Текст книги "Тень волка"

Глава XVI. Отвращение

«Сен-Лауп знает все о сегодняшней ночи. По крайней мере он знает, что я уходила из дома и что ты привел меня обратно. Как, вероятно, и все остальное. И я почти готова поверить, что все это он сам подстроил заранее, а ты и я просто плясали под его дудку, словно пара марионеток, нити от которых он держал в своих руках.

Хеби вернулась в дом прежде меня: я заметила ее сидящей в моей комнате, поджидая свою госпожу. Поэтому Сен-Лаупу станет известно все. Если, конечно, весь этот вечер не был ловушкой, которую он сам же подстроил для нас.

А если это все же не ловушка, о мой милый, о мой славный, о мой любимый – неужели он не вызовет тебя на дуэль, чтобы отомстить за свою оскорбленную честь?

Беги! Заставь дядю Баркли отправить тебя по какому-нибудь поручению, пока не пройдет свадьба и мы с ним не уедем в Нью-Йорк.

Я говорю об этом не потому, что считаю, что он стреляет лучше тебя, ты, насколько я знаю, куда лучший стрелок, чем этот француз, постоянно хвастающий своим искусством в этих делах. Но я не смею рисковать тобой. Я не смею даже подумать о том, что все оставшиеся мне долгие годы не увижу твоего дорогого лица. Уезжай, если любишь меня!»

Дядя вошел в контору и положил эту записку, маленький хрустящий треугольник из дамской бумаги для письма, не запечатанный и не надписанный, на мой стол.

– Когда я покидал дом, ваша кузина вручила мне эту записку. Весь путь до самой конторы я, чтобы не забыть, нес этот треугольник в своей руке. Фелиция сказала мне, что содержание этой записки крайне важно для вас обоих, – объяснил дядя и, пока я читал послание девушки, стоял рядом со мной, словно рассчитывая своим присутствием и пристальным взглядом вытянуть из меня хоть какой-то намек на его содержание.

Конечно, он не прочел вверенную ему записку девушки, хотя она и была незапечатанной; но дядя никогда бы не решился использовать какое бы то ни было принуждение, чтобы узнать содержание начертанных в ней строк.

– Я думаю, что это письмо не так важно для нас обоих, как представляла себе моя кузина, – спокойно сказал я и, хладнокровно сложив записку, равнодушно вложил ее в свой карман. – А теперь насчет оценки торгового баланса «Роско и сын» в Чатаме, сэр. Я намеревался поинтересоваться вашим мнением…

На самом деле я отнюдь не был уверен в том, что вынужден был ответить дяде. Самым важным для Фелиции в этой записке было высказанное ею опасение, что Сен-Лауп, посчитав свою честь запятнанной, мог вызвать меня на дуэль. Но после прочтения записки девушки моя уверенность в том, что Сен-Лауп в самом деле расставил для нас ловушку, что мы с закрытыми глазами шагнули в нее и что Фелиция настолько скомпрометировала себя, что оказалась безнадежно запутанной в сетях француза, словно волна, накрыла меня с головой. И тогда точно на свое место встала каждая деталь его замысла, по которому я один должен был оказаться за его спиной в тот момент, когда в холле дядиного дома он подавал Хиби свой тайный сигнал, а затем спускал с цепи и посылал по следу Фелиции своего огромного пса. Причем поведение зверя вполне укладывалось в привычные тесные рамки: упорная и настойчивая преданность девушке демонстрировалась собакой изо дня в день. И, конечно, Сен-Лауп вовсе не нуждался в моем безумном поступке со стрельбой из пистолетов, разрушившем ту интригу, которую мы с Фелицией, как несомненно полагал француз, плели против него. И Де Рец, выполнявший его приказ и бежавший за девушкой до порога моего дома, оглашал улицу своим истошным воем только потому, что надеялся на благосклонное отношение Фелиции к себе: так уже случалось не раз во время ее прежних дневных визитов ко мне.

