Текст книги "Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?"

Кто такой Герман, черт возьми?

Однажды мне по междугородней линии позвонила одна моя старая подруга, с которой мы вместе работали в Лос-Аламосе. Очень серьезным тоном она сообщила: «Ричард, у меня для тебя печальная новость. Герман умер».

Я постоянно чувствую дискомфорт из-за того, что не помню имен, а потом мне бывает плохо, потому что я не обращаю достаточного внимания на людей. Тогда я сказал: «Да?», – пытаясь быть спокойным и серьезным, чтобы получить больше информации, но вместе с тем про себя думая: «Кто такой Герман, черт возьми?»

Она говорит: «И Герман, и его мать погибли в автомобильной аварии около Лос-Анджелеса. Поскольку его мать родилась именно там, то похороны пройдут в Лос-Анджелесе, в морге на Роуз-Хиллс третьего мая в три часа». Потом она добавляет: «Герман был бы очень-очень рад, если бы ты помог нести его гроб».

Я по-прежнему его не помню. Я говорю: «Конечно, я с радостью это сделаю». (По крайней мере, так я хоть выясню, кто такой Герман.)

Потом у меня появляется идея: я звоню в морг. «Вы проводите похороны третьего мая в 3 часа дня… »

– Какие похороны вы имеете в виду: похороны Голдшмидта или Парнелла?

– Ну, э, я не знаю. – Фамилии мне ни о чем не говорят, мне кажется, что это ни тот, ни другой. Наконец, я говорю: «Это похороны сразу двоих человек. Его мать тоже умерла».

– О, да. Тогда это похороны Голдшмидта.

– Германа Голдшмидта?

– Точно; Германа Голдшмидта и миссис Голдшмидт. Отлично. Это Герман Голдшмдт. Но я по-прежнему не могу вспомнить никакого Германа Голдшмидта. У меня нет ни одной идеи по поводу того, что я мог забыть; судя по рассказу моей подруги, она уверена, что мы с Германом хорошо знали друг друга.

У меня остается последний шанс: пойти на похороны и заглянуть в гроб.

Я иду на похороны, где ко мне подходит женщина в трауре, которая все это устроила, и печальным голосом говорит: «Я так рада, что вы пришли. Герман был бы просто счастлив, если бы знал это», – и всю подобную тоскливую чепуху. У всех вытянутые лица из-за смерти Германа, я же по-прежнему не знаю, кто такой Герман – хотя я уже уверен, что если бы знал, то мне было бы очень жаль, что он умер!

Похороны шли своим чередом, и, когда настало время по очереди подходить к гробу, я тоже подошел. Я заглянул в первый гроб: там лежала мать Германа. Я заглянул во второй гроб: там лежал Герман – и, клянусь вам, я никогда прежде его не видел!

Пришло время нести гроб, и я занял свое место. Я очень осторожно опустил гроб с Германом, чтобы он покоился в своей могиле, потому что знал, что он бы это оценил. Но до этого самого дня я не представляю, кто такой Герман.

Много лет спустя я набрался храбрости, чтобы признаться в этом своей подруге. «Помнишь похороны, на которые я ходил лет десять назад, Говарда…»

– Ты хочешь сказать Германа.

– О, да – Германа. Знаешь, я не знаю, кто такой Герман. Я даже не узнал его в гробу.

– Но, Ричард, вы же вместе работали в Лос-Аламосе после войны. Вы оба были моими друзьями, и мы часто беседовали вместе.

– Я все равно его не помню.

Через несколько дней она мне позвонила и сказала, что могло произойти: возможно, она познакомилась с Германом сразу после того, как я уехал из Лос-Аламоса – и поэтому немного перепутала время, – но поскольку она так дружила с нами обоими, она подумала, что мы должны были знать друг друга. Таким образом, ошиблась именно она, а не я (как это обычно бывает). Или она просто поступила как вежливый человек?

Фейнман – женоненавистническая свинья!

Через несколько лет после того, как я прочитал несколько лекций первокурсникам в Калтехе (которые были опубликованы под заголовком «Фейнмановские лекции по физике»), я получил длинное письмо от группы феминисток. Меня обвинили в женоненавистничестве из-за двух историй: одна была связана с обсуждением тонкостей скорости, и в ней принимала участие женщина-водитель, остановленная полицейским. Между ними завязался диалог по поводу того, как она ехала, причем я описал те веские доводы, которые она приводила в ответ на определение скорости полицейским. В письме говорилось, что я заставил женщину выглядеть глупо.

