Текст книги "Я – легенда (сборник)"

Когда пес не пришел обедать, Невилл взял чашку с молоком и сунул ее в лаз под домом, где сидел пес. На следующее утро чашка опустела. Он хотел снова налить в нее молока, но сообразил, что пес тогда уже не вылезет из своего логова. Вновь поставил чашку на свое крыльцо и вознес молитву, чтобы у пса хватило сил дойти до нее. Он так нервничал, что даже не стал придираться к своей дурацкой молитве.

Пес не пришел; Невилл снова пошел к тому дому. Стал вышагивать туда-сюда перед лазом, еле удержался от того, чтобы на все не плюнуть и не поставить перед ним чашку с молоком. Нет, так пес никогда уже не вылезет наружу.

Вернувшись домой, Невилл провел ночь без сна. Утром пес опять не пришел. Невилл снова пошел к логову. Приложил ухо к дыре, но не услышал дыхания. Пес либо забился в дальний угол, либо…

Невилл вернулся к себе и уселся на крыльце. Не завтракал, не обедал. Просто сидел.

Ближе к вечеру хромающий пес вышел из просвета между домами, медленно переступая костлявыми ногами. Невилл заставил себя неподвижно сидеть, пока пес не дошел до еды. Потом он быстро протянул руку и сгреб пса.

Тот немедленно попытался тяпнуть Невилла зубами, но Невилл обхватил его челюсти правой рукой и сжал. Поджарое, почти безволосое тельце собаки слабо корчилось в его руках, горлышко дрожало от трогательного испуганного поскуливания.

– Все в порядке, – твердил Невилл. – Все в порядке, малыш.

Он быстро отнес животное к себе в комнату и уложил на заранее приготовленную подстилку из одеял. Стоило отпустить псу челюсти, как тот укусил Невилла и, неистово царапаясь, рванулся к двери. Но человек успел преградить ему путь. Пес поскользнулся на гладком полу, потом все же приспособился передвигаться по этой поверхности и исчез под кроватью.

Невилл встал на колени, заглянул под кровать. Увидел во мраке два горящих глаза-уголька, услышал прерывистое пыхтение.

– Иди сюда, малыш, – жалобно взмолился он. – Я тебя не обижу. Ты болен. Тебя надо полечить.

Пес словно прилип к полу. В конце концов Невилл со стоном встал и вышел, захлопнув за собой дверь. Взял чашки, наполнил их молоком и водой. Поставил их в спальне около собачьей подстилки.

Немного постоял у собственной постели, слушая пыхтение пса. Его лицо страдальчески сморщилось.

– О черт, – обронил он горестно, – почему ты мне не доверяешь?

Он сидел за ужином, когда послышались ужасные стоны и завывания.

С бьющимся сердцем Невилл выскочил из-за стола и пулей промчался через гостиную. Распахнул дверь спальни настежь и щелкнул выключателем.

В углу у верстака пес пытался вырыть яму в полу.

Душераздирающий вой сотрясал его тело – передние лапы отчаянно скребли по линолеуму, но когти беспомощно скользили по гладкой поверхности.

– Малыш, все хорошо! – поторопился сказать Невилл.

Пес, вздрогнув, попятился в угол. Его шерсть встала дыбом, желтовато-белые зубы скалились, горло сотрясал полубезумный рев.

Внезапно Невилл понял, в чем дело. Наступила ночь, и перепуганное животное пыталось зарыться в землю и спрятаться.

Невилл беспомощно стоял посреди спальни. Голова у него не работала. А пес тем временем выскользнул из угла и юркнул под верстак.

Наконец у Невилла появилась идея. Он кинулся к своей кровати и стащил с нее одеяло. Вернувшись к верстаку, нагнулся и заглянул под него.

Пес почти распластался по стене. Его тело содрогалось от неистового гортанного рычания.

– Все хорошо, малыш, – проговорил Невилл. – Все хорошо.

Пес отпрянул в сторону, когда Невилл затолкал одеяло под верстак. Невилл отошел к двери и немного постоял там, следя за псом через плечо.

«Если б я мог хоть что-то сделать, – подумал он бессильно. – Но он даже не подпускает меня к себе. Ну что же, – решил он мрачно, – если пес вскорости мне не доверится, придется применить капельку хлороформа. Тогда я хотя бы смогу заняться им – перевяжу лапу, попробую как-нибудь его вылечить».