Нет, мосье де Сен-Лауп не станет подвергать себя риску, требуя от меня удовлетворения. Он ни словом, ни жестом не покажет, что осведомлен о нашем полуночном приключении, но…

Кровь ударила мне в голову при неожиданной мысли о том, как француз сможет использовать свою осведомленность о событиях прошедшей ночи. Ведь даже если его отношение к Фелиции станет настолько бессердечным, насколько он сможет себе это позволить, известные ему факты, порочащие честь девушки, позволят французу держать ее в своем доме и после того, как долговые расписки, являющиеся до сих пор его могущественным оружием, перестанут быть таковым и превратятся в разновидность простого и необязательного делового партнерства.

Потому что, сообщив дяде о похождениях племянницы, Сен-Лауп мог изменить его прежнее доброжелательное отношение к девушке, и если бы она обратилась к своему близкому родственнику с просьбой о помощи в расторжении брака с иноземцем, то все самые очевидные доказательства, которые она могла бы предъявить суду, были бы поставлены под сомнение брошенной на ее репутацию тенью полуночного визита в мой дом.

Фелиция написала в своей записке, что не мыслит без меня своей дальнейшей жизни. Но понимала ли она столь же ясно, как и я, что моя смерть в поединке с Сен-Лаупом поставит ее перед необходимостью выбора между невыносимым игом в оковах рокового замужества и постыдным положением бесчестной беглянкижены, недостойной покровительства закона?

Ибо без меня рядом с девушкой не останется никого, кто смог бы помочь ей, за исключением двух старых больных людей, один из которых не сможет стать ее защитником потому, что является слугой церкви, а второй благодаря родовым изъянам характера.

Тем не менее, отправляясь в полдень на прогулку, я захватил с собой пистолеты, и, привязав свою лошадь в уединенном ущелье, с удовольствием всадил одну за другой десять пуль в цель, находящуюся от меня в тридцати шагах. Но когда я вложил оружие обратно в седельные кобуры, совесть громко заговорила во мне:

«Слабак! Чего ты ждешь? Когда он овладеет ею, утолится ее красотой, сделает ее предметом насмешек своей злобы и хандры, и при этом все еще будет существовать вероятность, что на дуэли он убьет тебя, а не ты его». «Мы убежим.

Мы спрячемся там, где он нас никогда не найдет», – резко отпарировал я. Но ответ показался мне таким слабым и неубедительным, таким низким и подлым, что я в бессильной злобе лишь скрежетал зубами на свои жалкие прожекты.

Поднимаясь по Хай-стрит к своему дому, я неожиданно столкнулся с Сен-Лаупом. Веселый, самодовольный и щегольски одетый, он, поприветствовав меня помахиванием трости с кисточкой, вложил в мою руку крошечную коробочку, завернутую в бумагу с торговым знаком ювелира.

– Положите ее в карман вашего смокинга, когда через четыре дня в церкви вы встанете рядом со мной. Это кольцо, мой мальчик, тот волшебный талисман, который непременно откроет передо мной двери рая.

Какое нетерпеливое желание нанести удар прямо в его ухмыляющийся рот испытывала моя рука!

Мы с Фелицией не встречались наедине до самого вечера открытия зимней ассамблеи, на следующий день после которого была назначена ее свадьба. Один Бог знает, с какой силой я желал в эти долгие вечера вновь прижать ее к своей груди, которая, казалось, была одной огромной кровоточащей раной. И, почувствовав, что не могу более выносить этих мучений, я, найдя в деловых бумагах какой-то пустяк, оправдывающий мой уход, в тщетной надежде покинул дядину контору. Возможно, множество последних приготовлений к свадьбе мешали нашей встрече, а, может быть, она, кроткая и нежная, просто послушно следила за приготовлением кофе для дяди или за подготовкой к ужину; и, несомненно, там же находился и Сен-Лауп; и когда я попрощаюсь и уйду, до дверей проводит меня не она, а Барри… Мудрее и сильнее, чем я, Фелиция оберегала нас обоих от мучительной прелести тех безнадежных проявлений нежности, притягательной силе которых я не смог бы не поддаться.