Другая история, против которой они возражали, была рассказана великим астрономом Артуром Эддингтоном, который только что узнал, что звезды получают свою энергию из горения водорода в ядерной реакции, продуктом которой является гелий. Он подробно рассказал, как вечером того дня, когда он сделал это открытие, он сидел на скамейке со своей девушкой. Она сказала: «Посмотри, как красиво светят звезды!» На что он ответил: «Да, и в данный момент я – единственный человек в мире, который знает, как они светят». Он описывал то чудесное одиночество, которое испытываешь, когда делаешь открытие.

Письмо сообщало, что я утверждаю, будто бы женщина не способна понять ядерные реакции.

Я счел, что бессмысленно пытаться ответить на их обвинения подробно, поэтому написал им краткое письмо: «Не сводите меня с ума, мужики!»

Нет нужды говорить, что это сработало не слишком хорошо. Пришло другое письмо: «Ваш ответ на наше письмо от 29 сентября неудовлетворителен…» – ля, ля, ля. В этом письме содержались угрозы, что если я не заставлю издателя изменить все то, против чего они протестуют, то у меня будут проблемы.

Я проигнорировал письмо и забыл о нем. Примерно год спустя, Американская ассоциация преподавателей физики присудила мне премию за эти книги, и меня пригласили выступить на их собрании в Сан-Франциско. Моя сестра, Джоан, жила в городе Пало-Алто – который находился в часе езды оттуда, – поэтому я остановился у нее за день до собрания, на которое мы отправились вместе.

Когда мы подошли к лекционному залу, то обнаружили, что у дверей стоят какие-то люди, которые всем входящим вручают листовки. Каждый из нас взял по одной и посмотрел на нее. Наверху листовки была надпись: «ПРОТЕСТ». Ниже приводились выдержки из писем, которые они мне присылали, и мой ответ (целиком). В конце листа большими буквами был сделан вывод: «ФЕЙНМАН – ЖЕНОНЕНАВИСТНИЧЕСКАЯ СВИНЬЯ!»

Джоан внезапно остановилась и побежала назад: «Это интересно, – сказала она протестующим. – Можно мне еще несколько штук!»

Когда она догнала меня, она сказала: «Эй, Ричард; что ты натворил?»

Я рассказал ей, что произошло, пока мы проходили в зал.

В передней части зала, около сцены, сидели две выдающиеся женщины из Американской ассоциации преподавателей физики. Одна отвечала за проблемы женщин в этой организации, а второй была Фей Айзенберг, знакомая мне профессор физики из Пенсильвании. Они увидели, что я иду по направлению к сцене в сопровождении этой женщины, которая держит целую кипу листовок и о чем-то со мной говорит. Фей подошла к ней и сказала: «Знаете ли Вы, что у профессора Фейнмана есть сестра, которую он вдохновил на изучение физики и что она имеет степень кандидата физических наук?»

– Конечно знаю, – сказала Джоан. – Я и есть эта сестра!

Фей и ее коллега объяснили мне, что этими протестующими была группа – которой, по иронии судьбы, руководил мужчина, – постоянно срывающая собрания в Беркли. «Мы сядем по обе стороны от тебя, чтобы показать нашу солидарность, а перед твоим выступлением я встану и что-нибудь скажу, чтобы успокоить протестующих», – сказала Фей.

Поскольку я выступал не первым, у меня было время подумать о том, что я скажу. Я поблагодарил Фей, но отклонил ее предложение.

Как только я поднялся на сцену, чтобы выступить с речью, полдюжины протестующих вышли в переднюю часть зала и выстроились вдоль сцены, высоко подняв свои транспаранты, гласившие: «Фейнман – женоненавистническая свинья! Фейнман – женоненавистническая свинья!»

Я начал свою речь с того, что сказал протестующим: «Мне очень жаль, что мой короткий ответ на ваше письмо привел вас сюда, хотя в этом нет необходимости. Существуют куда более серьезные места, на которые вы можете обратить свое внимание, чтобы поднять статус женщины в физике, чем эти относительно тривиальные ошибки – если именно так вы хотите их назвать – в учебнике. Но, быть может, все-таки хорошо, что вы пришли. Ибо женщины действительно страдают от предрассудков и дискриминации в физике, и ваше присутствие здесь, сегодня, служит нам напоминанием об этих трудностях и о необходимости их устранения».

Протестующие посмотрели друг на друга. Их транспаранты начали медленно опускаться, как паруса на затихающем ветру.