Невилл вернулся на кухню, но ему кусок не лез в горло. В итоге он вывалил еду с тарелки в мусорный контейнер, а кофе вылил обратно в кофейник. В гостиной смешал себе коктейль и выпил. Но коктейль оказался каким-то выдохшимся, невкусным. Отодвинув бокал, Невилл угрюмо направился обратно в спальню.

Пес зарылся в складки одеяла и лежал, по-прежнему дрожа, не прекращая выть.

«Не стоит трогать его сейчас, – подумал Невилл, – слишком уж испуган».

Невилл вернулся к кровати. Сел. Запустил руки в волосы, потом прикрыл ладонями лицо.

«Вылечить его, вылечить», – думал он. Его рука, сжавшись в кулак, бессильно стукнула по матрасу.

Резким движением он погасил свет и лег не раздеваясь. Затем, не вставая, сбросил с ног сандалеты и услышал, как они бухнулись на пол.

Тишина. Он лежал, уставившись в потолок.

«Почему я не встаю? – спрашивал он себя. – Почему я не пытаюсь хоть что-то предпринять?»

Он повернулся на бок.

«Нужно немного поспать». – Эти слова пришли сами собой. Но он знал, что не заснет. Он лежал во тьме, вслушиваясь в собачье поскуливание.

«Умрет, умрет он, – не отпускала Невилла мысль, – а я ничего-ничего не могу сделать».

В конце концов, не в силах выносить стоны, Невилл включил настольную лампу. Пройдя через комнату на одеревенелых ногах, он услышал, что пес вдруг забарахтался в одеяле, пытаясь выбраться. Но только сильнее запутался в складках и заверещал от ужаса.

Невилл встал рядом с ним на колени и положил руки на собачье тельце. Он услышал придушенное рычание и глухое клацанье зубов – пес укусил его сквозь одеяло.

– Ладно, – сказал Невилл. – Ну-ка прекрати.

Пес вырывался из его рук. Пронзительный вой не прекращался, изможденное тело безудержно тряслось. Невилл крепко прижимал свои ладони к его телу, придавливая пса к полу, говорил ему тихо и ласково:

– Теперь все в порядке, приятель, все в полном порядке. Никто тебя не обидит. Выше нос. Давай расслабься. Давай-ка, малыш. Выше нос. Успокойся. Ну-ну, успокойся. Вот так. Утихни. Никто тебя не обидит. Мы тебя выходим.

Он говорил и говорил почти целый час, замолкая, только чтобы перевести дух. Его негромкое, гипнотизирующее бормотание было единственным звуком в тишине комнаты. И медленно, нерешительно дрожь, сотрясавшая собачье тельце, унялась. Неуверенная улыбка появилась на губах Невилла. Он все говорил и говорил:

– Вот молодец. Выше нос. Мы тебя выходим.

Скоро пес обмяк, утих под его сильными ладонями. Собачья спина вздымалась лишь от хриплых вздохов. Невилл начал гладить пса по голове, стал водить ладонью по его телу, лаская, успокаивая.

– Хороший пес, – говорил он с нежностью. – Хо-ро-о-ший пес. Теперь я буду за тобой ухаживать. Никто тебя не обидит. Понимаешь, приятель? Конечно понимаешь. Умный. Ты мой пес, правда?

Невилл осторожно уселся на холодном линолеуме, не переставая гладить собаку.

– Ты хороший пес, хо-ро-о-ший.

Он говорил спокойным голосом, отрешенно-тихо.

Примерно спустя час он поднял пса с пола. Тот было забарахтался, заскулил, но Невилл снова заговорил с ним, и пес скоро успокоился.

Невилл сел на свою кровать, уложив завернутого в одеяло пса себе на колени. И просидел так много часов, не отпуская беднягу, гладя его, лаская, не прекращая говорить. Пес, не шевелясь, лежал у него на коленях, дышал все ровнее и ровнее.

Около одиннадцати вечера Невилл медленно развернул складки одеяла, выпростав голову пса.