Поэтому, когда наконец наступил вечер открытия ассамблеи, я ожидал ее появления, словно израненный человек, три дня мучимый томительной жаждой в пустыне и ждущий прибытия каравана, который уже показался вдали среди песчаных барханов. И она и я со своими партнерами будем одинаково одиноки в беззаботной и беспечной толпе; и, быть может, ее рука на мгновение коснется моей, а ее пальцы лягут на мой рукав; я стану ловить ее близкое благоухание, и перед тем, как она станет принад лежать другому, смогу в последний раз повтс рить свою клятву в вечной преданности и самоза бвенной любви.

Пополняемая вновь прибывающими гостями толпа участников ассамблеи продолжала запол нять старинный зал, почти целиком занимают второй этаж ратуши, свободным в котором оста валось лишь место для танцев. Из зала гост переходили в соседнюю карточную комнату, которой я успел заметить пастора, уже игра ющего в вист. Молодые люди из города и окрест ных ферм, не успевшие занять места в креслах облепили перила балконов или столпились около дверей ближе к чаше с пуншем, позволившей им лучше оценить прелесть позднего прибытия.

Побросав внизу свои шали и меховые пелерины, они, подобно всплывшим на поверхность воды пробкам, затопили ступени лестниц, уподобившись в этих вздымающихся при каждом шаге драпировках восседающим на облаках богиням.

Со своего места в этом кордоне благовоспитанных людей я наблюдал восхождение Фелиции, плывущей под руку с дядей и Сен-Лаупом у правого локтя по лестничному маршу. Я знал, что на ее сердце была та же тяжесть, как и у меня, но, глядя на нее, вы бы никогда не догадались об этом: так легко и беспечно держала она свою восхитительную голову; с таким удивительным достоинством приветствовала рой молодых людей, бросающихся к ней навстречу, чтобы только поздороваться с ней или добиться официального представления. Это зрелище дало мне возможность со злорадством смотреть на Сен-Лаупа, чьи румяные щеки становились все пунцовее с каждым вновь подлетавшим к девушке в поисках ее благоволения молодым человеком, оттесняющим его от нее все дальше и дальше, и в конце концов француз был принужден плестись вслед за своей невестой в самом конце длинной вереницы ее поклонников и обожателей.

Один раз в танцевальном зале он попытался было восстановить свое прежнее положение сбоку от нее, но это удалось ему лишь на мгновение. Юный Филипп Далримпл, чьи наследственные поместья на той стороне реки по традиции перешли к нему по королевскому дарственному акту, гарантированному юноше Парижским договором, так ловко оттер в сторону короткую фигуру француза, словно его шесть футов костей и мускулов и не подозревали о присутствии иноземца. Сен-Лауп задрал свой нос к дородному и сильному плечу в голубом атласе, преисполненным учтивой готовности принять необходимые извинения. Но когда никто и не посмотрел в его сторону, когда Далримпл звучно и задиристо продолжал владеть вниманием Фелиции, я увидел сжатые губы француза, увидел унылый румянец, заливший его лицо от щек до бровей, и огонь свирепости, вспыхнувший и немедленно погасший в его свинцовых глазах, как только Сен-Лауп оценил мощь юного задиры.

