Текст книги "Тень волка"

Глава XVII. Архангел Михаил против дьявола

То, что я сделал потом, несло в себе не больше смысла, чем инстинктивное шараханье в сторону человека, пробирающегося сквозь густые заросли и неожиданно наталкивающегося на яму со смердящими отбросами или груду разлагающейся падали. Закрыв дверь, без лишнего звука я быстро достиг малой гостиной, подхватил свое пальто и шляпу и выскочил на небольшую веранду с парадной стороны дома. У ворот стояла запряженная карета, форейтор в промокшей шляпе сутулился на козлах. Я, кажется, сказал ему, что его хозяин скоро будет готов, или, возможно, что-то похожее. Сейчас я этого уже не помню. Чувство глубокого омерзения целиком завладело мной, превосходя по своей силе власть здравого смысла. В моем сознании это звериное припадание к земле, эта обнаженная фигура, мелькающая среди кустов малины, вызвали длинную вереницу ассоциаций, в какой-то мере объяснявших эти мерзости. Передававшиеся шепотом обрывки рассказов путешественников, посетивших высокогорные Анды и страны Востока, эхом отозвались в моих ушах, а из глубин сознания всплыли слова пророка Моисея, начертанные в третьей книге Ветхого завета:

 
Он обязательно будет убивать,
и вас убьет этот зверь.
 

Только потому что я уже подошел к самому краю разгадки, я смог понять то, что увидел.

В том месте, где крутая дорога, вьющаяся вокруг Холма Повешенных, делает один из самых резких своих поворотов, я притаился за невысоким барьером и, положив свои пистолеты в нишу меж двух камней и спрятав от сырости в носовой платок запалы к ним, стал дожидаться первых звуков колес или шагов. Ибо в этом месте Сен-Лауп приблизился бы ко мне на расстояние в дюжину ярдов, с которого я не мог промахнуться. Пусть даже он будет ехать в карете, все равно на этом крутом изгибе дороги экипаж замедлит свою скорость почти до остановки. И вот тут-то я поднимусь и убью его выстрелом через окно его кареты.

Я совершенно продрог. По крайней мере, я не испытывал ни малейшего волнения и не чувствовал за собой никакой вины. В своих собственных глазах я был палачом, выбранным Провидением и освобождающим землю от того, кто поставил себя настолько вне закона и обычаев, что лишь преступив закон и обычаи, можно было подвергнуть его заслуженной каре. Я не собирался избегать ответа за свой поступок. Я ясно понимал, что для того, чтобы смягчить свою вину, я вынужден буду выступить против своей жертвы с такими отвратительными обвинениями, что фелицию из-за такой веской причины, как ее помолвка с ним – долгие годы будут преследовать грязные перешептывания. Но это меня нисколько не занимало, более того, не имея достаточных оправданий своему поступку, я пошел бы на смерть, оставшись трусом и убийцей в глазах людей, отвергнутым поклонником, которому недостало мужества смело сойтись со своим противником в открытом и честном поединке.

Несколько ребят протопали мимо моего укрытия по дороге в школу. Появившаяся карета Сен-Лаупа подтолкнула меня к активным действиям, но… она прогремела вниз по холму – пустая. После этого случая никто так и не появился на этой утренней дождливой дороге. В течение, может быть, часа я лежал в своем укрытии, припав к земле, как и мой мозг, подчиненные одной задаче выполнить задуманное, мед ленно цепенели. Звук шагов по осыпающемус склону пробудил меня столь внезапно, что я, ка пружина, вспрыгнул с пистолетом в руке, даж не удосужившись заметить направление, откуд они шли. Бархатистый голос мистера Сэкви поднимающегося на холм, окликнул меня.

– Боб Фарриер! Я искал вас. Что…?

При этих словах пастора что-то, казалось, лопнуло в моей груди и я, почувствовав голов кружение, покачнулся, успев все же ухватит искалеченной рукой за каменный барьер. Пастор сделал полдюжины стремительных шагов, энергично взялся за верхний край стены и легко без каких-либо усилий перепрыгнул ко мне.

– Мой бедный мальчик! Мы едва не дошли до убийства.