Тот поначалу съежился, увертываясь от руки Невилла и лязгая зубами. Но Невилл продолжал тихо уговаривать его, и через какое-то время рука человека легла на теплый загривок и пальцы стали ласково его почесывать.

Невилл улыбнулся собаке. Его кадык дернулся.

– Скоро тебе будет намного лучше, – прошептал он. – Очень скоро.

Пес поднял на Невилла свои тусклые, больные глаза и, нерешительно высунув язык, неловко лизнул ладонь Невилла, оставив на ней мокрый след.

Внутри у Невилла что-то оборвалось. Он молча сидел на постели, а по его щекам медленно стекали слезы.

Через неделю пес умер.

14

Он не закатил пьяный дебош. Ничего подобного. Он обнаружил, что стал пить даже меньше, чем раньше. Что-то в нем изменилось. Задумавшись над этой загадкой, Невилл пришел к выводу, что последний запой швырнул его на самое дно, в глубочайшую пучину безнадежного отчаяния. Теперь ниже падать уже некуда – разве что начать зарываться в дно, – и куда бы он ни шел, путь лежит вверх.

После первых нескольких недель, прошедших под знаком горячей надежды на дружбу с собакой, ему медленно открылось, что горячая надежда – не выход и выходом вообще не может быть. От мира монотонных кошмаров не спасешься дерзкими мечтами. К кошмарам он привык.

«Но монотонность еще хуже, чем кошмары», – наконец-то осознал он. И стоило это понять, как снизошла какая-то тихая умиротворенность, ощущение, что он мысленно выложил все карты на стол, рассмотрел одну за другой и сам себе выбрал взятку.

Хоронить пса оказалось не так мучительно, как он ожидал. В каком-то смысле это были похороны банальных надежд и телячьих восторгов. С этого дня он научился смиряться с тем, что его мир превратился в темницу, и больше не искал успокоения в припадках безрассудной храбрости, не бился до крови головой о стены.

И, простившись с гордыней, Роберт Невилл взялся за дело.

Это произошло почти год назад, спустя несколько дней после того, как он второй, и последний, раз похоронил прах Вирджинии.

Тощий и бледный, опустошенный непоправимой утратой, он шатался однажды вечером по улицам. Руки бессильно свисали, ноги шаркали по мостовой – получалась музыка отчаяния. Его лицо ничем не выдавало неутешного горя, которое разрывало его душу. Это была маска, а не лицо.

Долгими часами Невилл бродил по улицам, сам не зная, да и не беспокоясь, куда его ведут ноги. Он знал только то, что не может вернуться в пустые комнаты своего дома, не может вынести вида вещей, к которым прикасались жена и дочь, которые они видели вместе с ним. Глаза бы не глядели на пустую кроватку Кэти, на ее одежду в шкафу, недвижную и бесполезную, на кровать, где спали они с Вирджинией, на платья Вирджинии, ее украшения, все ее флаконы с духами на комоде. Теперь он обходил собственный дом за километр.

И потому он брел и брел и не смог сообразить, куда попал, когда мимо него толпой повалили люди и какой-то мужчина схватил его за руку, дыша в лицо чесноком.

– Пойдем, брат, пойдем, – сказал мужчина противным скрипучим голосом.

Невилл увидел, что кадык у мужчины дергается, шея пупырчатая, как у индюка, щеки в красных пятнах, глаза лихорадочно блестят, черный костюм не глажен и не чищен.

– Пойдем к нам, и ты будешь спасен, брат, спасен.

Роберт Невилл непонимающе уставился на мужчину. Тот тянул его за собой, вцепившись в руку Невилла худыми пальцами – пальцами скелета.

– Никогда не поздно, брат, – сказал мужчина. – Спасение приходит к тому, кто…

Конец его фразы потонул в нарастающем шуме из огромного шатра, к которому они приближались. Было полное впечатление, что под холстом, силясь вырваться, бушует ревущее море. Роберт Невилл попытался высвободить руку:

– Я не хочу…

Мужчина не услышал. Он тащил Невилла за собой к водопаду воплей и топота, не ослабляя хватки. Роберту Невиллу показалось, что его тянут навстречу цунами.

