Текст книги "Невероятный уменьшающийся человек"

64 дюйма

Луиза вела голубой «форд» по гладкому до блеска широкому шоссе, которое, описывая дугу, вело от Куинз-бульвар к Кросс-Айленд-парку. Тишину в машине нарушал лишь шум работающего двигателя: запас ничего не значащих фраз истощился, уже когда они, вынырнув из тоннеля Мидтаун, проехали с четверть мили, а пять минут назад Скотт придушил спокойно лившуюся из приемника мелодию, яростно ткнув пальцем в блестящую кнопку выключателя.

И теперь Скотт сидел, уставившись в лобовое стекло мрачным, ничего не видящим взглядом. Его одолевали тягостные раздумья.

Подавленность свалилась на него еще задолго до того, как Луиза приехала за ним в Центр. С этим чувством он начал бороться, как только сказал врачам о своем намерении покинуть больницу. Да и если уж дело на то пошло, с того момента, когда он переступил порог Медицинского центра, с ним все чаще стали случаться совершенно выбивающие из колеи приступы раздражительности.

Страх перед бременем финансовых проблем был одной из причин таких приступов, а еще глубже в душе поселился ужас перед ожидавшей в скором будущем бедностью, если не нищетой. Каждый день, прожитый на грани нервного срыва, каждый день, не давший никаких результатов обследования, обострял раздражительность.

А тут еще и Луиза не только выказала недовольство его решением покинуть Центр, но и не смогла скрыть потрясение, увидев, что муж стал на три дюйма ниже ее. Выдержать такое оказалось выше сил Скотта. С той минуты, как жена вошла в палату, он почти все время молчал. То немногое, что он все же произнес, было произнесено тихим, отрешенным голосом и несло на себе печать недосказанности.

Вдоль шоссе потянулись богатые, но без претензии на роскошь, как и принято на Ямайке, земельные участки.

Погруженный в раздумья о пугавшем его будущем, Скотт не замечал их.

– Что? – откликнулся он, чуть вздрогнув.

– Я спросила, завтракал ли ты.

– А, да. Около восьми утра, кажется.

– Хочешь есть? Может, остановимся где-нибудь?

– Нет, не надо.

Бросив украдкой взгляд на жену, он прочел на ее лице выражение напряженной нерешительности.

– Послушай, скажи наконец то, что хочешь! – Скотт едва не сорвался на крик. – Скажи Бога ради – и гора с плеч.

Он увидел, как Лу нервно сглотнула и гладкая кожа на ее шее собралась в складку.

– Что сказать?

– Конечно. – Скотт резко кивнул головой. – Так и надо. Лучше всего делать вид, будто это я во всем виноват. И к тому же я идиот, которому безразлично, что за напасть на него свалилась. Я...

Он осекся, не успев закончить свою мысль. Нахлынувшая из глубины души волна раздражительности, невысказанные страхи – все это вкупе свело на нет всякие попытки прийти в сильный гнев. Человека в положении Скотта, мучающегося под гнетом непроходящего ужаса, самообладание посещает ненадолго: придет на мгновение-другое и вновь покинет.

– Ты знаешь, как я переживаю, – вздохнула Лу.

– Конечно, знаю! – запальчиво отозвался Скотт. – Однако тебе не приходится платить по счетам!

– Ну вот, я же говорила, что ты сразу начнешь думать о работе.

– Бессмысленно спорить об этом. Твои заработки положения не спасут, и мы совершенно погрязнем в долгах. – Он устало пожал плечами. – В конце концов, какая разница? Они все равно ничего не нашли.

– Скотт, доктор сказал, что, возможно, для этого понадобятся целые месяцы! Врачи из-за тебя не успели даже закончить обследование. Как ты можешь...

– А что, они считают, я должен делать? – выпалил Скотт. – По-прежнему позволять им забавляться с собой? Да ты ведь не была там, ты ничего не знаешь. Они же со мной – как дети малые с новой игрушкой! Уменьшающийся человек! Боже всесильный! Уменьшающийся... Да у них при виде меня глаза загораются, как... Да что там! Ничего, кроме моего «невероятного катаболизма», их не интересует.

