Текст книги "Все люди – враги"

VII

Вряд ли нужно было внушать Энтони, что – самое важное – это вкус к жизни. В сущности, Скроп оказал бы ему услугу, если бы разъяснил, что в мире, одержимом главным образом страстью к наживе, где в силу этого процветает всякого рода мошенничество, – вкус к жизни оплачивается дорогой ценой. Во всяком случае, самый рьяный защитник joie de vivre [27]27
  Радости жизни (фр.)


[Закрыть] мог бы только приветствовать то возбуждение, которое охватило Энтони, когда поезд, оставив позади предместья Парижа, внушительно прогромыхал по железному мосту в Аньере и, наконец, медленно подплыв к платформе, остановился, шипя и самодовольно попыхивая.

Последние четверть часа своего путешествия Тони простоял у окна пустого вагона третьего класса, надев шляпу и положив рядом с собой на сиденье саквояж. Он с таким нетерпением ожидал прибытия в Париж, что почти не замечал ни грязи, ни громадных корпусов с голыми заклеенными объявлениями стенами, врезавшихся в сады маленьких домиков с зелеными ставнями и белыми фасадами. Он неясно представлял себе, что собирается делать и смотреть в Париже, и, вопреки советам отца, намеренно воздержался от составления какого бы то ни было плана действий. Он также не стремился поскорей явиться со своими рекомендательными письмами к приятелю отца, известному профессору Коллеж де Франс, ни даже к приятелю Скропа, графу де Руссиньи-Перенкур, проживавшему на площади Этуаль.

Париж – это его первое настоящее приключение.

Здесь его ждут новые и, несомненно, увлекательные события. А еще он увидит Маргарит; об этом он не говорил никому, даже матери. Это-то и заставило Энтони смутиться, когда старик Скроп шутливо предостерегал его от возможности попасть в беду в Париже. «Как странно, – думал Тони, – что даже самые порядочные старые джентльмены почему-то считают, что молодые люди только и думают, как бы поскорей попасть в публичный дом».

Усатые носильщики в синих блузах, с гортанными звучными голосами, вытаскивали из вагонов первого класса безупречные кожаные чемоданы английских милордов, которые вдруг сразу стали типичными англичанами и поглядывали кругом с явным сознанием собственного превосходства. Тони прошел мимо них со своим саквояжем и нанял не такси, а фиакр. Экипаж был ярко-желтого цвета с голубыми подушками, а лошади на первый взгляд казались заморенными.

Тем не менее он быстро покатил по булыжной мостовой после того, как Тони, к своему великому смущению, вынужден был написать на бумажке название Отеля, потому что извозчик не понял его произношения. Он ощутил особенный запах Парижа – смесь марсельского мыла, кофе и чеснока, – увидел высокие дома с белыми ставнями, деревья на улицах, неожиданно открывающиеся просветы, быстроту уличного движения и свирепую перебранку извозчиков и шоферов на перекрестках. Но все это он видел смутно, точно во сне, и не успел прийти в себя и почувствовать удовольствие от поездки, как фиакр уже подъехал к Отелю.

Отель на улице Риволи, рекомендованный ему отцом, был слишком велик, слишком пышен и дорог – повсюду красный плюш, позолота, бронза и тяжелые портьеры. Он сразу решил, что подыщет себе Что-нибудь другое, и взял номер только на сутки.

Умывшись и переодевшись, Энтони достал план Парижа и принялся тщательно изучать его. Да, Университетская улица находится по ту сторону реки, вон за тем парком, который виден из окна. Очутившись снова на улице, он почувствовал тепло, проникавшее сквозь его легкий костюм и ласкавшее кожу.

Парк был совсем непохож на английские парки, – ровные ряды одинаковых деревьев, редкие цветочные клумбы, множество фонтанов и статуй. Народу было довольно много, его обгоняли люди, спешившие по своим делам, но чаще попадались гуляющие, медленно двигавшиеся по дорожкам; особенно много было детей, которые играли так спокойно и тихо, как будто они родились воспитанными. Он на минуту остановился, чтобы посмотреть карусель для самых маленьких ребятишек, которые важно, но с немного испуганным видом восседали на лошадях и свиньях, в то время как сердитый старик вертел колесо, заставлявшее карусель медленно вращаться.