– Но я не…

И тут шатер поглотил их. Невилла захлестнул океан криков, топота, аплодисментов. Он инстинктивно попятился и ощутил, что сердце бешено забилось. Теперь он был окружен людьми, сотнями людей. Их потоки кружили вокруг него и переливались друг в друга, как водовороты. Они вопили, хлопали в ладоши и выкрикивали слова, смысл которых ускользал от Роберта Невилла.

Потом крики утихли, и он услышал голос, который разорвал сумрак, как трубный глас возмездия, – дребезжащий и немного писклявый глас из множества репродукторов.

– Хочешь ли ты бояться святого Божьего креста? Хочешь ли ты, взглянув в зеркало, не увидеть в нем лик, который даровал тебе Господь Всемогущий? Хочешь ли ты после смерти выползти из могилы, как адское исчадие?

Голос хрипло приказывал, настаивал, убеждал.

– Хочешь ли ты превратиться в нечестивое черное животное? Хочешь ли ты марать вечернее небо адскими крыльями? Я вас спрашиваю – хотите ли вы стать безбожными упырями, проклятыми даже самою полночью, преданными вечной анафеме?

– Нет! – извергнули в ужасе люди из своих глоток. – Нет, спаси нас!

Роберт Невилл попятился, натыкаясь на машущих руками, брызжущих слюной истинных христиан, которые взывали к падающим небесам о помощи.

– Так слушайте, я говорю вам! Я говорю вам, слушайте слово Божие! Смотрите и узрите: зло потечет от народа к народу, и меч Божий будет в тот день разить всех от края до края земли! Считаете ли вы это ложью, считаете ли вы это ложью?

– Нет! Нет!

– Говорю вам: пока мы не станем, как малые дети, незапятнанными и чистыми в глазах Господа нашего, пока мы не встанем и не воспоем хвалу Богу Всемогущему и Сыну Его единородному, Иисусу Христу, Спасителю нашему, пока мы не падем на колени и не взмолимся о прощении за наши ужасные прегрешения – мы прокляты и проклятыми пребудем! Я повторю это, слушайте! Мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты!

– Аминь!

– Спаси нас!

Люди корчились, стонали, ударяли себя по лбу, дико визжали, страшными голосами кричали «аллилуйя».

Потерявшего равновесие Роберта Невилла швырнуло в колесо бесплодных надежд, толкнуло под перекрестный огонь неистовых молитв.

– Бог покарал нас за грехи наши тяжкие! Бог дал волю ужасной силе Своего всевластного гнева! Бог послал на нас второй потоп – испепеляющий весь мир поток адских исчадий! Он отворил могилы. Он снял печать со склепов. Он поднял мертвых из темных гробниц – и наслал их на нас! А смерть и ад выпустили мертвых, которые пребывали в их чреве! Таково слово Божие! Господи, Ты покарал нас, Господи, Ты видел ужасный лик грехов наших, Господи, Ты поверг нас всею мощью Своего всевластного гнева!

Рукоплескания – точно нестройные оружейные залпы, стоны множества потенциальных мертвецов, вопли сопротивляющихся живых, тела, качающиеся из стороны в сторону, как стебли травы на ужасном ветру. Роберт Невилл, весь побелев, пробивался сквозь ряды безумцев, вытянув руки перед собой, как слепой, ищущий убежища.

Он сумел убежать, слабый и дрожащий, ушел от них на подгибающихся ногах. Внутри шатра визжали люди. Но ночь уже наступила.

Теперь он думал об этом, сидя в гостиной и посасывая через соломинку некрепкий коктейль. На его коленях лежал учебник психологии.

На эти размышления Невилла навела цитата, отбросившая его назад на десять месяцев, в тот вечер, когда его затащили на безумный сеанс духовного возрождения.

«Это состояние, известное под именем истерической слепоты, может быть полным или частичным, распространяясь на один, несколько или все объекты».

Вот что он прочел в учебнике. Это вновь заставило его задуматься над главной проблемой.

Теперь уже с новой точки зрения. Раньше он упрямо приписывал все проявления вампиризма работе микроба-возбудителя. Те проявления, которые не вязались с деятельностью бацилл, он обычно расценивал как суеверия. Правда, ему порой приходило в голову, что у некоторых фактов может быть психологическое объяснение, но что-то не верилось. А теперь он наконец-то отбросил упрямые предрассудки – и поверил.