– Все это, по-моему, пустяки, – спокойно возразила Лу. – Это же одни из лучших в стране врачей.

– И одни из самых дорогих, – в пику жене заметил Скотт. – Если я их так чертовски заинтересовал, почему же они не позаботились о предоставлении мне права на бесплатное обследование? Кого-то из них я даже спросил об этом. Ты бы видела! Он взглянул на меня, будто я посягнул на честь его матери.

Лу молчала. От прерывистого дыхания ее грудь вздрагивала.

– Я устал быть подопытным кроликом, – продолжал Скотт, не желая вновь погрузиться в неуютную отчужденность молчания. – Я устал от исследований обмена веществ и анализов на содержание протеина; видеть не могу радиоактивный йод и воду с барием. Меня едва не свели с ума все эти рентгеновские снимки, лейкоциты и эритроциты, и висящий на шее, как украшение, счетчик Гейгера. Боже, по тысяче раз на дню в меня тыкали градусником! Ты не представляешь себе, что это такое. Хуже инквизиторской пытки. А проку? Ни черта. Они же не нашли ни шиша. Да и никогда ничего не найдут. И за все это, спасибочки, я еще должен им тысячи долларов. Да я...

Скотт откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Гнев, вызванный сравнительным пустяком, не только не дал желаемой разрядки, но еще больше распалил.

– Они не успели закончить обследование, Скотт.

– А счета? Как быть с ними? Ты об этом подумала?

– Я думаю о твоем здоровье, – ответила Лу.

– А кто же из нас раньше постоянно дергался из-за того, что не хватало денег?

– Ты несправедлив ко мне.

– Неужели? Хорошо, ну, для начала, с чего это мы бросили Калифорнию и приехали сюда? Из-за меня? Это я, что ли, решил, что мне надо обязательно войти в дело Марти? Да мне и на старом месте было хорошо. Я не... – Скотт прерывисто вздохнул. – Забудь все, что я сказал. Извини меня, пожалуйста. И все же я не собираюсь возвращаться в Центр.

– Скотт, ты раздражен, тебя задели. Поэтому-то ты и не хочешь...

– Я не вернусь обратно, потому что это бессмысленно, – отрезал он.

Несколько миль они проехали в молчании. Затем Лу сказала:

– Скотт, неужели ты действительно думаешь, что я могла деньги ставить выше твоего здоровья?

Он не ответил.

– Неужели?

– Что говорить об этом, – пробормотал Скотт.

* * *

Утром следующего дня, субботы, Скотт получил целую пачку бланков из страховой компании, разорвал их на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Затем, полный печальных, тягостных мыслей, вышел из дома. Во время долгой прогулки он думал о Боге, создавшем небо и землю в семь дней.

Каждый день Скотт уменьшался на одну седьмую дюйма.

* * *

В подвале царила тишина. Масляный обогреватель только что автоматически выключился и затих. Час назад смолкло сопровождаемое звяканьем сопение водяного насоса.

Вслушиваясь в тишину, Скотт лежал под крышкой картонной коробки, чувствуя себя совершенно измотанным. И все же ему не спалось. Вынужденный жить как животное, он не лишился человеческого разума и не умел впадать в глубокий естественный сон зверя.

Паук появился около одиннадцати часов.

Скотт не мог точно знать, что было именно одиннадцать часов. Просто над головой еще раздавался шум шагов, а он помнил, что Лу обычно ложится спать около полуночи.

Скотт прислушивался к методичному царапанью лап паука по картонке. Хищник двигался от одного края крышки к другому, сползал вниз и вновь на нее забирался, с ужасающим терпением выискивая хоть какую-нибудь дырочку.

Черная вдова. Люди дали пауку такое название за то, что самки после спаривания, если представляется такая возможность, убивают и пожирают самцов.

Черный с блестящим отливом паук. Узкий треугольник ярко-красного цвета на его яйцевидном брюшке еще называют «песочными часами». Тварь обладает высокоразвитой нервной системой и памятью. Ее яд в двадцать раз опаснее яда гремучей змеи.