– Вам не следует обращать столько внимания на этого молодого человека, – прошептал я. – Он, как обычно, полупьян, и все знают о этом. – Это было сущей правдой. Но – Бс простит меня – мое сердце забилось сильнее пр посетившей меня одной довольно низкой мысли в своей крайней нужде я мог рассчитывать на ее услуги. Потому что задира и хулиган Далрим не был трусом. Владелец поместья в пять сот квадратных миль северных пустынных земел по нашим провинциальным меркам считавш гося огромнейшим, он так и не окончил Коро левского колледжа, откуда без каких-либо отла гательств и промедления был изгнан за три год моего поступления туда, но легенда о безрассуд ном и необузданном характере этого юноши, его грубости и жестокости вполне заслуживал доверия в той ее части, которая касалась его великолепного телосложения и преобладающего в нем животного начала. С того времени жизнь Филиппа была заполнена одной только охотой – по слухам, его экспедиции доходили до берегов залива Святого Лаврентия, – перемежающейся короткими безумными вторжениями в погрязшие в пороках, но искушенные в житейскихделах столицу метрополии и ее города.

Всем было хорошо известно, что во время этих набегов Далримпл всегда был пьян, и пьян настолько, что был не в состоянии не только думать, но и произносить более или менее связные речи, хотя это не мешало ему наводить беспощадной рукой на не понравившихся ему людей свой смертоносный пистолет. Под отвесными скалами Джерси он стрелялся на дуэли с юным Ван Риландом и убил его, держа «шутки ради», как он хвастался, пистолет в левой руке. Проведя тридцать шесть часов за пуншем и картами в уединенной комнате французской таверны, Далримпл вызвал на дуэль самого капитана королевского флота и стрелялся с ним через стол, после чего офицера с раздробленным бедром увезли обратно на его корабль.

Как я понял из разговора Далримпла и наблюдений за ним, прихорашивающимся с тем тщеславием, которое всегда подчиняет себе страсти подобных ему животных в человеческом обличье, мосье де Сен-Лауп получит весьма скудную компенсацию за грубость юного дикаря, жертвой которой он стал. Если когда-либо злой огонь сатанинской радости и вспыхивал в глазах человека, то это были глаза Филиппа Далримпла.

– Вы уже обручены, вы уже послезавтра выходите замуж? – шумно горячился он. – Подходите, подходите! На это надо посмотреть.

Сила и мощь живущих на этих берегах не позволяют нам вручить какое-либо право распоряжаться такой красавицей без нашего тщательного предварительного изучения всех обстоятельств. И впрямь ходят слухи о чем-то таком, приведшем нас сюда. А наш вкус и манеры внесут больше остроты в традиционные правила провинциальных ассамблей. Не так ли, Дженкинс? – и он обратился к тощему и долговязому человеку среднего возраста, стоящему рядом с ним, который, как я сейчас понимаю, был его давним знакомым, собутыльником, подхалимом и участником большинства сплетен о Далримпле. – Кто, скажите на милость, имел безрассудную смелость присвоить себе всю эту миловидность, привлекательность, прелесть и очарование без такой «мелочи», как мое позволение?

– Разрешите мне, мистер Далримпл, – строго прервал высокомерный монолог наглеца, не обращавшего на него ни малейшего внимания, дядя Баркли, чье лицо с каждым новым дерзким словом нахала становилось все более и более суровым. – Разрешите мне представить вас жениху моей племянницы. Граф де Сен-Лауп – мистер Далримпл.

– Мосье граф – вызвавший всеобщие почет и уважение, честное слово! – Поклон Далримпла был блестящим шедевром безукоризненной иронии. Парень получил хорошее воспитание и, когда имел желание, мог это продемонстрировать. – Для меня большая честь встретить джентльмена, изгнанного из собственной страны и хорошо знающего, как воспользоваться самым лучшим, что только есть на приютившей его земле. Скажите на милость, как вам это удалось?

Прежде чем ответить, мосье де Сен-Лауп повернулся ко мне.

– Мой дорогой Роберт, будьте любезны, займите мое место рядом с вашей кузиной, – спокойно произнес он и затем, обращаясь к Фелиции, вкрадчиво добавил: – Дорогая моя, мне очень жаль, но этот джентльмен задал мне вопрос, который требует немедленного и обстоятельного ответа.