Тони подумал, что старик мог бы покатать их подольше за их монетки, и решил, что в старости это будет самая подходящая для него работа. Он пересек парк наискось и увидел перед собой огромный двор Лувра, его чудесный фасад и высокие шиферные крыши, а когда он обернулся и поглядел назад, взору его открылся уходящий вдаль величественный проспект с Триумфальной аркой в конце. Он был глубоко потрясен благородной простотой этих линий и форм.

Тони пошел дальше, вышел на шумную набережную, обсаженную деревьями, и очень удивился, увидев огромный паровой трамвай со скамейками по бортам, на верхней палубе; трамвай, пыхтя, шел в Версаль, если только не обманывала прикрепленная на нем дощечка. Тони ощутил в этом нечто революционное. На середине моста он остановился, чтобы посмотреть на реку. Позади него в широкой пелене пронизанного золотом тумана садилось солнце; стрижи с пронзительными криками чертили стремительные кривые на нежно-голубом небе, прозрачном бледно-голубом небе Иль-де-Франс; река поблескивала на солнце, вздуваясь рябью от вереницы тяжелых коричневых барж, медленно ползущих за буксиром, выбрасывающим клубы дыма, вслед за двумя бесшумно скользящими белыми речными пароходиками, наполненными пассажирами. Фасад Лувра, выходящий на набережную, был почти скрыт освещенной солнцем зеленью, а большие серые башни собора казались коленопреклоненными среди вершин деревьев.

Направо, за деревьями, поднимался величественный купол, напоминавший здесь, в прозрачном воздухе, что-то южное, итальянское. Если бы только этот великолепный вид не был испорчен железным пешеходным мостом, который резал глаза, как грубый, непростительный промах людей, умевших строить с таким несомненным изяществом.

Немного уставши после дороги, взбудораженный светом, шумом и волнующим впечатлением от всей увиденной им новой красоты, Тони рад был очутиться в прохладной темной приемной пансиона, где жила Маргарит. Комната была заставлена мебелью в стиле Людовика XV, если не считать часов и канделябра с бронзовыми сфинксами, имитирующими стиль ампир, и диванных подушек, скатерти на столе и кружевных накидок на стульях, – несомненно, девятнадцатого века. Это было его первое знакомство с рыночным или мещанским стилем, столь излюбленным французами, и неприятно поразившим его после строгой и выдержанной в одном стиле домашней обстановки…

Чей-то голос сказал по-английски; – Вот и вы! Когда вы приехали?

– Маргарит!

Пальцы ее были прохладны, когда он пожал ее руку, которую она от смущения вытянула так, словно хотела удержать его на расстоянии. Они сели за стол друг против друга, и Тони отметил, что на ней коричневато-красное платье с короткими рукавами, открывающими ее стройные руки.

– Вот не ожидала увидеть вас здесь, – сказала она. – Вы давно в Париже?

– Я приехал сегодня, Маргарит, я ведь говорил вам на вечере у леди Ходжсон, что приеду, если вы будете здесь, и писал вам, что собираюсь приехать.

Разве вы не получили моего письма?

– Но разве я могла думать, что это серьезно. – Она громко засмеялась. – Что вы собираетесь здесь делать?

– Увидеть вас, это прежде всего.

– Ну вот, вы меня видите! – Она снова засмеялась громко и вместе с тем застенчиво. – Надеюсь, вы совершили это путешествие не только ради этого?

– Я способен совершить его и ради этого, – ответил Тони спокойно.

Его радостное настроение падало столь же стремительно, как падает птица из поднебесья. Он понял, что возлагал слишком много надежд и ожиданий на эту встречу. Маргарит, которая жила в его мечтах, была воображаемой Маргарит, она всегда поступала и чувствовала так, как ему хотелось, тогда как эта, настоящая, жила своей обычной жизнью, чистила утром зубы, занималась музыкой. Все эти недели он мечтал о каком-то невероятном, неслыханном блаженстве, а теперь они сидели, разделенные какой-то ужасной скатертью, вели скучный разговор и едва ли чувствовали себя друзьями. «Дурак, – сказал он себе, – запомни, дурак, никогда нельзя рассчитывать, что другие будут разделять твои чувства или твое настроение». Он услыхал голос Маргарит.

– Во всяком случае, здесь есть что посмотреть, и я думаю, вы встретите много знакомых. Сколько времени вы здесь пробудете?

– Это зависит… – сказал Тони, чувствуя в эту минуту, что он готов уехать с первым пароходом. – Но я надеялся, что мы с вами вместе походим и осмотрим город. Вы не могли бы пообедать со мной сегодня?