Черная вдова вновь забралась на крышку, под которой скрывался Скотт. Сейчас паук был чуть меньше его, через несколько дней будет одного размера с ним, а пройдет еще короткое время – станет уже больше Скотта.

От этой мысли стало как-то не по себе. Как же он тогда сможет убежать от гадины?

«Я должен выбраться из погреба», – мелькнула мысль.

Глаза закрылись. Скотт обмяк всем телом, в отчаянии ощущая полную беспомощность. Уже пять недель он пытается выбраться из погреба. Но теперь шансы на успех сведены почти к нулю, ведь его рост уменьшился в шесть раз по сравнению с первым днем заточения.

Опять послышалось царапанье, теперь уже возле картонной стенки.

Где-то там была маленькая дырочка, и в нее паук без труда мог просунуть одну из своих лап.

Скотт лежал, вздрагивая и прислушиваясь к тому, как скребутся колючие лапы хищника по цементу. Звук напоминал скрежет бритвы по наждачной бумаге. Хотя импровизированную постель отделяли от паука не меньше пяти дюймов, Скотта мучили кошмары. Наконец он с усилием закрыл глаза и тут же в отчаянии закричал:

– Пошел прочь! Пошел прочь!

Его голос прорезал пространство под крышкой пронзительным визгом, от которого у самого Скотта заболели барабанные перепонки. Он лежал, сильно вздрагивая всем телом, а паук неистово царапал лапами по картону и по цементу, подпрыгивал, ползал вокруг крышки, пытаясь пробраться внутрь.

Судорожно дергаясь, Скотт зарылся лицом в складки платка, обернутого вокруг губки. Воспаленный от диких страданий мозг пронзила мысль: «Если бы я только мог его убить! Тогда хоть последние дни протекли бы спокойно».

Примерно через час царапанье лап прекратилось – паук уполз. Скотт очнулся от оцепенения и опять почувствовал свое тело, покрытое липким потом, и пальцы, сведенные судорогой от холода и потрясения. Он лежал, прерывисто дыша приоткрытым ртом, губы его размякли от отчаянной борьбы с ужасом.

«Убить паука?»

От этой мысли кровь начала стыть в жилах.

Чуть позже Скотт забылся тревожным сном. Всю ночь он что-то бормотал, а его сознание мучили дикие кошмары.

Глава 3

Веки задрожали, и он открыл глаза. Только инстинкт подсказывал ему, что уже наступило утро. Под крышкой было еще темно. На вдохе из груди вырвался стон. Скотт соскочил с губки-кровати и осторожно начал приподниматься. Когда плечо коснулось крышки, он медленно пробрался в самый ее угол и, с огромным усилием встав во весь рост, сдвинул картонку в сторону.

На дворе, который был для Скотта уже отдельно существующим миром, шел дождь. В окна погреба сквозь всю в прорехах пелену из стекающих по стеклам капелек сочился тусклый свет, бросая на пол косые дрожащие тени и оставляя колышущиеся островки бледно-желтого цвета.

Первым делом Скотт совершил свой ежедневный первоочередной ритуал: спустился с цементной подставки и прошел к деревянной линейке, прислоненной к колесам огромной желтой косилки – там, где он когда-то эту линейку установил.

Скотт прижался всем телом к размеченной делениями поверхности и положил правую руку на макушку. Затем, не убирая руки, отступил назад и посмотрел на линейку.

Вообще-то, на линейках нет делений для седьмых частей дюйма – он поставил их сам.

Ребро ладони заслоняло отметку пяти седьмых дюйма. Рука безвольно упала, ударившись о бедро.

«А чего же ты ожидал?» – спросил его рассудок. Скотт не смог бы ответить на этот вопрос. Он недоумевал, зачем подвергает себя этой пытке, упорствуя в столь бессмысленном самоистязании. Конечно, он уже не надеялся на то, что процесс уменьшения остановится и что в немногие оставшиеся ему дни начнется действие введенных препаратов. Но тогда зачем? Было ли это частью принятого когда-то решения испить чашу до дна? Если так, то насколько же бессмысленно это было сейчас. Никто и никогда не узнает о том, как он провел свои последние дни.