Мы опаздывали; музыка заиграла, как только мы заняли свои места в зале; мысли об этом новом осложнении в нашей судьбе закружились в моей голове, но, увы, мне пришлось, чтобы не допустить промах, сосредоточиться на хорошо заученных, но трудных фигурах танца. У меня не хватило духу сказать девушке даже несколько слов о напряженной сцене, которую мы только что оставили; впрочем, и Фелиция была не в лучшем состоянии. Даже в перерывах между танцами, когда другие пары стояли в стороне от нас, мы говорили только о музыке, о великолепной отделке пола, о внезапной перемене погоды от звенящего мороза до густого тумана и мелкого моросящего дождя.

Танец закончился, и мы вдвоем, составляя лишь малую часть влюбленных парочек, направились к выходу из бального зала, как вдруг Фелиция прижалась к моей руке.

– О, Роберт, мы не должны… мы не смеем… – прошептала она. – Порочно и безнравственно желать смерти кому бы то ни было. Но подумай только – если бы они сошлись в поединке… если бы это случилось… – это бы вновь дало жизнь тебе и мне… и не только нам…

Конец этого вкрадчивого преследования нашего Дяди…

– Дорогая, – прошептал я в ответ, – это может случиться. Подтолкни парня, и пусть судьба Сен-Лаупа окажется врученной Далримплу; а этот громила лишен милосердия.

– О, Роберт, грешно желать этого. Я не смогу помочь этому. Я должна буду платить за это так много – и так долго! Я стала твердой, чтобы вынести ниспосланные нам испытания.

Но сейчас, когда нам представился этот счастливый шанс, мне кажется, если он не сбудется, мое мужество, словно взорванная скала, разлетится на мелкие кусочки. И она вцепилась в мою руку обеими руками, а ее лицо так красноречиво обратилось ко мне, что старый джентльмен в дверях комнаты для карточных игр тактично; отвернулся.

– Даже тяжелое ранение может спасти нас. – Я старался придать ей стойкость и в то же самое время не потерять свою собственную голову, пытаясь мыслить рационально. – К тому времени, когда Сен-Лауп залечит сломанное плечо или простреленное навылет тело, коммерческие дела нашего дяди, вероятно, улучшатся настолько, что, найдя кредит где-нибудь еще, он сможет рассчитаться с французом сполна.

– Ах, ты так думаешь? Но сломанное плечо! – Она дрожала так сильно, что мой гнев ярким факелом полыхнул против этого хитрого и коварного негодяя, служащего причиной столь острых страданий девушки.

– Я молю Бога, – горячечной скороговоркой тихо пробормотал я, – чтобы Далримпл убил его. Если этого не случится, негодяй постарается убить меня, на какой бы риск ему при этом не пришлось пойти.

Но мои слова привели ее в какое-то неистовое, исступленное состояние, ее пальцы выбивали барабанную дробь на моей груди, а жаркое дыхание, вылетающее со словами возражений, почти опаляло кожу на моем лице, так что я принужден был взять ее за руку и провести вперед на один-два шага, чтобы занятые самими собой влюбленные парочки, разделяющие вместе с нами уединение этого места, не обратили на нас излишнего внимания. Мы стояли рядом, ее руки были сплетены с моими, она поднялась на цыпочки и ее тело почти коснулось моей груди, как вдруг перед нами неожиданно возник Сен-Лауп.

Когда мы обратили на него свои взоры, он улыбался – улыбался той же улыбкой, которая змеилась по его лицу в те сумерки в лесу старого Пита, когда он нашел мое раненое тело на ее коленях.

– Я умоляю простить меня за вторжение, – начал он после непродолжительной паузы, во время которой его быстрый сверкнувший взгляд, резвясь и оценивая, прошелся по нашим лицам, – но я оказался не в состоянии избежать дуэли с мистером Далримплом. Я полагаю, мы должны встретиться с ним на рассвете. Роберт, мой дорогой кузен, не будете ли вы достаточно добры нанести визит мистеру Дженкинсу и обсудить с ним детали предстоящего поединка? Фелиция, любовь моя, не окажете ли вы мне честь этим танцем? Я испытываю полную уверенность в том, что ваша тревога за исход завтрашней дуэли не может повлиять на ваше настроение и лишить меня радости танца с вами.