С мягкой решительностью он забрал пистолет из моих рук, подобрал другой и опустил их в карман своего плаща, в то время как я мог только стоять, кусая губы и сдерживая рыдания рвущиеся из моего горла. Не имея сил противиться пастору, я позволил ему свести меня вниз с холма и по заросшей тропинке подвести к задней калитке его сада. Он обнял меня за плечи, а я ухватился за него своей здоровой рукой и долго стоял так, словно ребенок, пробудившийся от ночного кошмара и льнущий к своей доброй старой няньке.

В кабинете, заперев за нами дверь, он налил мне стакан крепкого бренди и стоял надо мной до тех пор, пока я с трудом не проглотил его.

Затем, храня молчание и наполняя комнату клубами табачного дыма, он ждал, пока наконец я не поднял лежащую между рук голову. После этого он сел рядом со мной.

– Я полагаю, вы знаете, что Далримпл мертв, – заметил он небрежным тоном; и в ответ на мое восклицание, полное крайнего удивления и недоверия, добавил: – Да, убит, убит сегодня на рассвете, после того как покинул таверну и отправился на встречу с Сен-Лаупом.

– Но как?

– Огромный волк прыгнул на него и разодрал его горло одним единственным движением челюстей, сказал Дженкинз, и исчез раньше, чем кто-либо успел поднять руку.

– Дженкинз видел это?

– Он и тот хилый приятель этого несчастного юноши. Они находились позади Далримпла, когда выходили из ворот конюшенного двора.

Покачнувшаяся в их сторону спина Далримпла была первым сигналом о нападении. Они, словно под вспышкой молнии, увидели эту тварь на груди Далримпла и ее клыки, вонзающиеся в его горло. После этого зверь сразу исчез в утреннем полумраке.

– Поэтому нас никто и не ждал на месте дуэли! – воскликнул я, высказав мысль, сразу же пришедшую мне в голову, как только пастор прервал свой рассказ.

– Если не считать вашего молодого драгуна.

Он прождал под дождем три четверти часа и, решив, что имеет дело с тщательно продуманной мистификацией, стремительно умчался обратно в город, пребывая в мучительных сомнениях, посылать ли ему свой картель[4]4
  Картель– письменный вызов на дуэль (Прим. перев.).


[Закрыть] вам, Сен-Лаупу, Далримплу, Дженкинзу или всем четверым сразу. Кстати, а где были в это время вы и Сен-Лауп?

Его тон, как и прежде, был небрежен, но я, когда он задавал этот вопрос, уловил в его глазах легкий прищур. В ответ я излил всю историю последней ночи. Мой рассказ был подробен. С каждым словом невыносимая тяжесть, лежащая на моей душе, становилась все легче. Только однажды он остановил меня. Это произошло, когда я упомянул о серой ленте, обвитой вокруг талии француза.

– Могло ли это быть полоской кожи? Случалось ли вам когда-нибудь видеть кусок дубленой человеческой кожи?

И тогда я поведал пастору историю о той полоске кожи в спальне Сен-Лаупа, рассказанную мне французом, и о том, что мне сегодня утром не удалось найти ее на прежнем месте.

– А вы никогда не рассказывали об этом дяде?.. Ну да. Очень похоже, что так, – согласился он, смягчив свою строгость после того, как я объяснил ему мотивы своего молчания. И поэтому роли секунданта вы предпочли убийство?

– Да, я так считал. Хотя и не осознаю до конца те причины, которые привели меня с пистолетами в руках на утреннюю дорогу.

Я знаю их, – с искренней горячностью воскликнул он, вскакивая со своего места и хлопая меня по плечу. – Это ваши подлинные добродетели, в бессознательном протесте восставшие против этого человека, представляющего собой воплощение дьявола на земле.

– Роберт, – продолжил он торжественно, встав передо мной и остановив на моем лице взгляд своих проницательных голубых глаз, – способны ли вы верить? Или вы утратили веру, подобно многим, живущим рядом с нами и отвергающим все, что человек не способен объяснить рациональными причинами? Обладаете ли вы могуществом веры, веры даже в такое никудышное, подверженное ошибкам и заблуждениям существо, как я? Вы верите в доброго Бога или всего лишь думаете, что верите? Не действуете ли вы сообща с толпой страусов, пророчащих беды, ворчащих, брюзжащих и сующих свои головы в песок, ибо им легче думать, что Дьявол мертв.