Я продолжил: «Несмотря на то, что Американская ассоциация преподавателей физики вручила мне премию за преподавание, я должен признаться, что не знаю, как нужно преподавать. А потому, мне нечего сказать о преподавании. Вместо этого мне хотелось бы поговорить о том, что будет особенно интересно для женщин, присутствующих в аудитории: я бы хотел поговорить о структуре протона».

Протестующие положили свои транспаранты и ушли. Организаторы потом сказали мне, что этот человек и его группа еще никогда не терпели столь быстрого поражения.

(Недавно я нашел копию своей речи и обнаружил, что сказанное мной в самом начале выглядит далеко не столь драматическим, как мне это помнится. По своим воспоминаниям мне кажется, что я сказал что-то гораздо более выдающееся, чем то, что я сказал на самом деле!)

После моего выступления несколько протестующих подошли ко мне, чтобы потребовать объяснений в связи с историей женщины-водителя. «Почему этим водителем обязательно должна была быть женщина? – сказали они. – Вы намекаете на то, что все женщины плохо водят машину».

– Но ведь именно благодаря женщине полицейский выглядит дураком, – сказал я. – Почему вас не заботит полицейский?

– Но от полицейских нельзя ожидать ничего другого! – сказала одна из протестующих. – Они все свиньи!

– Тем не менее, полицейский должен вас заботить, – сказал я. – Я забыл сказать в истории, что полицейским была женщина!

Хочешь верь, хочешь не верь, но я только что пожал ему руку!

В течение нескольких лет я получал приглашения от университета в Токио посетить Японию. Но всякий раз, как я принимал приглашение, я заболевал и не мог туда поехать.

Летом 1986 года в Токио должна была состояться конференция, и меня опять пригласили приехать. Несмотря на любовь, которую я питаю к Японии и вследствие которой мне очень хотелось поехать, получив приглашение, я все же почувствовал себя неудобно, так как у меня не было доклада. Мне сказали, что я могу выступить с кратким резюме проделанной мной работы, но я ответил, что мне не хотелось бы этого. Тогда организаторы написали, что сочтут за честь, если я стану председателем на одном из заседаний конференции – это все, что мне нужно сделать. Поэтому, в конце концов, я согласился.

На этот раз мне повезло, и я не заболел[4]4
  Фейнман страдал от рака брюшной полости. Он пережил хирургические операции в 1978 и 1981 гг. По возвращении из Японии ему предстояли еще два хирургических вмешательства: в октябре 1986 и октябре 1987.


[Закрыть]. Таким образом, мы с Гвинет поехали в Токио, где я стал председателем на одном из заседаний.

Председатель заседания должен следить за тем, чтобы каждый оратор говорил только в течение определенного промежутка времени, чтобы следующему оратору оставалось достаточно времени. Председатель занимает такое почетное положение, что ему помогают два заместителя. Мои заместители сказали, что они берут на себя представление ораторов и сами будут им говорить, когда тем нужно остановиться.

Все шло гладко в течение большей части заседания, пока один оратор – японец – не продолжил свою речь, когда время уже истекло. Я смотрю на часы и делаю вывод, что ему пора остановиться. Я смотрю на своих заместителей и делаю им жест.

Они подходят ко мне и говорят: «Ничего не предпринимайте; мы об этом позаботимся. Он говорит о Юкаве[5]5
  Хидэки Юкава, выдающийся японский физик, лауреат Нобелевской премии 1949 г.


[Закрыть]. Все в порядке».

Таким образом, я был почетным председателем на одном из заседаний и чувствовал, что не сумел даже правильно выполнить свою работу. И за это университет оплатил мне дорогу до Японии, полностью устроил мою поездку, и все люди очень хорошо ко мне относились.

Однажды днем мы разговаривали с человеком, который организовывал нашу поездку. Он показывает нам карту железных дорог, и Гвинет видит кривую линию со множеством остановок в центре полуострова Исе – это место далеко от воды; оно далеко отовсюду. Она ставит палец на конец этой кривой и говорит: «Мы хотим поехать туда».

Он смотрит на нее и говорит: «О! Вы хотите поехать в… Исеокитцу?»

Она говорит: «Да».

– Но в Исеокитцу ничего нет, – говорит он, глядя на меня, словно моя жена сошла с ума, в надежде, что я приведу ее в чувство.

Тогда я говорю: «Да, правильно; мы хотим поехать в Исеокитцу».

Гвинет не говорила об этом со мной, но я знал, о чем она думает: нам очень нравится посещать такие места, которые находятся в самом центре нигде; места, о которых мы никогда не слышали; места, в которых нет ничего.

Наш хозяин несколько огорчается: он никогда не бронировал мест в отеле в Исеокитцу; он даже не знает, есть ли там гостиница.

