастера боя обучали нас – ребят средних классов – многочисленным приемам борьбы, а самых младших искусству уворачиваться, парировать, и даже выполнять такие движения руками, которым позавидовали бы и любители фехтования. Конечно, наши ребята не могли упустить случая понаблюдать за честным боем.

Должен заметить, что, как мне кажется, само выражение «молотиловка» происходит от схожести движений руками с движениями крыльев ветряных мельниц. Я сам видел такие в некоторых местах, где нет рек. Вот там люди мелят зерно и получают муку именно таким способом. Хотя, конечно, не простому школьнику разбираться в происхождении разных слов. Короче, наблюдатели, окрестившие наши бои «мельницами» становились в круг и развлекались, а сами бойцы в центре калечили как могли друг друга либо до победы, либо до полного взаимного изнеможения.

Но теперь в присутствии Джона Фрэя я почувствовал некую ответственность за исход боя. Мне во что бы то ни стало надо было доказать свое превосходство и заступиться за честь и семьи Ридов, и всего Экзмура. За три года учебы я частенько выдерживал бои и дольше трех раундов и, надо признаться, не раз окроплял своей кровью торф нашего ринга. Зато постепенно победы все чаще стали доставаться именно мне. Не потому, что я обучался этому искусству. Просто после двух-трех десятков боев я стал сражаться так, как мне подсказывала интуиция. Наверное, со стороны я напоминал долгоножку, бьющуюся о стекло фонаря. Но я все же побеждал, и в этом мне помогало и собственное здоровье, и сила, и упорство, которым обладает почти каждый житель Экзмура.

Я с готовностью выступил бы и в этот раз, но полный желудок и тоска на сердце слишком уж волновали меня. К тому же Робин Снелл был куда крепче меня сложен, намного выше и считался одним из самых тупых и безнадежных учеников.

Я никогда не рассказывал матери о своих похождениях, чтобы не расстраивать ее нежную любящую душу, а тем более отцу, поскольку опасался серьезной взбучки. Меня считали примерным послушным мальчиком, и мои белокурые кудрявые волосы добавляли невинности и чистоты внешнему облику. Поэтому Джон Фрэй, я могу поклясться, был уверен, что сейчас на его глазах произойдет первая в моей жизни драка. Когда его впустили за ворота школы якобы поговорить с директором, когда уже были привязаны к решетке и Пэгги и Весельчак, Джон Фрэй рванулся ко мне и чуть не плача, тихонько проговорил:

– А может, не надо?

И когда я ответил, что менять что-либо уже поздно, он выпрямился и уверенно произнес, возведя глаза к небу:

– В таком случае да поможет тебе Господь и да будут твои кулаки стальными!

Место для боев у нас было отведено небольшое, но вполне достаточное и для поединка, и для зрителей, тем более, что христиане любят собираться толпами, чтобы чувствовать локоть друг друга. Старшие ребята имеют беспрекословное право стоять в кругу, а самые маленькие наблюдают за дракой, лежа на траве, через ноги стоящих.

Когда мы подготавливались к бою, из школьного здания появилась старуха Феб, которая любила присоединиться к зрительской массе. Лет ей было, наверное, под сто, и никто не обращал на нее особого внимания. Единственное, что огорчало, так это только то, что двум старшеклассникам приходилось покидать бой после первого же раунда, чтобы проводить старуху снова домой на второй этаж в крохотную каморку, где она и обитала.

Я не знаю, что ощущал Робин перед боем. Скорее всего, он вообще ничего не ощущал, поскольку считался мальчиком задиристым и непослушным. Зато я прекрасно чувствовал, как заколотилось мое сердце в тот момент, когда ко мне подошли ребята, чтобы помочь раздеться. А еще я боялся опозориться и проиграть. Поэтому для острастки я сжал кулак крепче и недвусмысленно подул на костяшки пальцев, давая понять, что шутить не собираюсь. Потом я снял свою кожаную куртку, положил на нее фуражку и жилет. Мальчик, которому я поручил присматривать за одеждой, ощущал себя на седьмом небе от гордости за такое доверие. Как сейчас помню имя этого мальчугана – Томас Хупер. А куртку делала мне мама длинными зимними вечерами, украшая ее замысловатыми узорами из шерсти. Мне вовсе не хотелось запачкать кровью такую замечательную вещь, тем более, что в карманах находились всякие мелочи, которые могли в схватке потеряться.

И вот Робин Снелл приблизился ко мне вплотную и начал долго и нудно разглядывать меня, будто видел впервые. Я-то сам даже и смотреть не хотел в его сторону. Вокруг пояса он обвязал платок, и кроме бриджей и башмаков, на нем ничего не было. Потом он принялся плясать вокруг меня так, что голова моя закружилась уже через несколько секунд. А меня так расстроили слова Джона, и поскольку я постоянно думал о его странном появлении в школе, то мне и в голову не пришло, как следует раздеться. Поэтому я чувствовал себя довольно неуютно и никак не мог начать бой первым.