– О, боюсь, что нет! – воскликнула Маргарит. – Мы сегодня приглашены к Уэзербаям, а потом едем в оперу. Но я, вероятно, смогу позавтракать с вами как-нибудь на этой неделе. Я спрошу у мамы.

– Ваша мама здесь? – спросил Тони с испугом.

– Ну конечно. Не думали же вы, что я в Париже одна?

Это было сказано таким тоном, словно он позволил себе какую-то невероятную подлость.

– Нет, конечно, нет, – ответил Тони, быстро и трусливо, хотя про себя и подумал: «А почему бы и нет, разве она не вполне разумный, взрослый человек?»

Он почувствовал, и не ошибся, что это возражение вряд ли было бы встречено одобрительно.

– Дайте мне подумать, – сказала Маргарит с важным видом, который ужасно не понравился Тони, – сегодня понедельник. Я знаю, что мы приглашены к завтраку завтра и в пятницу, и, кажется, мама приняла приглашение на среду. Так что я, может быть, могла бы пойти с вами в четверг. Я сейчас спрошу у нее.

Тони открыл перед ней дверь, она вышла, как-то самодовольно шурша платьем, а он почувствовал двойной укол в сердце от ее красоты и восхитительной юности и от ее нелепого поведения, которым она хотела показать свое превосходство. Какая самонадеянность! Он вернулся на свое место, чувствуя, что им овладевает злоба. Действительно, какая самонадеянность! Однако нужно разобраться во всем этом как следует. Страдаю ли я просто от оскорбленного тщеславия и разочарования, или она действительно хотела унизить меня? Мне даже хочется придумать на четверг какое-нибудь деловое свидание, которое нельзя нарушить, но это было бы слишком мелочно и слишком явно. Я должен быть осторожней. Никогда, никогда не доверяться никому так безудержно и с такой откровенностью. А все-таки как она хороша!

Дверь распахнул одетый в форму лифтер, и вошла Маргарит. Энтони встал.

– Мама просит извинить ее за то, что она не сошла вниз, но она только что начала одеваться. Я могу встретиться с вами в четверг, и в тот же день в зале Плейель будет концерт, на который мы можем потом пойти. Если вы хотите попасть на концерт, возьмите билеты сейчас же, потому что там обычно бывает много народу.

Энтони был несколько смущен этим бесцеремонным предположением, что он может свободно позволить себе развлекать ее. А он-то собирался быть как можно экономнее, чтобы иметь возможность подольше пробыть в Париже. Но Энтони тотчас же сообразил, что ему не оставалось ничего другого, как держать себя соответственным образом.

Он вынул карманный календарь, стараясь не обнаружить, что страницы его совершенно чисты, если не считать слова «Маргарит», записанного против сегодняшнего числа.

– Отлично, – сказал он. – В четверг. Я зайду за вами в двенадцать часов – с билетами.

Маргарит заметила перемену в его тоне и сказала робко:

– Я ужасно рада видеть вас, Энтони.

Он поклонился полунасмешливо и ответил:

– Счастлив доставить вам удовольствие.

Он знал, что она поймет. Как-то на балу они оба смеялись над старым щеголем, который повторял эту бессмысленную фразу каждой женщине, находившейся в комнате. Не дожидаясь ответа, Тони открыл дверь, небрежно пожал ей руку, пропустив вперед в большой белый с позолотой вестибюль, и сказал:

– До свидания.

И все. Хотя он и чувствовал, что она смотрит ему вслед, не оглянулся.

Энтони пришлось сознаться, что его мечты о чудесных днях с Маргарит в Париже потерпели крушение. Однако он вовсе не чувствовал себя несчастным. Он рассуждал вполне разумно, что не всем молодым людям предоставлялась такая свобода, которой пользовался он, и что в конце концов едва ли можно обвинять Маргарит в том, что ее родители требовали, чтобы она вела себя как светская барышня. И затем, хотя с этим, пожалуй, было трудней согласиться, приходилось признать: его «жизненные ценности», то есть то, что для него было реальным и бесспорным, никогда не будут приняты другими людьми. Он долго размышлял над этим и вдруг как-то сразу понял, что всякий, кто сделает попытку жить полной жизнью, жить ради того, чтобы ощущать жизнь, обречен быть непонятым и терпеть постоянное разочарование в своих взаимоотношениях с другими людьми. Это, однако, не помешало ему впасть в ту же ошибку.

