Текст книги "Все люди – враги"

– Я тоже, только я не понял этого, пока не увидел, как вы чудесно трогаете цветы.

– Вы не считаете меня распутной?

– Я должен был бы тогда и себя считать таким же. У меня нет двух мерок для себя и для вас.

И я еще больше люблю вас за вашу искренность, за то, что с вами не чувствуешь необходимости притворяться.

– Многие мужчины были бы разочарованы такой легкой победой.

– Многие мужчины дураки. Все чудесно так, как оно есть.

– Так мы, значит, влюбленные!

– Да, – сказал он, целуя ее руку, – влюбленные.

– А ведь мы только вчера увидели друг друга, но вы чудесный возлюбленный, Энтони.

Она подняла руки к солнцу:

– Ты пошлешь нам счастье, бог солнца?

По дороге домой Катарина сказала:

– Надо всегда прятать счастье, Энтони. Пусть никто не знает о нашей любви. Не надо. Это не потому, что я люблю прятаться или не горжусь вашей любовью, но стоит только людям узнать, и они всегда стараются убить счастье.

– Как же мы объясним нашу прогулку вдвоем?

– Я уже подумала об этом. Конечно, это не очень удачное объяснение, но здесь его вполне достаточно, особенно для итальянцев. Я сегодня же скажу, что вы мой кузен, англичанин, и что мы не узнали друг друга сразу, потому что не виделись с детства. Так домните же, моя тетя Гудран – ваша мать.

Как-то днем Катарина и Энтони поднялись на самый высокий пик острова. Здесь не слышно было шума волн. Две парусные рыбачьи лодки, казавшиеся с берега большими белыми мотыльками, севшими на, воду, теперь превратились в светлые точки, и даже видневшийся вдали пароход казался не больше шлюпки. Весь остров расстилался перед ними, как огромная рельефная карта с двумя выделяющимися белыми деревнями и извилистыми узорами тропинок, бегущих вдоль стен. Необъятность морского простора подчеркивали рассеянные там и сям островки и выступавший вдали мыс, очертания которого терялись в тумане. Даже на солнце воздух был прохладный и свежий, и безмолвную тишину нарушали только шумные стаи стрижей. На самой вершине горы стояла разрушенная часовня и стены обвалившейся кельи, а перед ними была выровненная площадка. По-видимому, это был когда-то садик. Тут они уселись, закурили и долго болтали.

– Любопытна жизнь этих отшельников, – сказал Энтони. – Я вчера прочел, что они обосновались здесь с давних пор и на смену одним приходили другие, пока не уничтожили монастыри. Интересно было бы познакомиться с их жизнью. Я говорю не о каком-нибудь жизнеописании святых, которое представляет собой просто благочестивый вымысел, а об их скрытой жизни. Почему они стали отшельниками, что они думали? Что их на это толкнуло – просто лень или они бежали в ужасе от мирского зла. Правда ли, что они обретали счастье в уединении?

– Ужасно эгоистичная жизнь, – сказала Кэти, – и нелепая. Что они могли знать о жизни, избегая ее?

– Не знаю. Вероятно, для большинства из них это было тихое бездумное существование. Но более возвышенные умы… Подумайте, сколько монастырей и убежищ находится в таких вот чудесных местах. Не думаю, чтобы это было случайно. Может быть, некоторые из монахов, удалившихся от мира, были на самом деле истинными поклонниками красоты. Подсознательное поклонение богам, – неудачное слово – поклонение, – никогда не умирало и не умрет, пока мир не превратится в механизированную пустыню. И даже тогда останутся море и звезды, солнце и луна, тучи, утренняя и вечерняя заря. Я не против созерцательной жизни.

– Но, дорогой мой, – сказала Кэти мягко, – люди не могут жить, замкнувшись в себе и только для себя. А если они это делают, значит, они отупели и озлобились. Можно жить среди людей и чувствовать красоту мира. А разве в людях нет красоты? У каждого из нас есть своя личная жизнь и своего рода священная обязанность сделать эту жизнь как можно прекраснее. – Она нагнулась и поцеловала его волосы. – Но у нас есть тоже и общественная жизнь и священные обязанности по отношению к другим людям. По отношению ко всем. Можно много сделать, стараясь помочь людям. А кроме того, есть обязанности и перед государством.

Тони круто повернулся.