Он понял: лишь часть явлений может быть вызвана объективными причинами, в основном это причины психологические. Стоило принять эту разгадку, как она показалась одним из тех очевидных ответов, мимо которых пройдет разве что слепой.

«Ну, слепота всегда была мне свойственна», – подумал Невилл со спокойной усмешкой.

Рассмотрим потрясение, которое испытывает жертва чумы. Ближе к концу чумной эпидемии по всей стране, как раковые метастазы, распространился страх перед вампирами, раздуваемый желтой прессой. Он сам помнил, как на страницах, словно тифозная сыпь, появились псевдонаучные статейки, ловчие сети тотальной кампании запугивания, затеянной, чтобы всучить газеты публике.

В этом было что-то гротескно-забавное – отчаянная попытка распространить тираж в момент, когда весь мир бьется в агонии. Правда, не все газеты опустились до такого. Впрочем, издания, оставшиеся честными и верными своим принципам, умерли той же смертью.

Но желтая пресса в последние дни действительно разбушевалась. Вдобавок начался резкий всплеск религиозности. Характерная для простых людей жажда немедленно получить ответ толкнула их к примитивным обрядам. Это было не только пустопорожнее, но и вредное занятие. Такие люди умерли не позже остальных, да к тому же с ужасом в сердце, со смертельным страхом во всех жилах.

«И после смерти, – подумал Роберт Невилл, – ужасные предчувствия оправдались».

Очнуться в горячей, тяжело сдавливающей грудь земле и осознать, что смерть не принесла успокоения. Обнаружить, что твое тело, которым руководит странная, мерзкая жажда, само начинает прорывать ногтями путь наверх.

Такая психическая травма может лишить человека последних остатков разума. И подобными травмами можно объяснить многое.

Прежде всего, страх перед крестом.

Как только вампир смиряется с тем, что страшные предчувствия сбылись и теперь предмет религиозного поклонения должен его отталкивать, рассудок дает течь. Возникает страх перед крестом. Вампир, несмотря на страхи, влекомый к крови, начинает сам себя ненавидеть, и это-то отвращение способно заблокировать ослабший разум, заставив вампира в упор не видеть его собственное мерзкое отражение. Оно способно превратить упырей в одиноких рабов ночи, боящихся приблизиться к кому бы то ни было. Часто эти существа ищут утешения в могилах, из которых вышли, силясь обрести чувство общности хоть с чем-нибудь.

Вода? Это, как решил Невилл, действительно предрассудок, пережиток народного поверья, запечатленного в легенде о Тэме О’Шэнтере[4]4
  По мотивам этой легенды Р. Бернс написал поэму «Тэм O’Шентер».


[Закрыть]: якобы ведьма не может перейти через текущую воду. Ведьмы, вампиры – все эти наводящие ужас существа связаны некими узами родства. Легенды и суеверия могут перекликаться, более того – обычно перекликаются.

Ну а живые вампиры? С ними тоже теперь все ясно.

Есть люди ненормальные, психически больные. Для их расстройств нет ничего «благотворнее» вампиризма.

Невилл уверился, что все приходящие по ночам к его дому живые – безумцы, которые возомнили себя настоящими вампирами, хотя на самом деле у них всего лишь заехали шарики за ролики. Вот почему они ни разу не попытались поджечь дом, хотя это элементарный тактический ход. Просто не догадались.

Он вспомнил, как однажды ночью какой-то мужчина взобрался на фонарный столб перед домом и бросился в пустоту, неистово размахивая руками. Тогда Невилл не смог найти этому объяснения. Но теперь оно напрашивалось само собой. Мужчина вообразил себя летучей мышью.

Невилл сидел, глядя на недопитый стакан. На его губах застыла слабая улыбка.

«Вот так, медленно, но верно, – думал он, – мы узнаем их подноготную. Узнаем, что они – вовсе не непобедимая раса. Более того, оказывается, что это раса чрезвычайно уязвимая, нуждающаяся для поддержания своего проклятого Богом существования в четком наборе объективных условий. – Он поставил стакан на стол. – Мне это не нужно. Мои чувства больше не нужно подпитывать. Мне не нужно отшибать себе память спиртным, не нужно прятаться от реальности на дне бутылки. Мне не от чего бежать. Особенно теперь».