Скотт медленно шел по холодному цементному полу. Лишь слабый стук да шуршание дождя по окнам нарушали тишину. Откуда-то издалека доносилась легкая барабанная дробь – вероятно, это дождь выбивал чечетку по двери-крышке погреба.

Не останавливаясь, Скотт машинально взглянул на верхний край скалы. Паука там не было.

Он с трудом пробрался под выступающими корнями – ножками дерева с одеждой – к ступеньке высотой в двенадцать дюймов, ведущей к огромной черной пещере, в которой стояли бак и водяной насос.

«Двенадцать дюймов...» – подумал Скотт, медленно спускаясь вниз по веревочной лестнице, которую сам сделал и прикрепил к кирпичу, стоявшему на ступеньке.

Всего двенадцать дюймов, но для него-то они были все равно что сто футов для человека нормального роста.

Скотт полз по лестнице очень осторожно, потому что при каждом движении больно ударялся костяшками пальцев о шершавую цементную стену.

Надо было раньше позаботиться о том, чтобы лестница не прижималась вплотную к стене. Но что поделаешь, теперь уже поздно: он стал слишком маленьким, чтобы исправить эту ошибку. Даже доболи в мышцах и суставах вытягивая тело, он уже с трудом доставал ногой до следующей провисающей ступеньки, потом еще до одной... И так до конца лестницы.

Поморщившись, Скотт плеснул в лицо студеной воды. Он едва достает до края наперстка. Через два дня ему не по силам будет и это. Вполне вероятно, что он не сможет спуститься по веревочной лестнице. Что же будет тогда?

Стараясь не думать о бесконечно множащихся проблемах, он пил пригоршнями холодную колодезную воду – пока не стало ломить зубы. Затем вытер о халат лицо и руки и вернулся к лестнице.

На полпути наверх Скотту пришлось остановиться, чтобы передохнуть. Он висел, перекинув руки через ступеньку, сделанную из обыкновенной ниточки.

«А что, если паук появится сейчас у верхнего конца лестницы? Что, если поползет вниз прямо на меня? – Скотта передернуло. – Довольно!» – обратился он с мольбой к рассудку.

Но на самом деле спасаться от паука было бы много сложнее, если бы рассудок постоянно не готовил Скотта к худшему и перед глазами не стояли бы все время картины дикой расправы гадины с ним.

Одолеваемый страхом, Скотт снова нервно сглотнул. Да, нужно всегда быть готовым к худшему. Глотать было больно.

– О Боже, – пробормотал он. Только на милость Бога теперь и оставалось уповать.

В зловещей тишине Скотт дополз до конца лестницы и направился к холодильнику, от которого его отделяла добрая четверть мили.

Мимо огромных колец шланга, рукоятки грабель (для него – толщиной с дерево), мимо колес косилки, размером с дом, мимо плетеного стола, высотой в полхолодильника, который, в свою очередь, вздымался подобно десятиэтажному зданию. От голода у Скотта уже начало сосать под ложечкой.

Он стоял, запрокинув голову, и глядел на белую громаду. Ему не надо было рисовать в воображении облака, плывущие над цилиндрическим выступом холодильника, Скотт и так видел в нем вершину высоченной горы, путь до которой составлял не одну милю.

Взгляд упал вниз. Скотт заохал, но вдруг затих, услышав прерывистый грохот. Сотрясая пол, опять заработал масляный обогреватель. Скотт так и не смог привыкнуть к этому ужасному звуку. Включаясь, обогреватель всякий раз взрывался каким-то особенным ревом. Но что еще хуже: казалось, что с каждым днем его грохот становится все громче и громче.

Долгое время, как показалось Скотту, он простоял в нерешительности, глядя на белые, как клавиши пианино, ножки холодильника. Стряхнув наконец с себя мрачную подавленность, сделал резкий вдох. Стоять так без конца не имеет никакого смысла: либо он доберется до печенья, либо умрет с голоду.

Погруженный в разработку плана, Скотт шел вокруг плетеного стола.