Он берется за телефон и звонит в Исеокитцу для нас. Оказывается, что там нет жилья. Однако неподалеку есть другой город – примерно через семь километров от конца линии – в котором есть японская гостиница.

Мы говорим: «Прекрасно! Это как раз то, что нам нужно, – японская гостиница!» Ему дают номер гостиницы, и он звонит туда.

Человек в гостинице сопротивляется: «У нас совсем маленькая гостиница. Ей управляет семья».

– Именно это им и нужно, – уверяет его наш хозяин.

– Он согласился? – спрашиваю я.

После некоторой дискуссии наш хозяин говорит: «Он согласен».

Но на следующее утро нашему хозяину звонят из этой самой гостиницы: прошлой ночью они совещались всей семьей. Они решили, что им не справиться с этой ситуацией. Они не смогут позаботиться об иностранцах.

Я спрашиваю: «А в чем проблема?»

Наш хозяин звонит в гостиницу и спрашивает, в чем проблема. Потом он поворачивается к нам и говорит: «В туалете – у них нет западного туалета».

Я говорю: «Скажите им, что, когда мы с женой путешествовали в последний раз, мы брали с собой маленькую лопатку и туалетную бумагу и копали для себя ямки в земле. Спросите его, нужно ли нам привезти свою лопатку?»

Наш хозяин объясняет все это по телефону, и они говорят: «Все в порядке. Вы можете остановиться на ночь. Лопатка вам не понадобится».

Хозяин встретил нас на железнодорожной станции в Исеокитцу и отвез в свою гостиницу. За нашей комнатой располагался прекрасный сад. Мы заметили блестящую изумрудно-зеленую древесную лягушку, которая ползла по металлической раме с горизонтальными перекладинами (использовавшейся для сушки белья), и крошечную желтую змейку в кустах перед нашей энгавой (верандой). Да, в Исеокитцу не было «ничего» – но для нас все было интересно и прекрасно.

Оказалось, что примерно в миле от гостиницы находится рака – именно поэтому там и была маленькая гостиница, – и мы туда отправились. На обратном пути нас застиг дождь. Нас обогнал какой-то парень на машине, потом развернулся и подъехал к нам. «Куда вы идете?» – спросил он по-японски. «В гостиницу», – сказал я. Тогда он отвез нас туда.

Вернувшись в свою комнату, мы обнаружили, что Гвинет потеряла фотопленку – вероятно, в машине этого человека. Тогда я взял словарь, нашел слова «пленка» и «потеряла» и попытался объяснить это хозяину гостиницы. Я не знаю, как он это сделал, но он нашел мужчину, который нас подвез, и в его машине мы отыскали пленку.

Очень интересной была ванная комната; чтобы до нее добраться, нам приходилось проходить через другую комнату. Ванна была деревянной, и вокруг нее валялось множество маленьких игрушек – маленькие лодочки и тому подобное. Также там было полотенце с нарисованным на нем Микки-Маусом.

У хозяина гостиницы и его жены была маленькая двухлетняя дочка и новорожденный младенец. Они одевали дочь в кимоно и приводили в нашу комнату. Ее мама делала для нее оригами; я нарисовал для нее несколько рисунков, и мы вместе играли.

Одна женщина, которая жила напротив, подарила нам прекрасный шелковый шар, который сделала сама. Все были очень дружелюбны, и все прошло просто замечательно.

На следующее утро мы должны были уезжать. Мы забронировали себе номер в гостинице на одном из самых знаменитых курортов с минеральными водами. Я снова открыл словарь; потом спустился и показал хозяину гостиницы квитанцию на бронь номера в большом курортном отеле – он назывался «Гранд-Вью» или что-то вроде того. Я сказал: «Мы не хотим остаемся большой отель завтра ночью; мы хотим остаемся здесь завтра ночью. Мы счастливый здесь. Пожалуйста, позвонить им; изменить это».

Он говорит: «Конечно! Конечно!» Было видно, что его душу радует мысль, что эти иностранцы отменяют бронь в большом шикарном отеле, чтобы остаться в его маленькой гостинице еще на одну ночь.

Вернувшись в Токио, мы отправились в университет Канадзавы. Несколько профессоров организовали для нас поездку вдоль побережья полуострова Ното. Мы проехали через несколько прекрасных деревень, жители которых занимались рыболовством, и отправились в пагоду, располагавшуюся в самом центре деревни.

Потом мы посетили раку, за которой располагался анклав; войти в последний можно было только по специальному приглашению. Синтоиский священник был очень любезен и пригласил нас в свои комнаты на чай; кроме того, он выполнил для нас каллиграфию.