Впервые после смерти собаки он улыбнулся и почувствовал, как разливается по душе тихая, стройно звучащая радость. Пусть он еще многого не знает, но уже продвинулся по пути к знаниям. Удивительно, но жизнь становится почти сносной.

«Надел я отшельника рясу без ропота, без содроганья», – подумал Невилл.

Из динамика проигрывателя лилась музыка, тихая и неспешная.

За дверью ждали вампиры.

Часть третья
Июнь 1978 года

15

Он вышел поохотиться на Кортмана. Охота на Кортмана стала успокоительным хобби. Одним из немногих развлечений, оставшихся в жизни Невилла. Когда не хотелось отходить далеко от дома и не было неотложной работы, он принимался за поиски. Под машинами, за кустами, в подвалах зданий, в каминных трубах, в шкафах, под кроватями, в холодильниках – во всех укрытиях, куда теоретически можно запихнуть среднеупитанного мужчину.

В каждый конкретный момент Бен Кортман мог оказаться в любом из этих убежищ. Он постоянно менял свое логово. Невилл был уверен: Кортман знает, что ему уготована роль охотничьего трофея. Более того, он чувствовал, что Кортман прямо-таки упивается риском. Не будь такая фраза столь очевидным анахронизмом, Невилл сказал бы, что Кортман жаден до жизни. Иногда ему казалось, что Бен сейчас счастлив, как никогда.

Невилл неспешно шел по Комптонскому бульвару к следующему дому, намеченному для осмотра. Утро миновало без происшествий. Кортмана Невилл не обнаружил, хотя точно знал, что тот где-то неподалеку. Потому что с наступлением ночи приходит к дому первым. Остальные почти всегда оказываются нездешними. Текучесть в их рядах высока – новенькие непременно остаются на дневку поблизости, а Невилл находит их и уничтожает. Но вот Кортман никак не попадется.

Лениво бредя посередине проезжей части, Невилл снова задумался над тем, как поступит, если разыщет Кортмана. Правда, его план – немедленная расправа – никогда не менялся. Но так дело выглядело со стороны. Невилл понимал, что в действительности пойти на это будет нелегко. О нет, он не испытывает никаких чувств к Кортману. И проблема даже не в том, что Кортман олицетворяет часть прошлого. Прошлое мертво, ничего не поделаешь.

Нет, дело совсем не в этом.

«Видимо, – решил Невилл, – мне просто не хочется лишиться этого развлечения».

Остальные вампиры – какие-то зануды, смахивающие скорее на роботов. Бен, по крайней мере, не лишен воображения. Его мозг почему-то поврежден не так сильно, как у других.

«Возможно, Бен Кортман был рожден, чтобы стать покойником, – часто теоретизировал Невилл. И добавлял: – Неупокоенным покойником, вот кем».

На его оттопыренных губах заиграла кривая усмешка. Ему теперь даже и не приходило в голову, что Кортман тоже его преследует, тоже хочет его убить. Эта опасность внимания не стоила.

Невилл с тягучим стоном плюхнулся на очередное крыльцо. Потом, сонно пошарив в кармане, вытащил трубку. Лениво утрамбовал большим пальцем жесткие табачные волокна. Через несколько секунд в теплом безветрии над его головой задумчиво воспарили кольца дыма.

Невилл, глазеющий сейчас на широкое поле по ту сторону бульвара, был совсем другим человеком, чем в 1976 году. Он обрюзг, раздался вширь. Благодаря размеренной отшельнической жизни он теперь весил аж двести тридцать фунтов. Лицо пухлое, крупное, мускулистое тело скрыто мешковатой одеждой из грубой джинсовой ткани. Бриться он давно уже бросил. И лишь изредка подстригал густую светлую бороду, так что обычно она была дюйма два-три длиной. Его длинные нечесаные волосы начинали редеть. С загорелого до черноты лица смотрели спокойно и невозмутимо-голубые глаза.