Как и на всякую горную вершину, на верх холодильника можно было забраться разными путями. Но все они были не из легких. Он мог бы попробовать взобраться по лестнице, прислоненной к топливному баку, который стоял рядом с косилкой, на его крышку (а для Скотта уже это было почти равно покорению Эвереста), по ней пройти к груде картонных коробок, перебежать по широкому кожаному чемодану Луизы к нитке, свисающей с холодильника, и по ней вскарабкаться к цели. Он также мог попробовать залезть на красный, с ножками крест-накрест, столик, с него перепрыгнуть на картонки, опять же пройти по чемодану к нитке и по ней забраться наверх. И был еще один путь: попытаться залезть на стоящий рядом с холодильником плетеный стол и уже с него начать долгий и опасный подъем по свисающей с белой громады нитке.

Скотт отвернулся от холодильника и посмотрел в противоположный конец погреба – на стену скалы, на принадлежности для крокета, на поставленные друг на друга садовые кресла, на пляжный зонтик, украшенный пестрым рисунком, на оливкового цвета складные брезентовые стулья. Он глядел на все это глазами, в которых застыло отчаяние.

«Неужели нет иного пути наверх? Неужели, кроме этого злосчастного печенья, в погребе нет больше ничего съестного?»

Взгляд Скотта медленно двинулся по верхнему краю скалы. Там, наверху, лежал еще один-единственный засохший ломтик хлеба. Но Скотт знал, что туда он ни за что не полезет: страх, внушенный пауком, подавлял все. Даже голод не заставил бы его снова забраться на скалу.

Вдруг Скотт подумал: «А пауки съедобны?» От отвращения в желудке что-то протестующе забурчало.

Он выкинул эту мысль из головы и вновь обратился к стоявшей перед ним задаче.

Во-первых, трудность заключалась в том, что с голыми руками ему ни за что было не забраться наверх.

Скотт прошел к противоположной стене погреба. Через изношенные подошвы сандалий леденящий холод пола обжигал ступни.

В сумраке отбрасываемой топливным баком тени он пролез сквозь обтрепанные края щели в картонной коробке. А что, если паук подкарауливает его там? Скотт замер – одна нога в коробке, другая снаружи, – сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он сделал глубокий вдох, придавший ему решительности, и сказал себе: «Это же всего лишь паук, а не опытный тактик».

Заползая все дальше в заплесневелую глубину картонки, Скотт безуспешно пытался убедить себя в том, что паук не был разумным существом, а жил, подчиняясь лишь инстинктам.

Потянувшись за ниткой, Скотт коснулся холодного металла и тут же отдернул руку. Но все же предпринял еще одну попытку. Оказалось, что напугала его обыкновенная булавка. Губы скривились. Обыкновенная булавка... Ему она представлялась рыцарским копьем.

Найдя нитку, Скотт размотал ее примерно на восемь дюймов и потом, скрежеща от напряжения зубами, целую минуту тянул, дергал ее, пока наконец не оторвал от катушки размером с бочонок.

Вытащив нитку из картонки, он вернулся с ней к плетеному столу. Затем совершил поход к штабелю бревен, где отломал колышек длиной с половину своей руки. Отнеся свою добычу к столу, он привязал к ней нитку. Теперь Скотт был готов.

Первый бросок труда не составлял: как две лозы, ножку стола обвивали два прутика толщиной с тело Скотта. Тремя дюймами ниже первой полки стола прутики, оторвавшись от ножки, устремлялись под углом к полке, а затем, описав дугу, вновь сплетались около ножки, уже тремя дюймами выше полки.

Скотт бросил колышек в пространство между ножкой стола и одним из оторвавшихся прутиков. Раз, два. С третьей попытки ему удалось попасть в цель, после чего он осторожно подтащил колышек на себя так, чтобы тот прочно засел между ножкой и прутиком.

Упираясь ступнями в ножку стола, Скотт полез вверх; тело его при этом раскачивалось на нитке в разные стороны.

Преодолев первый этап подъема, он подтянул снизу нитку, вытащил из щели между прутиками и ножкой стола колышек и приготовился к следующему этапу. С четвертой попытки ему удалось метнуть колышек прямо в зазор между двумя прутиками плетеной полки. Наконец он по нитке взобрался наверх.