– В таком случае, мосье, вам известна лишь малая часть моего беспокойства, – парировала она с иронией, достойной его собственного сарказма.

– Послушайте, сэр! – вспыхнул я, когда он своими пухлыми пальцами потянул ее за безволь ную руку. – Вы удостаиваете меня ответствек ности, которую я не могу от вас принять.

– Потому что вы искренне и горячо надеетесь, что завтра утром пуле юного Далримпла удастся найти мое сердце? Мой дорогой мальчику в этой надежде таится моя безопасность, хотя вы и способны ненавидеть меня так сильно, как вы полагаете, это удается вам. Оставляя эту нена висть вам, я даже прошу вас быть моим секундантом. Ведь мы знаем вашу совестливость, не так ли, любимая? – И со смехом и игра вым похлопыванием по запястью Фелиции он увлек ее в зал, как только первые сильные аккорды виолончели призвали танцоров на места.

Время было два часа пополуночи, гости разъезжались, и только в этот момент мне представ вился удобный случай поговорить с Сен-Лаупом еще раз. А до этого я нашел молодого лейтенанта драгунов, согласившегося помочь мне. С Дженкинсом и еще одной личностью из той же компании мы согласовали детали дуэли – противники на рассвете стреляются на пистолетах на двадцати шагах на берегах реки милей выше города – и руководил я нашим совещанием так небрежно, что даже мой дядя не догадался о том, что запах несчастья уже витал в воздухе. Дядя повел Фелицию к своему экипажу с той высокомерной и величавой изысканностью, которая была подобна величественному, полному несравненного достоинства трепетанию крыльев его носа, и Сен-Лауп наклонился над ее рукой с самонадеянной убежденностью в том, что он, если она позволит, непременно на следующий вечер нанесет ей визит.

– Мой дорогой Роберт, в нашем распоряжении немногим более трех часов до того момента, как мы вновь должны быть на ногах. Не проведете ли вы их со мной в моем доме? Я должен облачиться в не столь яркие и бросающиеся в глаза одежды, в то время как вы в этом не нуждаетесь. И я обещаю вам бутылку, или даже две, превосходного бургундского, чтобы заполнить эти часы ожидания. Сегодня будет долгая ночь, и я уже послал приказание моему человеку приготовить мой экипаж, который доставит нас в половине седьмого к месту встречи с мистером Далримплом.

Моя душа пребывала в таком состоянии, что я готов был принять любое приглашение, избавляющее меня от этих часов одиночества в моем доме, в котором сейчас и всю мою жизнь будет незримо витать призрак присутствия той, которая хранила в своем сердце столько сострадания и жалости и так тщетно искала прибежища под его крышей. Поэтому я немедленно принял предложение Сен-Лаупа. Но когда мы бок о бок побрели сквозь густой туман и мелкий моросящий дождь вверх по долгой холмистой дороге, я захотел узнать, бывало ли хоть раз, чтобы главное действующее лицо на поединке и его секундант испытывали в последние перед дуэлью часы те же чувства, какие владели нами: мною – ненависть и страх к Сен-Лаупу, а им – жестокость и ненависть ко мне; и если уж этим людям достались такие роли, способны ли они были столь же умело скрывать свои истинные чувства, как это делали мы.

Его прячущаяся за благоволением злоба и циничное презрение были прикрыты учтивым гостеприимством, каждое проявление которого я встречал с приличествующим их ценности выражением лица. Мы поставили наши стулья рядом перед ярким пламенем камина. Наши рюмки дружно звенели перед первым маленьким глотком вина, наполняющего их до краев. У нас была одна общая тарелка для сыра и хлеба; а когда он извинился, чтобы поменять свои широкие белые кружевные гофрированные манжеты, французское бордо окрасило его высоко застегнутый на пуговицы черный сюртук, оставив на нем небольшое пятно. Тогда он принялся уговаривать меня немного отдохнуть и даже принес мне меховой плед, в который и закутал меня, сам же остался бодрствовать, объясняя это тем, что у него остались некоторые бумаги, которые он решил привести в порядок, и это отнимет у него час или более того.