Невилл откинулся на кирпичные ступеньки, попыхивая трубкой, выдувая медленные дымные облака. Он знал, что в дальнем конце этого поля еще осталось углубление в земле – на месте, где он закопал Вирджинию, а она сама себя выкопала из могилы. Но это знание не внесло в его глаза даже проблеска задумчивой печали. Вместо того чтобы предаваться страданиям, он приучился давить в себе ненужный самоанализ. Время сузилось, лишилось своей многомерности. Для Роберта Невилла существовало только настоящее – настоящее, посвященное будничной борьбе за выживание: без взлетов к высотам восторга, без провалов в хляби отчаяния.

«По сути своей я овощ», – говорил он часто сам себе. Именно этого ему и хотелось – влачить растительное существование.

Роберт Невилл несколько минут глазел на белое пятно в поле, прежде чем сообразил: оно движется.

Его глаза моргнули, кожа на лице собралась в складки. Из горла вырвался тихий вскрик, недоверчиво-вопросительный. Потом, вскочив на ноги, он поднес ко лбу ладонь левой руки, чтобы загородить глаза от солнца.

Зубы нервно закусили мундштук.

Женщина.

Челюсть отвисла, трубка вывалилась изо рта, но он даже рукой не повел. Целую долгую минуту он простоял на крыльце, затаив дыхание.

Зажмурился, снова открыл глаза. Не исчезла. Глядя на женщину, Роберт Невилл услышал в своей груди все учащающийся стук.

Не замечая его, она шла по полю, глядя себе под ноги. Он отлично видел ее рыжеватые волосы, разлетающиеся на ветру, руки, размашисто качающиеся в такт шагам. Его кадык дернулся. Спустя три года это была настолько фантастическая картина, что просто не укладывалась в голове. Он все время то щурился, то таращился, продолжая недвижно стоять в тени дома.

Женщина. Живая. ДНЕМ.

Невилл застыл, полуоткрыв рот, уставившись на нее. Когда женщина подошла ближе, стало очевидно: она молодая – лет двадцати пяти, не старше. Одета в мятое, грязное белое платье. Очень загорелая, рыжеволосая. Невиллу показалось, что в могильной полуденной тишине было слышно, как под ее туфлями ломается высокая трава.

«Я спятил», – неожиданно раздалось в его голове. Это объяснение шокировало его меньше, чем версия, что женщина самая настоящая. Он, можно сказать, подсознательно готовился как раз к таким галлюцинациям. Все логично. Умирающий от жажды видит призрачные озера. А разве человек, смертельно жаждущий общения, не может увидеть на солнечном лугу женщину, идущую к нему?

Он внезапно вздрогнул. Нет, это не галлюцинация. Потому что теперь он отчетливо слышит ее шаги по траве – конечно, если зрительная галлюцинация не сопровождается слуховой. Ясное дело, женщина настоящая. Летящие волосы, взмахи руками. Она по-прежнему глядит себе под ноги. Кто она? Куда идет? Где была все это время?

Невилл сам не знал, что вдруг поднялось в нем. Волна, не оставляющая времени для размышлений, инстинкт, сломавший все барьеры благоприобретенной осторожности.

Он взмахнул левой рукой.

– Эй! – кричал он. И спрыгнул на тротуар. – Э-эй, вы, там!

Неожиданная, абсолютная тишина. Женщина резко подняла голову, их взгляды встретились.

«Живая, – подумал он. – Живая!»

Ему хотелось еще что-нибудь крикнуть, но вдруг перехватило дух. Язык будто одеревенел, мозг отказывался работать. Живая.

«Живая, – пел голос в его в голове. – Живая, живая, живая…»

Резким, судорожным движением молодая женщина повернулась к нему спиной и со всех ног бросилась бежать назад, вглубь поля.

Какое-то время Невилл стоял на месте, весь дергаясь, не зная, что предпринять. Потом его сердце словно разорвалось, и он рванулся через улицу. Его ботинки загрохотали по мостовой.

– Подождите! – услышал он собственный крик.

Женщина не стала ждать. Он увидел, как ее бронзовые ноги мелькают над травой, уносясь все дальше и дальше по неровному полю. И внезапно Невилл понял, что словами беглянку не остановишь. Он вспомнил, как был потрясен, когда ее увидел. А какое же потрясение должна была испытать она, услышав неожиданный крик и увидев машущего руками огромного бородача!

Он вспрыгнул на противоположный тротуар и выбежал на поле. Его сердце сильно билось. Она живая! Он никак не мог перестать думать об этом. Живая. ЖИВАЯ ЖЕНЩИНА!