Едва чувствуя свое тело, тяжело дыша, Скотт растянулся на полке. Несколько минут спустя он сел и посмотрел вниз – для него до пола было футов пятьдесят. Скотт уже был измотан, а подъем наверх еще только начался.

Далеко, в другом конце погреба, с шипением запыхтел насос. Прислушиваясь к этому вновь ожившему звуку, Скотт вглядывался в широкий навес, образованный крышкой стола, до которого было еще пятьдесят футов.

– Вперед, – прохрипел он чуть слышно, – вперед, вперед, вперед, вперед.

Скотт встал на ноги и, сделав глубокий вдох, бросил колышек в то место, где отбившиеся от ножки стола два прутика вновь подошли к ней и переплелись. И тут же отскочил в сторону, так как колышек в цель не попал и теперь всей своей тяжестью падал на него сверху. Правая нога соскользнула в зазор в плетеной полке, и Скотт едва успел вцепиться в поперечные прутики, чтобы не угодить всем телом в ловушку. Некоторое время он так и висел – с одной ногой, болтающейся в воздухе под полкой. Затем, не в силах сдержать стон, подергал ногу вверх и вниз, освободил ее и рывком встал, сморщившись от боли. Он подумал, что, вероятно, растянул сухожилие. Стиснув зубы, Скотт с громким присвистом выдохнул воздух из легких. Больное горло, растяжение ноги, голод, усталость... – что еще поджидает его?

Напрягаясь до дрожи в мышцах, он двенадцать раз бросал колышек, пока наконец не попал в цель. Потянув нитку назад до полного ее натяжения, Скотт, яростно скрежеща от напряжения зубами, сквозь которые пробивалось горячее дыхание, полез по ней вверх – предстояло преодолеть еще тридцать пять футов. Во время подъема Скотт не обращал внимания на жгучую боль в мышцах, но, добравшись до разветвления прутиков и протиснув тело между одним из них и ножкой стола, замер в изнеможении, полулежа, частью свисая, жадно хватая ртом воздух, не в силах сдержать нервную дрожь в теле.

«Я должен передохнуть, – сказал себе Скотт. – Все, больше двигаться не могу».

И погреб поплыл у него перед глазами.

* * *

На той неделе, когда рост его был пять футов три дюйма, Скотт поехал навестить мать. Во время их предыдущей встречи он был на семь дюймов выше.

Страх холодными тисками сжал сердце, когда Скотт шел по Бруклин-стрит к каменному, коричневого цвета дому, в котором жила его мать. На улице двое ребят играли в мяч. Один из них пропустил удар, и мяч отскочил в сторону Скотта. Тот нагнулся было, чтобы поднять его.

Но вдруг один из мальчишек крикнул:

– Кидай сюда, малыш!

Скотта передернуло, будто от удара током, и он с силой швырнул мяч обратно.

– Неплохой удар, малыш! – воскликнул мальчишка.

Скотт пошел дальше. Лицо его было мертвенно-бледным.

Невыносимо было и время, проведенное вместе с матерью. Он прекрасно помнил все детали. Поначалу мать старалась не касаться больной темы и переводила разговор на Марти, Терезу и их сына Билла, на Луизу и Бет, рассказывала о своей спокойной и радостной жизни, которую вела благодаря постоянным заботам Марти. Затем мать накрыла на стол. Тарелки, чашки, мясные блюда, пирожные – все стояло в строгом, давно заведенном порядке. Скотт сел рядом с ней. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Кофе лишь обжигал ему горло, а пирожные казались абсолютно безвкусными.

Наконец, уже поздно вечером, мать заговорила о главном:

– А это, ну, что у тебя... Тебя лечили от этого?

Скотт отлично знал, что именно она хотела услышать, и рассказал ей о Центре и о проведенных исследованиях.

Некоторое облегчение разгладило морщины на нежно-розовом лице матери.

– Хорошо, – кивнула она. – Хорошо. Врачи тебя вылечат. Ведь сейчас они все могут. Абсолютно все.

На этом разговор и закончился.