– Государство! – вскричал он. – Как мне надоело это слово! Это нелепое божество! Половина моих знакомых проводит жизнь в попытках разрешить неразрешимые проблемы с помощью государства. Но, дорогая моя, ведь государство – это зло. Государство вовсе не значит общее достояние, государство – это правительство и исполнительные органы. А правительства тратят свое время и деньги граждан на нелепые попытки поднять свой престиж за счет других правительств. Правда, они создают дороги, полицию и суды, а теперь вот поговаривают о том, чтобы они снабжали нас также джемом, сардинками, трамваями, законсервированными идеями с гарантией безвредности, общественными садами и развлечениями и ведали бы всеми мелочами нашей жизни, в том числе и нашими любовными делами… Государства поощряют деторождение, потому что им требуются рабы и солдаты. А в социалистическом государстве деторождение будут регулировать, чтобы производить на свет бесчисленное количество здоровых, послушных тупиц, которые будут жить в казенных приютах, на казенных харчах, доставляемых казенным транспортом, а потом служить государству и таким образом незаметно впадут в общегосударственное состояние застоя. К черту государство!

– А мне кажется, – сказала Кэти, смеясь над его горячностью, – вы не были бы так свирепо настроены, если бы получше ознакомились с современным социализмом, Он совсем не ставит себе целью рабство, как вы воображаете, а стремится обеспечить всех людей, вместо того чтобы позволять немногим поглощать все. А освободив людей от борьбы за существование, он предоставит им возможность свободно жить той жизнью, о которой вы мечтаете, – жизнью чувств, разума, привязанностей.

– Не верю я этому, – упрямо сказал Тони, – и ради бога, Кэти, дорогая, не старайтесь сделать из меня социалиста-реформатора. Вся прелесть жизни в неожиданном. Кто знает, где мы оба будем через два-три года? Мы знаем только то, что будем вместе.

А социализм постарается изгнать из жизни все неожиданное. Для людей, у которых в жилах не кровь, а вода, это будет идеальное существование. Я знаю, что человеческое общество устроено плохо, я знаю, что все мы более или менее зависим от богатых мошенников. Но личное счастье нельзя создать с помощью общественных организаций или каких бы то ни было специальных систем, основанных на абстракциях. Если я скажу: «Англия счастлива», – я скажу то, чего вообще не существует. Нет такой вещи, как «человеческая Англия». Есть остров, местами очень красивый. И есть англичане. Если я скажу «все англичане счастливы», это будет заведомая ложь, но это будет, по крайней мере, нечто определенное. Не надо оперировать какими-то абстрактными понятиями – они нереальны. Я не спорю, что должны быть какие-то обязанности, но пытаться устроить личную жизнь людей исходя из отвлеченных принципов, пусть даже Самых разумных и высоких, – это я не считаю своим.

долгом. Для меня самое важное прожить личную жизнь как можно полнее. Если мне удастся «улучшить» себя, то тем самым я уже что-то сделаю и для усовершенствования человечества вообще. Мои взаимоотношения с красотой мира – это мое личное дело, моя религия, если хотите. Что касается моего долга в отношении других людей, это долг в отношении мужчин и женщин, а не Мужчины и Женщины. И люди не обретут общего счастья, если каждый из них в отдельности станет ничтожным, тупым и посредственным, как этого хотят реформаторы-социалисты.

Энтони думал, что убедил ее, но Кэти только покачала головой и переменила разговор. Она заговорила с ним об английской поэзии, а потом, слегка поддавшись немецкой сентиментальности, заставила выучить несколько строчек по-немецки, которые он пообещал повторять, когда будет думать о ней.

 
Wenn ich in deine Augen seh'
So schwindet all mein Leid und Weh;
Doch wenn ich kusse deinen Mund,
So werd' ich ganz und gar gesund.
 