Он взял себя в руки и продолжил более спокойным тоном:

– Скажите мне, мой дорогой мальчик: после того, как волк напал на вас и вы, прежде чем начали поправляться, долгое время провели в постели, что видели вы в ночных горячечных снах? К чему возвращалась ваша душа?

– Боже милостивый, сэр, человеческая кровь! – содрогаясь, воскликнул я, вспомнив о том, какие усилия я прилагал, чтобы отгонять от себя те кошмарные видения. – И больше всего кровь детей. Я испытывал к ней отвращение и в то же время страстно желал ее. И чем сильнее было отвращение, тем сильнее была моя страсть к ней.

– И эти видения, это страстное желание постепенно стали исчезать?

– Они исчезли внезапно. Вы, возможно, улыбнетесь, сэр; но это было так, словно они исчезли после некоего фокуса, исполненного надо мной Уэшти однажды ночью, когда она заменяла в качестве моей няньки старую Джуди Хоскинс.

– Так вот чем объясняется это, – важно, кивнул головой пастор.

– Объясняется что?

– То, что ваша душа по-прежнему принадлежит вам, а не Дьяволу. Сомневался ли я в этом? Нет. Никогда. Но так как я занимался изучением этих явлений, я, сопоставляя один факт с другим, плел ткань фантастической идеи, которая, казалось, снизошла на землю в тот день и в то мгновение, когда вы были готовы принять символ веры в ваши уста. В соответствии с древней верой в культ Сатаны освященный хлеб сжег бы вас, подобно горящему углю, окажись я прав.

– А теперь взгляните сюда. – Он отпер выдвижной ящик стола и, достав оттуда лист бумаги, вложил его в мои руки. – Вам знаком этот почерк?

– Эсквайра Киллиана? – удивился я. Но у меня не было сомнений в том, кому принадлежит этот неразборчивый почерк со множеством маленьких заключительных росчерков и начальных завитушек. Слова, написанные, должно быть, в состоянии высочайшего возбуждения, читались ясно и безошибочно. Они гласили:

«После того, что я увидел сегодня ночью, я с почтением отказываюсь, о Боже, оставаться дольше в мире, где могут происходить такие вещи».

– Эта записка лежала на столе Киллиана, и чернила едва высохли, когда я той ночью нашел в кресле его мертвое тело, – в ответ на мой взгляд объяснил мистер Сэквил. – Я не считал, что следователю так уж необходим был этот документ, поэтому я унес его с собой.

– Вы думаете, он увидел то же, что и я сегодня утром? – в растерянности спросил я. – Конечно, он не был человеком, который…

– Я думаю, что либо он увидел больше, либо понял то, что осталось необъяснимым для вас. Я думаю, эсквайр видел превращение Сен-Лаупа из обличья Де Реца в человеческий образ. Прошу вас, Роберт, – с мольбой воскликнул мистер Сэквил, – постарайтесь забыть на время наши современные представления об этих явлениях, потому что идеи, приходящие в головы людей век или два назад, действительно кажутся нам нелепыми сегодня. Но вспомните: все эти ужасные убийства начались только после приезда в наш город этого француза. Ничего не происходило и между его временным отъездом и прибытием сюда его собаки. Затем почти сразу мы с нею знакомимся. Но никто не видел возвращения в город Сен-Лаупа. Ни один человек не видел его и его собаку одновременно. Они никогда и нигде не появлялись вместе в одно и то же время.

Сен-Лаупа никогда не было в его доме в то время, когда Де Рец слонялся вокруг вашего дома или отправлялся на прогулку с Фелицией. Но ни одна корова, ни одна овца не были зарезай поблизости, не было ни одного нападения волка на людей, за исключением тех, кто начина мешать ему или чем-то вызывал его гнев. Но кто мешал ему, все стали жертвами волк исключая бедного Киллиана, который был погублен каким-то зловещим чудом, и двух ел) вашей юной кузины, у которых оказались таки неожиданные средства защиты, что он вынужден был обратить против них их же собственны жалкие амулеты, натравив на них вашего дядю

– Посмотрите, чьи могилы были осквернены: маленькой Аджи, чей слабый умишко сразу же распознал его суть; эсквайра Киллиана, который вынудил его – я в это верю – обнаружить свои дьявольские способности. То, что вы мне., сейчас рассказали о ваших бредовых горячечных снах и колдовстве Уэшти, восполняет единственное недостающее звено. Или вы не знаете о том, что было хорошо известно в старину: покусанный оборотнем, сам превращается в него? Если я до сих пор еще сомневался… – Боже, что я говорю? До какой же степени я заражен скептицизмом нашего века, что по-прежнему все еще сомневаюсь в этом. Но полоска человеческой кожи, какую вы видели вокруг его тела, была тем инструментом, с помощью которого ликантропист переходил в свою звериную форму.