На обратном пути Скотт чувствовал себя отвратительно. Он ожидал от матери чего угодно, но только не такой реакции на его недуг.

Дома, на кухне, Луиза буквально загнала его в угол, настаивая на его возвращении в Центр, чтобы врачи могли закончить обследование.

Сама она будет работать. Бет отправит в ясли. Все будет нормально. Голос Лу, сначала твердый и уверенный, вдруг сорвался на приглушенные рыдания, в которых звучали страх и отчаяние.

Скотт, пытаясь успокоить Лу, обнял ее и хотел заглянуть ей в глаза, но только в очередной раз увидел, насколько он стал ниже ростом. Его снова охватило чувство собственной неполноценности.

– Ну ладно, – сказал он жене, – ладно. Я вернусь в Центр. Правда вернусь. Не плачь.

На следующее утро он получил письмо из Центра, в котором говорилось, что в силу необычайной природы его заболевания, изучение которого может внести неоценимый вклад в развитие медицины, врачи согласились закончить обследование бесплатно.

Возвращение в Центр и все, что за ним последовало, Скотт помнил так, словно это было вчера. А затем – открытие врачей.

* * *

Скотт заморгал, и взгляд его ожил. Тяжело дыша и опираясь одной рукой о ножку стола, он поднялся на ноги. В том месте, где он теперь находился, два витых прутика совсем отошли от ножки стола, параллельно перекладинам, подпиравшим крышку, и устремились в разные стороны вверх. Параллельно каждому изгибу прутиков вверх, в пространство между крышкой стола и прутиками, подобно гигантским перилам, с каждой стороны были вставлены еще по три прута. Теперь нитка больше не нужна.

Скотт карабкался под углом в семьдесят градусов, наклоняясь к вертикальному пруту и пытаясь ухватиться за него рукой, потом подтягивал к нему тело; сандалии его при этом со скрипом скользили по перекладине. Наконец он метнулся к последней перекладине. Думая лишь о том, как бы забраться наверх, Скотт смог прогнать прочь все остальные мысли и надолго погрузиться в полное безразличие к любым ощущениям и проблемам; только сосущее чувство голода непрестанно напоминало о его плачевном положении.

Наконец, пыхтя, мучаясь, с саднящим ощущением в горле от жаркого дыхания он добрался до конца наклона и сел, втиснув тело между перекладиной и последним вертикальным прутом и безразлично глядя на нависшую над ним огромную крышку стола. Лицо его вдруг потемнело от отчаяния.

– Нет, – пробормотал он хриплым голосом.

Взглядом, полным боли, он огляделся вокруг. От края крышки стола его отделяли три фута, которые можно было бы преодолеть в прыжке. Но, даже сумей он допрыгнуть, ухватиться там не за что.

– Нет!

Неужели весь долгий и трудный путь он преодолел напрасно? Поверить в это Скотт не мог – не смел даже допустить такую мысль. Веки его тяжело опустились.

«Оттолкнусь и полечу, – думал он. – И упаду на пол. Сил моих больше нет».

Скотт опять закрыл глаза. От нервного напряжения на скулах заходили желваки. Вниз он ни за что не бросится, ни за что на свете. А если и упадет на пол, то лишь по несчастной случайности, пытаясь допрыгнуть докрая крышки.

В поисках выхода Скотт ползал по горизонтальной перекладине под самой крышкой стола. Выход должен быть. Должен!

Перейдя на поперечную перекладину, Скотт неожиданно нашел спасительную возможность. Под крышкой стола он увидел прибитую к ней деревянную планку в два раза толще его руки. В том месте, где два гвоздя отошли от крышки, планка выгнулась на четверть дюйма вниз. А для него четверть дюйма равноценна почти трем футам. Если ему удастся допрыгнуть до зазора между планкой и крышкой, можно будет ухватиться за планку и тогда уже забраться на крышку стола.

Тяжело дыша, Скотт сидел на перекладине и пристально смотрел на провисающую планку и на пространство, их разделяющее. Расстояние составляло по меньшей мере четыре фута.

Четыре фута пустого пространства!..