 
Когда в глаза твои взгляну,
Вся скорбь исчезнет, словно сон;
Когда к устам твоим прильну -
Мгновенно буду исцелен. [54]54
  Гейне


[Закрыть]
 

В течение нескольких дней Энтони жил в состоянии безмятежного счастья. Он словно достиг апогея своих способностей, поднялся на вершину своего собственного островка и тут открыл, что может чудесным образом ходить прямо по воздуху и обретаться в солнечной лазури. Его чувства никогда не были так обострены, а все восприятия отличались такой непосредственной живостью, что они не только открывали ему целый мир новых ощущений, но и какой-то иной, более глубокий смысл жизни. В вине и хлебе он чувствовал вкус солнца и дождя, твердое зерно пшеницы, и крепкую мякоть винограда, и благоуханный сок земли. Ароматы, доносившиеся из садов и из открытой солнечной шири за ними, воскрешали в его сознании, минуту за минутой, всю его жизнь, связывая ощущения этого мига с ощущениями на террасе Вайн-Хауза; но каждое из них было таким четким, что запах цветов лимонных деревьев или молодого вереска всегда означал Эа. Он просыпался рано, и нежная розово-алая заря, ясная, словно прозрачная вода, чуть тронутая яркой краской, пение птиц, резкие контуры гор и деревьев, безупречные, как штрихи на японской гравюре, – все было подобно возникновению мира. Жители средиземноморских островов выразили это ощущение в легенде о заре, которая дарит бессмертие тому, кто ей поклоняется. «Розово-перстая» – это кажется тропом [55]55
  Тропы – в стилистике и поэтике употребление слова в образном смысле, от его прямого значения к переносному


[Закрыть], пока не увидишь зарю.

Живя этой самозабвенной жизнью, Тони не задумывался над своими чувствами. Только уже много позже, вспоминая эти дни, он удивлялся, что все это время даже не стремился к большей близости с Катариной. Но инстинкт вел его правильно – чтобы насладиться восходом солнца, надо полюбоваться зарей.

Приблизительно через неделю после приезда Энтони они шли вдвоем по тропинке, которую он открыл в первый день. Послеполуденное солнце казалось слишком жгучим для северян, хотя была только середина апреля. Никто не работал в садах, когда они проходили мимо, и весь остров словно погрузился в полуденную спячку. Для кузнечиков и цикад было еще рано, и тишину нарушали только звуки шагов Энтони и Кэти, их голоса, едва слышный шорох ящерицы, быстрый щебет какой-то маленькой птички, поддразнивавшей их с колючей ветки индийской смоковницы, и долгий прерывистый свист ускользающего ужа.

– Вы очень терпеливы со мной, Кэти, – говорил Тони. – Я знаю, что должен казаться немножко косноязычным. Но невозможно выражать свои чувства и ощущения прямо. Ищешь какие-то подходящие выражения, а я не особенно силен в метафорах.

– Для меня это еще трудней, потому что английский не родной мой язык. А вам не кажется, что можно научиться выражать все это так же, как научиться языку?

– Не знаю. Может быть. Да, возможно. Но сейчас я чувствую, что только тот, кто сам все пережил и перечувствовал, может понять, что я хочу сказать.

– Но я ведь этого не переживала. Да и как я могла? Я никогда не видела того дома в Англии, который дал вам так много.

– Нет, но ведь в Шварцвальде, когда вы оставались наедине, у вас тоже бывало обостренное ощущение жизни. Может быть, это нечто совсем другое, чем то, что когда-либо ощущал я, нечто гораздо более значительное, но я представляю себе это через свои равноценные ощущения. Но если бы один из нас не переживал ничего подобного, то другой говорил бы впустую. У меня никогда не было никого, перед кем бы я мог так раскрыть себя, не опасаясь, что встречу изумленный взгляд или усмешку.

– Никто не может по-настоящему знать другого человека, – сказала Кэти. – Можно только угадывать, если любишь.

– Каждый из нас живет как бы в своего рода тюрьме, – продолжал Тони, – но мы иногда можем выйти из нее. Когда мы говорим, что забываемся в экстазе, это только означает минутное разрушение тюрьмы. Со мной такое случалось, когда я сидел где-нибудь в лесу или смотрел на что-нибудь прекрасное и еще когда вы целовали меня. Летающая рыба, должно быть, испытывает то же самое, когда она выскакивает из воды на несколько секунд на солнце.

– Да, но стоит вам только коснуться моей руки, и я сразу забываю все свои мечты в Шварцвальде. Как я раскаиваюсь в этой глупой любовной истории!

– Нет, нет. Не раскаивайтесь в своих переживаниях. Тогда это не было глупо. Может быть, спустя много лет вы будете равнодушны ко мне, но не говорите, что мы были глупы.

Они дошли до самого отдаленного конца-острова, где уже не было ни пашен, ни садов, а тропинку было еле видно. Справа от них берег круто спускался к морю и виднелось что-то вроде расщелины среди неприступных утесов.