Она не могла бежать так же быстро, как он. Невилл почти сразу же начал ее нагонять. Она покосилась на него через плечо полными ужаса глазами.

– Я вас не трону! – крикнул он, но она продолжала бежать.

Вдруг она споткнулась и упала: у нее подвернулась нога. Снова обернулась к нему: лицо искажено гримасой страха.

– Я вас не тро-о-ну! – снова заорал он.

Отчаянным рывком она вновь встала на ноги и побежала.

Теперь не слышалось ни звука, кроме треска травы, ломающейся под подошвами ее туфель и его ботинок. Он прыгал через заросли, чтобы они не путались в ногах, и постепенно сокращал расстояние. Подол ее платья цеплялся за траву, мешая бежать.

– Постойте! – снова закричал он, скорее машинально, чем в надежде, что она все же остановится.

Она не остановилась. Побежала еще быстрее, и Невилл, скрипя зубами, снова наддал. Он несся напрямик, а девушка – зигзагами. Ее легкие рыжеватые волосы развевались на ветру.

Теперь он был так близко к ней, что мог слышать ее измученное дыхание. Ему не хотелось пугать девушку, но сейчас он не мог остановиться. Казалось, в мире нет ничего, кроме нее. Он должен ее догнать.

Его длинные, сильные ноги мерно работали, подошвы топтали землю.

Еще дальше вглубь поля. Оба, пыхтя, продолжали бежать. Она снова оглянулась посмотреть, далеко ли преследователь. Он сам не мог вообразить, какой у него страхолюдный вид: бородатый гигант ростом шесть футов три дюйма, с пронзительным взглядом.

Тут Невилл, резко выкинув руку вперед, схватил девушку за правое плечо.

Та с придушенным воплем вывернулась и отшатнулась. Потеряв равновесие, она рухнула на каменистую землю, упала на бедро. Невилл кинулся помочь ей подняться. Она отползла назад и попыталась встать, но поскользнулась и вновь упала, на этот раз на спину. Платье задралось, обнажив колени. Она, давясь слезами, пыталась оторвать спину от земли. В ее темных глазах застыл ужас.

– Вставайте, – выдохнул он, протянув к ней руку.

Слабо вскрикнув, она отмахнулась и с трудом поднялась на ноги. Он схватил девушку за локоть, и тогда ее свободная рука взлетела, чиркнув острыми ногтями по его лбу и виску. Невилл со стоном отдернул руку, и девушка, молниеносно повернувшись, снова бросилась бежать.

Невилл опять нагнал ее в один прыжок и поймал за плечи.

– Чего вы бои…

Он не успел договорить. Ее колючая ладонь ударила его по губам. Теперь были слышны только тяжелое пыхтение и звуки борьбы, и еще то, как скребут по земле их ноги, с треском ломая густую траву.

– Да перестаньте же! – вскрикнул он, но девушка не сдавалась.

Она дернулась, платье, за которое он цеплялся своими сильными пальцами, порвалось. Он разжал руку, и лоскутья опали к ее талии. Невилл увидел загорелое плечо и белую чашечку бюстгальтера на левой груди.

Девушка вцепилась в него, он железной хваткой сжал ее за запястья. Она яростно лягнула его правой ногой.

– Черт!

Яростно взревев, Невилл ударил ее по лицу. Она отшатнулась, потом ошарашенно уставилась на него. Внезапно зашлась бессильным плачем. И упала на колени, загораживаясь руками – словно ожидая новых ударов.

Невилл, тяжело дыша, стоял над ней, глядя на ее съежившееся тело. Моргнул, сделал глубокий вдох.

– Встаньте, – сказал он. – Я вас не трону.

Она не поднимала головы. Невилл растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать.

– Я же говорю, что не трону вас, – снова произнес он.

Она подняла голову и, по-видимому, вновь испугалась лица Невилла, потому что опять вжала голову в плечи, не сводя с Невилла полных ужаса глаз.

– Чего вы боитесь? – спросил он.

Он не отдавал себе отчета, что в его голосе нет ни капли тепла – то был резкий, дистиллированный голос человека, потерявшего всякий контакт с человечеством.