– Ну, давайте же! – не выдержал какой-то долговязый старшеклассник, сгорая от желания поскорей посмотреть на настоящее мужское развлечение. – Где ваша отвага и бесстрашие? Покажите нам, как надо драться, и да вознаградит Господь сильнейшего из вас!

Робин взял меня за руку, с презрением заглянул в глаза и вдруг ударил что есть мочи по лицу, так, что я зашатался и чуть не упал.

– Что такое?! – в негодовании закричал Джон Фрэ. – Что же ты стоишь и ждешь? Врежь и ты ему как следует!

Тут я вмазал ему не хуже, и сразу же началась настоящая серьезная драка. Мы бились отчаянно, и не совру, если скажу, что наши зрители не были разочарованы. Правда, я почти не слышал восторженных криков публики, поскольку удары сыпались один за другим. Но зато потом Фрэй с восторгом поведал мне, что мои поклонники орали как резаные и поддерживали меня своими криками в течение всего боя.

Но ни я, ни Робин не обращали на зрителей никакого внимания – нам было совсем не до них. Никаких судей во время таких поединков, разумеется, не предполагалось. Помню лишь, что когда в конце раунда я доплелся до своего угла, то чувствовал только боль от ударов в груди и огромное желание рухнуть на землю.

– Время! – раздался возглас старосты, и я прямо-таки повалился на колени моего секунданта и помощника, чтобы хоть немного восстановить дыхание. Джон Фрэй сразу подскочил ко мне и рассмешил ребят своими просьбами достать большой фонарь и обещаниями пожаловаться моей матери на мое участие в сомнительных видах спорта.

– Время! – раздался голос какого-то опрометчивого любителя развлечений. – Считаю до трех, и, если вы не выйдете к центру, вам объявят поражение!

Мне показалось, что я не в состоянии пошевелиться, а этот негодяй уже начал считать:

– Раз… два…

Но прежде чем он произнес «три», я стоял на своем боевом месте нос к носу с противником. Я начинал задыхаться, но, тут же вспомнил, что как раз тот мальчик, на коленях которого мне пришлось только что отдыхать в перерыве, сам учил меня когда-то, что в любом бою начало и конец могут быть совсем разными. Сейчас он уже стал знаменитостью, крупным ученым, но я понял еще в те далекие годы, что умные люди иногда чувствуют тягу к глупцам, чтобы поделиться своим умом и знаниями.

– Приканчивай его, Боб, – заорал один из старшеклассников. – Сломай ему челюсть, сверни голову, он все это заслужил!

Эти слова были тем более обидны для меня, что ведь это именно я угощал конфетами выскочку.

Я был уверен, что прикончить Бобу меня, конечно, не удастся, хотя ноги уже переставали слушаться, и мне казалось, что все мое тело онемело, как будто обмороженное. Но так как ноги все-таки держали, этот раунд я провел с большой осторожностью. Я вспомнил советы своего секунданта, и когда во время перерыва я снова грохнулся к нему на колени, мой верный помощник и наставник начал шептать мне слова, которые согрели душу и распалили сердце и которые я могу сравнить по искренности только со словами возлюбленной. Он сказал мне тогда:

– Прекрасно, Джек, просто великолепно! Не сдавайся, Джек, еще чуть-чуть – и победа твоя!

Во время боя Джон Фрэй пытался выведать у мальчишек, не убьет ли меня противник на самом деле, и как он, Джон, будет тогда объясняться с моей матерью. Правда, когда я уже провел три раунда, Фрэй немного успокоился и во время перерыва, после того, как мой секундант смочил мне лицо мокрой губкой, чтобы утихомирить боль от ссадин и кровоподтеков, Джон снова подскочил и отрывисто проговорил, будто всаживал шпоры в лошадиные бока:

– Чтобы больше никаких драк! Никогда! Иначе я тебя в Экзмор не беру!

Но я уже был спокоен, ко мне вернулась уверенность, в глазах просветлело, и я стал закипать злостью к Робину. Я стиснул кулаки, а в ушах звенело что есть силы, да еще бешено колотилось сердце. Кроме этого я ничего не слышал. Либо Снелл меня действительно сейчас добьет, либо я изувечу его сам. И я снова рванулся в бой, одержимый желанием победить. В этот момент Боб улыбнулся, и эта нахальная улыбка решила исход поединка. Я возненавидел его. Он ударил меня по корпусу, а я, размахнувшись, влепил свой удар прямо ему между глаз. Это его, видимо, тоже разозлило. Но только теперь я уже не боялся своего противника и не собирался, ни жалеть, ни щадить его. Ко мне пришло второе дыхание, сердце успокоилось, и искры из глаз больше не сыпались. Я знал, что скорее умру, чем позволю себе опозорить свои родные места. Дальнейшее я помню плохо, знаю только, что победил, а потом помог ребятам отнести Боба в наш пансион и уложить на кровать.