Не раз и не два я готов был прервать это страстное объяснение произошедших событий.

Но всякий раз пастор останавливал меня движением руки, и каждый раз его новая мысль вызывала мой очередной протест. Рассказ Сен-Лаупа о его возвращении из Нью-Йорка в экипаже его приятеля не основывался ни на чем, кроме его собственных слов. Его письма, пришедшие перед его возвращением и после прибытия Де Реца, легко могли быть написаны им прежде, чем он сел на корабль в своем волчьем обличьи. Хозяин любой таверны мог отправить их позднее от его имени. Что касается синяков на его лице, которые он объяснил несчастным случаем с экипажем его приятеля, то я никогда не забуду, как, ослабляя хватку челюстей волка на моем плече, Фелиция в снежных сумерках в роще старого Пита сломала мою тяжелую трость о голову зверя. И когда в дядином саду сверкнуло жало выхваченной мною из трости вкладной шпаги, Де Рец спасся бегством прежде, чем я сделал своей неуклюжий выпад. Не случилось ли это потому, что даже легкая царапина превратила бы собаку в голое отвратительное существо в человечьем обличье?

– Даже если бы все это и могло быть правдой… – начал я.

– Это правда, – негромким голосом прервал меня пастор.

– Однако можете ли вы вообразить себя идущим к дяде с этими фантастическими обвинениями против Сен-Лаупа?

– Я могу вообразить себя идущим с этими фантастическими обвинениями к мосье де Сен-Лаупу, – жестко произнес он. – Вы не побоялись виселицы час назад. Я не боюсь ее сейчас.

С пылающими синими глазами, с серебряным нимбом волос вокруг головы, он был похож на архангела Михаила в восточном окне его старой церкви, и слова, сверкающие под ним, звучали в моей голове подобно звукам трубы:

Шла война на небесах. Михаил и его ангелы сражались против дракона; и дракон сражался и его демоны, и победы не торжествовал никто.

Когда я был ребенком, я читал эти строки каждое воскресное утро.

– Тогда я пойду с вами, – вскочив на ноги, воскликнул я.

– Я знал это, мой мальчик, – и лучезарная улыбка осветила его лицо. – И мы поспешим.

Мы не можем рассказать людям о поступках этого негодяя; но я знаю, что, не найдя вас в своем доме, он догадается о том, что вы видели его пробирающимся сквозь кусты, и что вы бросились с вашим открытием либо к дяде, либо ко мне.

Пастор повернулся, чтобы подхватить свой плащ, когда мы услышали стук в дверь кабинета, сопровождаемый голосом моего дяди:

– Сэквил, вы здесь? С вами ли моя племянница и Сен-Лауп? Я прождал вас в церкви не менее получаса. Почему вы медлите?

Двух больших шагов хватило пастору, чтобы добраться до двери и распахнуть ее.

– Вы ждали нас в церкви? Почему?

– Из-за венчания, конечно. Только не говорите мне, что они еще не прибыли! – резко выразил дядя свое недовольство, окуривая комнату с раздражением человека, которого ради брачной церемонии заставили оставить свои важные дела, а он вдруг узнает, что жених и невеста еще не приехали.

– Венчание?! – с изумлением воскликнул мистер Сэквил.

– Конечно. Я понял из слов мосье де Сен-Лаупа, что он уже обо всем договорился с вами.

Его вызвали в Нью-Йорк по каким-то неотложным делам, и сейчас он не может сказать, когда ему представится возможность вернуться. Он пришел ко мне час назад и умолял меня о немедленной свадьбе. Я передал ему записку от Фелиции, прося ее уступить просьбе Сен-Лаупа и пойти с ним в церковь. Мы должны были встретиться там через полчаса. Самое досадное, что я оставил дела крайней важности. Полагаю, дитя до сих пор возится со своими безделушками и украшениями.