Он облизнул сухие губы. На улице усилился дождь. Скотт слышал, как тяжелые капли разбивались о подоконник. Угрюмый свет дождливого дня волнами падал на лицо. Скотт посмотрел на окно, от которого его отделял штабель бревен длиной в четверть мили. Вода бежала по стеклам замысловато, извивающимися ручейками, и от этого Скотту казалось, что с улицы на него смотрят огромные, глубоко ввалившиеся глаза.

Скотт отвернулся от окна. Стоять вот так, без действия, бессмысленно. Надо поесть. Не может быть и речи о том, чтобы спуститься вниз. Он должен подниматься. Скотт собрался с силами для прыжка. «Можно даже не успеть испугаться. И так закончится мое долгое невероятное приключение», – пронеслось в голове.

– Будь что будет, – сквозь зубы прошептал он.

И бросился вперед.

Скотт с такой силой ударился о планку руками, что те онемели. «Падаю!» – закричало сознание. Но вот руки перекинулись через планку, и, хватая ртом воздух, болтая ногами, Скотт повис над гибельной пустотой.

Не одну секунду его тело висело в воздухе. Наконец руки вновь стали слушаться, и он, восстановив дыхание, осторожно, мучительно вполз на планку и увидел перекладину, с которой прыгнул. Упираясь руками в крышку стола над головой, чтобы удержаться на планке, он с трудом сел и на некоторое время замер. Руки и ноги дрожали от нервного напряжения. Но самым сложным был последний этап подъема – на крышку стола.

Ему придется, стоя на гладкой, округлой поверхности планки, наклониться в сторону и закинуть руки на край стола. Насколько он знал, зацепиться там не за что. Все будет зависеть от того, удастся ли вдавить руки в поверхность стола с такой силой, чтобы одно только трение удержало тело на весу. А потом предстоит перелезть через край.

На какое-то мгновение Скоттом овладело сознание всей нелепости того, что с ним происходит: безумия мира, в котором он расстанется с жизнью, пытаясь забраться на крышку стола, которую нормальный человек мог бы без труда поднять одной рукой. Но он поспешил прогнать эти мысли: «Забудь об этом».

Скотт глубоко дышал, пока дрожь в руках и ногах не утихла. Затем медленно привстал на гладкой деревянной поверхности, помогая себе держать равновесие тем, что упирался руками в край крышки стола над головой. Сандалии были скользкими, и поэтому Скотт в любой момент мог сорваться с планки. Хотя без сандалий ногам будет зябко, придется с ними распрощаться. Осторожно, одну за другой, Скотт стряхнул обувь с ног и через мгновение услышал, как сандалии стукнулись об пол. Он вдруг качнулся, затем восстановил равновесие и, сделав вдох полной грудью, замер: «Готов!»

Оттолкнувшись что было сил от планки, он подался всем телом вперед, и ладони его с хлопком упали на поверхность стола. Взору предстало множество громадных предметов. Руки заскользили по дереву, Скотт стал цепляться за поверхность крышки пальцами, пытаясь вогнать в нее ногти. Но, несмотря на все усилия, упорно сползал к краю стола, а тело своей тяжестью тянуло вниз.

– Не-е-ет, – приглушенно простонал Скотт.

Ему опять удалось рывком продвинуться вперед, он царапал пальцами по деревянной поверхности, отчаянным усилием вжимая в нее руки.

Вдруг Скотт увидел загнутый металлический прутик, который свисал в четверти дюйма от его пальцев. Либо он дотянется до прутика, либо упадет. Одной рукой Скотт продолжал отчаянно цепляться за крышку, загоняя под ногти занозы, вторую поднял и протянул к прутику.

«Осторожно!»

Поднятая рука опять шлепнулась на крышку стола, и пальцы, как когти агонизирующего хищника, впились в дерево. Скотт снова начал скользить к краю. В последнем бешеном рывке ему удалось схватиться за прут – и через мгновение он уже сжимал обеими руками его холодный металл. Раскачиваясь в воздухе ногами, напрягая весь остаток сил, Скотт наконец перетащил свое тело через край стола, выпустил из пальцев прут – который оказался ручкой банки из-под краски – и всей тяжестью упал на живот.