После того как наши хозяева отвезли нас еще дальше вдоль побережья, им пришлось вернуться в Канадзаву. Мы с Гвинет решили остаться в Тоги на два-три дня. Мы остановились в японском отеле, хозяйка которого была очень и очень добра к нам. Она устроила так, что ее брат отвез нас на машине в несколько деревень, откуда мы вернулись на автобусе.

На следующее утро хозяйка гостиницы сказала нам, что в городе происходит нечто важное: освящают новую раку, построенную взамен старой.

Когда мы приехали на место, нас пригласили сесть на скамью и подали чай. Вокруг бродило множество людей, и, наконец, из-за раки появилась процессия. Нам было приятно видеть, что ведущей персоной был главный священник той раки, которую мы посетили несколько дней назад. На нем было церемониальное облачение внушительного вида, и, судя по всему, он отвечал за все.

Вскоре началась сама церемония. Мы не хотели вторгаться в религиозное место, поэтому не стали входить в саму раку. По ступенькам вверх-вниз бегали дети, они играли и шумели, поэтому мы подумали, что церемония не строго официальна. Мы подошли чуть ближе и встали на ступеньки, чтобы увидеть, что происходит внутри.

Церемония была чудесной. Посреди возвышения стояла церемониальная чаша с ветвями и листьями; ее окружали девушки в особой одежде; были также танцоры и т.д. Все было достаточно изысканно.

Мы смотрим на все эти действия, когда внезапно чувствуем, что кто-то трогает нас за плечи. Это главный священник! Он жестом зовет нас следовать за ним.

Мы обходим раку и входим через боковую дверь. Главный священник представляет нас мэру и другим почетным гостям и приглашает сесть. Актер нох исполняет танец, и вокруг происходят всевозможные удивительные вещи.

Потом начинаются речи. Сначала говорит мэр. Потом встает главный священник. Он говорит: «Унано, утсини кунтано канао. Унтанао уни канао. Унийо цоимасу дои цинти Фейн-ман-сан-то унакано кане гоцаймас…», – и он указывает на «Фейн-ман-сана» и хочет, чтобы я что-нибудь сказал!

Мой японский весьма беден, поэтому я говорю по-английски. «Я люблю Японию, – говорю я. – Особенно сильное впечатление на меня производит столь высокий темп перемен в вашей технологии, но при этом ваши традиции по-прежнему имеют огромное значение, что подтверждает освящение этой раки». Я попытался обрисовать ту смесь, которую наблюдал в Японии: происходят перемены, но при этом не утрачивается уважение к традициям.

Главный священник говорит что-то по-японски, причем я не думаю, что это именно то, что сказал я (хотя, на самом деле, я все равно не понимаю японского), потому что до этого момента он не понял ни одного слова из того, что я ему говорил! Однако он вел себя так, словно точно понял все, что я сказал, и с полной уверенностью «перевел» это всем остальным. В этом отношении он был очень похож на меня.

Так или иначе, люди вежливо выслушали то, что сказал я, после чего выступил другой священник. Это был молодой человек, ученик главного священника, одетый в прекрасный костюм с большими широкими брюками и гигантскую широкополую шляпу. Он выглядел чудесно, просто великолепно.

Потом мы отправились обедать со всеми почетными гостями и чувствовали, что этим приглашением нам оказана огромная честь.

По окончании церемонии освящения раки мы с Гвинет поблагодарили главного священника и ушли из обеденного зала, чтобы немного прогуляться по деревне. Через некоторое время мы увидели группу людей, которые тянули по улице большую повозку со стоявшей в ней ракой. Все они были одеты в костюмы с символами на спине. Они пели: «Эйо! Эйо!»

Мы следуем за процессией, наслаждаясь весельем, когда к нам подходит полицейский с переносной рацией. Он снимает белую перчатку и протягивает мне руку. Я здороваюсь с ним за руку.

Когда мы отходим от полицейского и снова идем за процессией, мы слышим, как кто-то позади нас очень громко, взволнованно и быстро что-то рассказывает. Мы оборачиваемся и видим, что полицейский сжимает в руках свою рацию и в огромном волнении говорит в нее: «О гано фана мийо гану Фейн-ман-сан ийо кано мури тоно мурото кала…», – и я мог просто представить, как он рассказывает кому-то на другом конце линии: «Помнишь мистера Фейнмана, который выступал на освящении раки? Хочешь верь, хочешь не верь, но я только что пожал ему руку!»

Должно быть, священник «перевел» что-то очень впечатляющее!