Что до моих страхов и моих еще более ужасных надежд, то это было самое мерзкое состояние – быть секундантом человека на дуэли, на которой, вы надеетесь и ждете, он будет убит, – оно казалось мне таким абсурдным, словно все это происходило со мной во сне: это жилище, которое всего несколько недель назад было прибежищем скупости, запущенности, грязи, нищеты и убожества, превратилось в загородную усадьбу, полную элегантной роскоши. Казалось невозможным, что за той дверью, украшен ной гирляндами цветов, когда-то стоял грубый сосновый стол старого Пита, по которому однажды медленно заструилась его кровь; что в этой самой комнате бедный Киллиан и я среди беспорядочно наваленной груды тюков, связок и узлов наткнулись на тот след голой ноги, а сейчас за бронзовой каминной решеткой тонкой работы и изящной железной подставкой для дров колыхались яркие языки пламени. Но огонь и вино разогрели мое тело и убаюкали мою душу. Часы в небольшом позолоченном корпусе, стилизованном под католический храм, тикали в быстром и успокаивающем ритме, подобном журчанию струй реки времени. Иногда до меня долетали какие-то слабые звуки из той чем-то похожей на казарму комнаты, которую Сен-Лауп превратил в свой кабинет. Мерный шепот дождя за окном перекликался с тихим шипением и свистом горящего хвороста в камине. Мои мысли понеслись в какие-то фантастические дали, все выше и выше…

Пинг-пинг-пинг! Нежный серебристый звон маленьких часов, отбивающих время. Я сосчитал три удара. А ведь Сен-Лауп покинул меня гораздо позже трех часов, но раньше четырех.

Эта загадка заставила меня очнуться от сна.

Догоревшие дотла свечи дымились в своих покрытых сажей гнездах; огонь стал горкой пепла; комнату заполнил холод, сумрачные утренние лучи, прокравшиеся между задернутых занавесок, высветили мне циферблат часов. Они показывали семь. Я, должно быть, слышал только последние три удара. Мы уже на полчаса опаздывали к назначенному сроку дуэли. Не ушел ли Сен-Лауп без меня? Я подбежал к двери его кабинета и постучал, снова постучал и только после этого вошел. В комнате не горели свечи; не горели ни одна даже из тех, что стояли, в канделябре. Но между незадернутыми занавесками проходило достаточно света. На кровати эту ночь не спали; на письменном столе лежали ручки и бумаги в том четком порядке, в котором прислуга Сен-Лаупа их разложила.

Неужели он спасся бегством? Был ли этот человек трусом, почувствовавшим, что судьба наконец-то свела его с опасным дуэлянтом, и нем не нашлось достаточного мужества, чтобы сойтись с ним в честном поединке. Вне себя от волнения, я с. безумной надеждой окинул взгляд дом комнату, стараясь найти хоть какие-то признаки приготовлений к поспешному бегству. Но не заметил ни одного. Многочисленная одежда в ненарушенном порядке висела в шкафу. Плети, кнуты, хлысты, кобуры, пистолеты, шпага с инкрустациями строгой утонченности из слоновой кости и серебра находились на той же вешалке, где я видел их в последний раз. Только тот вызывающий суеверный страх трофей из Африки, тот наводящий ужас ремешок из кожи ребенка черкесской одалиски, казалось, был убран в какое-то другое место. Во всяком случае, я не увидел его, и вздох облегчения вырвался из моей груди. Ибо образ этой тонкой изящной полоски не давал мне покоя с того дня, когда Сен-Лауп вложил его в мою руку.