– Давайте попробуем спуститься к морю, – сказал Тони, указывая на расщелину.

– Давайте! Это будет целое открытие. Я думаю, здесь никто никогда не бывал. Мне говорили, что на этом конце острова нет спуска к морю.

Когда они, цепляясь за камни, стали спускаться, Тони сказал:

– А знаете, как бывает, когда какое-нибудь случайное слово или неожиданная ассоциация переносят вас вдруг в другую эпоху. Когда я был в Риме, то пошел как-то на какую-то специальную мессу в боковой придел собора святого Петра. При выносе даров мы все опустились на колени, а так как я был в самом конце ряда, то очутился рядом с креслом каноника. Как раз в ту минуту, когда зазвонили колокольчики, возвещая божественное присутствие, каноник, показывая пальцем на резьбу своего кресла другому канонику, сказал по-итальянски: «Какая гадость!». И я вдруг ясно представил себе время Ренессанса: Борджиа прикладывается к распятию и целует вделанный в него драгоценный камень с изображением нагой Афродиты.

– Великолепно! – засмеялась Катарина. – Но если бы это был настоящий современный итальянец, он бы заинтересовался тем, сколько это стоит. Осторожней, не поскользнитесь на этих камнях.

Они немного запыхались и от жары и усилий, когда добрались, наконец, до подножия утеса и очутились между двумя отвесными стенами скал на берегу крошечной бухты, скрытой сверху косматыми ветвями сосен. Белая вода, пенясь, мягко набегала на гальку, потом чуть подальше, над песчаным дном, сразу становилась бутылочно-зеленой, а еще подальше, над водорослями, покрывавшими подножие скал, отливала цветом павлиньего пера. Бухта была ярда четыре в ширину и около двадцати в длину.

– Здесь, должно быть, купаются нимфы, – воскликнул Тони. – Жаль, что мы не можем с вами искупаться.

– А почему бы нет?

– Но мы ведь не взяли с собой купальных костюмов.

– Разве это уж так важно? – улыбаясь, спросила Кэти.

И Тони вдруг охватило странное чувство – будто он уже когда-то стоял здесь раньше, смотрел на это море и собирался купаться с девушкой. И как тогда с Эвелин, к этому чувству примешивалось другое, – словно им управляла какая-то посторонняя сила.

– Да нет, конечно, – сказал он. – Глупо, что я так подумал. Нас здесь никто не увидит?

– Разве только проплывет мимо какая-нибудь лодка, но мы можем стоять по горло в воде, пока она не пройдет.

Через секунду они уже стояли раздетые и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Тони было странно, что он не чувствовал никакого смущения, наоборот, ему было приятно сознавать, что он хорошо сложен, тело его не портят мускулы и вообще не имеет изъянов.

Кэти, откровенно любуясь им, сказала:

– Вы мне больше нравитесь обнаженным. Вы красивый мужчина.

– А вы прелестная девушка.

Она и в самом деле была прелестна и отнюдь не из тех женщин, которым необходим полумрак; яркий солнечный свет был оправой для ее красоты. Как ни странно, обнаженная она выглядела более сильной и крепкой, – в платье Кэти казалась почти хрупкой.

У нее были длинные, очень красивые ноги, не очень тонкая и короткая талия, полная грудь. Тони скользнул в воду и почувствовал, как прохлада охватила его до самых бедер. Он протянул руки и сказал:

– Идите.

Она легко бросилась в воду, грудь ее коснулась его руки и плеча, словно нечаянной лаской.

Тони доплыл до конца бухты. В море не видно было ни одной лодки, а небольшой кусочек острова, который он мог охватить взглядом, казался пустынным и безмолвным, ни звука не доносилось сюда, слышны были только их голоса и легкие всплески воды. Катарина стояла по грудь в воде, ее белые ноги и тело причудливо преломлялись в прозрачной колеблющейся глубине. Тони подплыл к ней и когда ноги его коснулись дна, схватил ее за руки и поцеловал в грудь.

Потом, крепко прижавшись к прохладному телу Кэти, он поцеловал ее губы и почувствовал, как она слегка погрузилась в воду, откинувшись назад. Ее поддерживала мягко колыхавшаяся волна, тело ее было почти невесомо, и он легко удерживал ее одной рукой.

Божественное ощущение прикосновения, разбуженное Эвелин, охватило его со всей силой. Катарина тихонько отстранилась и, опустив ноги на дно, встала.