– Вы дали Сен-Лаупу записку, в которой просили мисс Фелицию последовать за ним? – медленно произнес пастор.

– Просил встретиться со мной здесь в церкви, – возразил дядя, немедленно взявший на вооружение против скрытой критики иные интонации. – И, конечно, с ее обрученным супругом, человеком чести…

– Человеком бесчестия и зла, сэр! – громогласно произнес священник. – Роберт, бегите к дому вашего дяди. Когда вы убедитесь в том, что должно было произойти, немедленно приказывайте закладывать карету. Усаживайте Барри на козла и в экипаже возвращайтесь сюда за нами.

Отдавая эти распоряжения, пастор вручил мне мои пистолеты и положил на стол две мерцающие тяжелые пули.

– Зарядите их, пока будете ожидать экипаж, – приказал он. – Если бы я мог, я бы положил в ваш нагрудный карман святое причастие. Но, во всяком случае, в 39-м параграфе ни слова не сказано против серебряных пуль.

Столь велика была его убежденность в правоте своих слов, что мой дядя оказался в состоянии лишь молча и изумленно взирать на него.

Но затем, облачившись в тогу благородного негодования, решительно произнес:

– Ты можешь идти, Роберт, – сказал он, – и поступать так, как будет угодно мистеру Сэквилу.

Но я думаю, что ты найдешь карету мосье де Сен-Лаупа у дверей моего дома, если, конечно, не встретишь ее по дороге сюда. Что-либо иное представляется мне немыслимым.

– Карета Сен-Лаупа в этот момент бешено разбрызгивает грязь на дороге в Нью-Йорк, – резко отпарировал мистер Сэквил. – Мой добрый старый дружище, сейчас вы должны слушаться меня. Этот француз… Вы игнорировали мои советы, вы заставляли замолкать меня, когда я хотел поделиться с вами теми выводами о его персоне, к каким я пришел в результате длительных размышлений. Но вам придется выслушать меня сейчас, хотя это может быть уже и слишком поздно.

Я не стал более медлить и со всех ног кинулся прочь. События в доме дяди развивались точно так, как и предсказывал священник. Карета с Сен-Лаупом и Фелицией, захватив багаж девушки и ее горничную, укатила в направлении церкви часом раньше. Ожидая Барри, я извлек из своих пистолетов старые пули и перезарядил их. Это действие послужило некоей отдушиной для моего нетерпения и беспокойства; но при этом я чувствовал, словно в ночном кошмаре, как я всаживаю в дом эти серебряные пули…

Когда через полчаса после моего ухода из дома приходского священника Барри остановил экипаж перед его воротами, торопливо вниз по дорожке сбегал только мистер Сэквил. Дядя с мертвенно-бледным лицом опирался на одну из колонн маленького белого портика. От обычной напыщенности его осанки не осталось и следа: он походил на сплющенный мешок, из которого выпустили весь воздух. Дядя помахал мне своей большой рукой, запястье которой обрамляла кружевная гофрированная манжета, и я увидел его шевелящиеся губы, из которых не вылетал ни один звук. Наконец он с трудом прошептал:

– Убей его, Роберт. Застрели злодея, как собаку, – шипел он. – Ты будешь оправдан. Я хочу увидеть его смерть.

– Пусть Бог простит меня, – прошептал пастор после того, как дал Барри указания и опустился на подушки сиденья рядом со мной.

Карета накренилась и быстро покатила вперед.

Боюсь, я дал волю своему гневу на этого бедного и несчастного старика. Но он вынудил: меня к этому. Он едва не запрещал мне отправляться в погоню за этим негодяем, надоедливою толкуя о чести этого подлеца и сочиняя все новые и новые объяснения и оправдания его действиям. Но я должен был высказать ему свое осуждение в более мягкой и великодушной фор-; ме, – добавил он с сожалением.

– Вы считаете, что могли заставить дядю поверить в то, в чем не сомневаетесь сами? – недоверчиво спросил я.

– Я помог его душе поверить в то, во что она способна верить. Если мы не догоним их, его племянница завтра утром станет заложницей того негодяя, а когда он пресытится ею, она будет продана какому-нибудь торговцу женщинами. Я сказал ему об этом, и тем самым уберег свою душу от неправды.