Я быстро прошел по остальным комнатам дома, кинул беглый взгляд на наполненные ароматом свадебные покои, увидел отмытую и до блеска отполированную неприкрытую наготу кухни. Возможно, невольно всплывшие в моей памяти детали обстановки той комнаты, которые я заметил в прошлый раз, освещенные сейчас тусклым утренним светом, натолкнули меня на следующую мысль. Допустим, Сен-Лауп слышал какие-то сплетни об этом саде и, подобно старому Питу, шагнул из дома навстречу такой же судьбе! Дверь была заперта на щеколду, засовы и тяжелая перекладина сняты. Я рванул дверь, она открылась. Я мог услышать капанье стекающей с карнизов воды, мог услышать мерный шум дождевых струй. Я мог увидеть короткие прямые прутики по ту сторону разрушенной стены. Не порывы ветра расстроили их четкий вертикальный строй и встряхнули чистые прозрачные капли, нанизанные, словно бусинки, на каждый стебель кустов, окаймлявших садовые дорожки. Я мог слышать и видеть все это, говорю я сейчас, потому что я должен был слышать и видеть это тогда. Но я не могу вспомнить, что я их видел и слышал. Когда я пытаюсь вспомнить эти детали, у меня перед глазами встает только один образ – отпечаток голой ступни на пропитанной влагой глинистой тропинке у моих ног.

Изящный, с крутым подъемом, он был достаточно хрупок и нежен, чтобы принадлежать миниатюрной женщине, и он был точной копией того отпечатка, который несколько недель назад так поразил эсквайра Киллиана и меня, нашедших его в пепле у того самого камина, который только что согревал меня. Он вел прочь от дома.

Но прежде, чем мне удалось взять себя в руки и начать поиск других таких же следов на блестящей от дождя тропинке, странный звук заставил меня вздрогнуть. Похожий на глухое рычание, он доносился из дальнего конца сада. Моей первой мыслью было, что это волк пробрался в; сад, я бросился обратно в дом и, с треском захлопнув за собой дверь, приник к глазку. Но затем я вспомнил, что Сен-Лауп отремонтировал одно из небольших надворных строений около пролома в стене, чтобы его громадная собака могла там спать, если бы ей надоело ее место на задней веранде дядиного дома, как она иногда, кажется, и делала. Вполне вероятно, что Де Рец услышал, как я вышел из дома и бросился на этот шум, подумал я, однако в звуке, который я слышал, не было ни гнева, ни тревоги, а, скорее, лишь нотки удовлетворения. В следующее мгновение я собрался вновь открыть дверь и, конечно, обнаружил бы тем самым свое присутствие; но что-то зашевелилось в дальнем конце дорожки и удержало меня там, где я стоял.

Стебли густорастущих малиновых кустов дрожали так, словно Де Рец и в самом деле ломился сквозь них. Но густая собачья шерсть, сверкая даже всеми осевшими на нее каплями воды, никогда не смогла бы создать среди увядших стеблей то слабое сияние, которое бросилось мне в глаза. Кусты раздвинулись и мосье де Сен-Лауп бесшумно выскользнул на тропинку – мосье де Сен-Лауп, совершенно голый, если не считать плохо различимую на таком расстоянии серую полоску, обвивающую его вокруг талии.

Он остановился, его руки свисали от плеч так, что кисти почти касались земли. Между ними можно было видеть кривой изгиб его маленького круглого живота, подергивающегося в лад с быстрыми и мелкими, словно качающимися, шажками его ног. Он останавливался через каждые два или три ярда, спину он держал почти горизонтально, и в этом положении вскидывал голову вверх движением чисто звериным, фыркал, принюхивался, вдыхал неподвижный воздух и слушал. Я могу описать выражение его лица лишь настолько, насколько я запомнил его: ум, мерцающий в скотских торжествующих глазах, широко распахивающиеся ноздри и слюнявый рот, в котором багровел высунутый язык и сверкали белизной длинные клыки.