Она прошептала чуть слышно, каким-то испуганным голосом:

– Я бы хотела быть вся твоя, но…

– Но что?

– О, милый мой, милый…

– Но, что такое? Скажи? Ты боишься меня?

– Боюсь? Ты сама нежность.

Она высвободила свою руку и отступила на шаг.

– Тони, милый, я не девушка, а я бы хотела…

Он не дал ей договорить, он прильнул к ее губам долгим, нежным поцелуем, и это был его ответ на все ее сомнения и страхи.

Вечером, когда часы на церкви звонко пробили одиннадцать, Тони тихонько направился в комнату Катарины и вошел, не постучав, как у них было уговорено. Электрическая лампочка была занавешена синим шелковым платком, и в комнате царил таинственный голубой полумрак. Катарина в легком шелковом халате сидела на краю кровати. Повинуясь какому-то внезапному порыву, Тони опустился перед ней на колени, поцеловал ее руку и обнаженное колено. Но она не обняла его, как он ожидал, а, заставив подняться, тихонько отстранила рукой и молча устремила на него нежный и вместе с тем испытующий взгляд, полный мольбы и сомнения.

– Ты так ничего и не ответил мне на то, что я сказала тебе сегодня.

Тони посмотрел на нее, огорченный и удивленный.

– Я ответил тебе. Разве мой поцелуй не сказал тебе, что я не придаю этому никакого значения и люблю тебя?

Она смотрела ему прямо в глаза все тем же пристальным, испытующим взглядом, и Тони видел, как недоверчивое выражение исчезает с ее лица. Но она продолжала допытываться:

– А это не означает, что ты презираешь меня?

Считаешь, что просто можешь позабавиться со мной?

– Если ты не чувствуешь сама, что мне даже и D голову не могло прийти что-либо подобное, – ответил он, уязвленный, – то что бы я ни говорил, это не убедит тебя.

Он почувствовал, как она стиснула его руку:

– Не сердись, мой милый, возлюбленный мой!

Это недоверие к себе самой, а не к тебе. Мне хотелось, чтобы у меня не было ни тени сомнения. – Она минуту помолчала. – Я не могу передать тебе, что я чувствую сегодня, – что-то такое захватывающее, о чем я даже никогда не мечтала. Как будто не только моя жизнь, но весь мир переменился. Сказать «это моя свадьба»– это ничего не сказать. Я твоя, делай со мной что хочешь. – И тихим прерывающимся голосом она промолвила: – Herz, Herz, mein Herz!

Глубоко взволнованный Тони хотел обнять ее, но она опять удержала его и каким-то почти смиренным голосом сказала:

– Хочешь сегодня сделать меня матерью твоего ребенка?

Было что-то такое трогательное в этом отсутствии эгоизма, этом полном самозабвении, что у Тони на глаза навернулись слезы. Самый вопрос как-то поразил его, – мысль об этом не приходила ему в голову.

– Дорогая моя, в будущем, конечно, да, я хочу этого, но только не теперь. Мне кажется, я еще слишком молод. Я не думал об этом… Когда мы будем жить вместе…

Он говорил нерешительно, потому ли, что не ждал этого вопроса, или потому, что был взволнован.

И он не испытывал никакого унижения, он был полон глубокого смирения. Мужчины поэтизируют свою любовь, подумал он, потому что это не такое высокое чувство, как любовь женщины. И ему показалось, что она прочла его мысль, потому что Кэти отвела от него взгляд и сказала просто, почти весело:

– Иди ложись и закрой глаза.

Он скользнул в прохладную постель и закрыл глаза. Кэти мягко ходила по комнате, потом наступила тишина, и он слышал только биение своего сердца.

Его охватила легкая дрожь, он старался ослабить напряжение тела и ни о чем не думать. Вдруг он почувствовал ее свежие губы на своих губах и весь затрепетал от этого прикосновения. Губы ее скользнули от лица к его сердцу. Он протянул руки, пытаясь обнять ее, и снова почувствовал ее губы. Гея-богиня склонилась над своим возлюбленным среди вспаханного поля, обхватив его голову руками и приникнув к его губам. Голубая мгла словно вспыхнула золотым светом.

Он хотел что-то сказать, но мог только выговорить: «Кэти!»– в каком-то глубоком вздохе, а потом все потонуло в сладостном блаженстве прикосновения.