– Что может быть хуже этого? – воскликнул я.

– Множество явлений, каждое из которых ужасно и отвратительно, как и другие, – печально ответил он. – Такие монстры, как Сен-Лауп, расправляются со своими жертвами множеством разнообразных способов.

– А мы преследуем его, шагом тащась в этом громыхающем тяжелом ящике! – в негодовании крикнул я. – Мы должны были сесть верхом на самых быстрых коней, которые нашлись бы в городе. Он уносится от нас в легкой карете, запряженной прекрасными лошадьми, и мы не настигнем его даже до наступления ночи.

И моя рука потянулась к шнурку, чтобы передать Барри требование немедленно остановиться и повернуть назад, но пастор удержал меня.

– Прошу прощения, – мягко сказал он, – но крепкий и бодрый для своих семидесяти лет, я тем не менее не выдержу долгой скачки в седле.

– Но я, по крайней мере…

– Простите меня, но позвольте мне заметить, что долгие годы проникновения в древние тайны черной магии наделили знанием о них меня, а отнюдь не вас. Настигни вы Сен-Лаупа один, вы окажетесь перед ним совершенно беспомощным. Уловки и обманы этих творений Сатаны бесчисленны и безграничны.

– Но с каждым шагом мы будем отставать от них все дальше и дальше, – возразил я.

Действительно, сейчас, когда мы выехали из города и почувствовали необузданную силу ливня на голой дороге, наша задача стала казаться нам совсем уж безнадежным делом.

– Что может помешать ему нанять судно и опуститься сегодня ночью вниз по течению реки? Он может оказаться в Нью-Йорке уже утром, – горько воскликнул я.

– Нет ничего, что могло бы помешать ему сделать это. Но если он пересядет на судно, точно так же поступим и мы. Везде и всюду мы будем задавать очевидцам самые точные и требовательные вопросы, и для нас не составит труда выследить его карету. Ведь в такой день, как этот, их будет на дороге совсем немного.

Я с трудом различал его голос. Сквозь залитое дождем стекло в дверце экипажа я увидел те ступени перехода через дорожное ограждение, на которые тем прекрасным осенним днем несколько недель назад мы поднялись вместе с Сен-Лаупом и впервые увидели Фелицию, склонившуюся из окна своей кареты, чтобы спросить у нас, действительно ли показавшиеся впереди крыши домов это тот город, в который она держит свой путь. И я закрыл свое лицо руками, чтобы не впустить в свою память эти воспоминания. Мистер Сэквил молчал. Но я слышал, как он скрипит подушками рядом со мной, и вскоре ero теплый сердечный голос вновь поддержал меня:

– Ну, Роберт. Есть справедливый Бог, кото рый правит миром, обращая даже удачи нечестивых слуг Дьявола во славу себе. Верьте в это, И тогда ничто не сможет причинить вам боль. Он посылает на землю наводнение, – и пастор указал на бурлящий в водоворотах ручей, подмывающий настил моста, по которому мы только что прогромыхали. – Он посылает на землю наводнение, которое может размыть мост или вызвать оползень на пути Сен-Лаупа. «В спокойствии и доверии да пребудет наша сила». Между тем, если я не ошибаюсь, со вчерашнего вечера вы ничего не ели. Вот еда. Примитесь за нее, даже если первые куски и будут душить вас, потому что вскоре вы обнаружите, что ваше прежнее мужество вернулось к вам. Не хлебом единым жив человек, но и не только пищей духовной, хотя слабостью церкви всегда была неспособность опираться сразу на обе эти ипостаси человеческой сущности.

На сиденье напротив нас пастор постелил сал фетку, на которой разложил жареную птицу, хлеб и сыр, а также две бутылки крепкого сухого вина, приготовленного из его собственного винограда, и когда после некоторого затруднения я воздал должное пище телесной, мужество и надежда вновь воскресли во мне. Ослабленный телом и душой, я даже заснул на время. День уже клонился к вечеру, когда рука пастора, лежащая на моем колене, пробудила меня ото сна.

– Ваши пистолеты, – спокойно сказал он. – Сейчас наш друг, вероятно, находится не слишком далеко от нас.