Первым побуждением Энтони было поскорей перебраться из своего претенциозного отеля, который, помимо всего прочего, раздражал его своим помпезным сходством с пансионом, где жила Маргарит, – второклассным, пытавшимся имитировать первоклассный отель. В одном из переулков, на левом берегу Сены, довольно высоко под крышей, он нашел маленькую комнатку в каких-то не особенно грязных меблированных номерах.

Правда, это была очень маленькая комната только с одним крошечным оконцем, но из него был виден весь Париж и стоила она всего один франк в сутки. Тони был доволен и даже ставил себе в особую заслугу, что живет в комнате, которая стоит всего только франк. Какой смысл платить в шесть или в десять раз дороже за какое-то подобие обстановки и холуев в ливреях, только и ждущих чаевых. Он убрал свою одежду в ящики небольшого желтого комода, разложил на столе книги, купил цветы и почувствовал себя так романтично, как если бы был героем Луизы.

Только у него не было никакой Луизы, чем он не особенно огорчался. Если бы только Маргарит… Но раз Маргарит не хочет или не может быть с ним, то лучше уж остаться одному.

В конце концов он, вероятно, почувствовал бы себя довольно одиноко, если бы не случайная встреча. Энтони явился с письмом отца к профессору, который пригласил его в кафе, торжественно распространялся об исследованиях его отца, называл Энтони «молодым человеком» и, по-видимому, обрадовался, когда тот отказался от приглашения к обеду. Энтони не пытался поддерживать это знакомство и, опасаясь встретить такой же прием, вовсе не пошел к графу Руссиньи.

Маргарит при следующей их встрече была мила, но чересчур требовательна и слишком разорительна для него. Ему пришлось повести ее в большой ресторан около Елисейских полей, где, конечно, было восхитительно, но где ему пришлось заплатить в десять раз больше, чем он обычно тратил на еду. После концерта они поехали в Булонский лес, и Энтони на столько забыл свою напускную сдержанность, что держал Маргарит за руку. Расстались они на этот раз гораздо сердечнее, и Маргарит обещала поехать с ним как-нибудь на целый день в Версаль.

Он старался не думать о ней, а главное, не возлагать особых надежд на поездку в Версаль, но все же постоянно ловил себя на мысли о ней: был ли он в Лувре, или в Карнавале, сидел ли под сенью деревьев в малом Люксембургском саду, или бродил по набережной после захода солнца. И все же, несмотря на ощущение радости, которое доставляло ему все это, и на веселую жизнь Парижа, он начинал понемногу тяготиться своим одиночеством. Энтони чувствовал, что одиночество среди всей этой толпы неестественно, и хотя толпа представляла собой непрерывно сменяющееся зрелище, ему недоставало спокойствия лесов, холмов, полей и пугливых движений диких зверьков, чтобы чувствовать себя вполне счастливым наедине с самим собою.

В этот вечер он долго сидел в кафе, время от времени поглядывая на публику и перелистывая томик Бодлера, купленный в одном из киосков под Одеоном, потом долго гулял по набережным Сены, глядя на отражающиеся огни, которые, как светлячки, вспыхивали над водой, и слушая тихий шелест темной листвы.

На следующий день утром, отчасти под влиянием сонета Россетти, он, наслаждаясь от души, внимательно рассматривал картину Джорджоне «Сельский праздник». Ощущение некоего совершенного мгновения в жизни, полная гармония между пейзажами и обнаженной женщиной, все еще прислушивающейся к игре на лютне, хотя последний звук уже замер в полуденной тишине, навели его на мысль, что Джорджоне передал здесь в красках нечто, подобное его собственному состоянию, – немой восторг перед красотой, которая открывалась ему, когда он оставался наедине с природой. Это был неуловимый и загадочный поэтический замысел; однако с присущей молодости уверенностью Энтони решил, что нашел ключ к ней… Он вздрогнул, почувствовав, что кто-то стоит рядом и смотрит на него. Подняв глаза, он увидел высокого молодого человека чуть-чуть постарше себя, с копной светлых волос и удивительно голубыми глазами, одетого в поношенный костюм с каким-то невероятно высоким воротничком. Тони уже готов был отвернуться со свойственным англичанам высокомерием, но молодой человек вдруг улыбнулся, и что-то в его улыбке – какая-то смесь дерзости, приветливости и грусти – заставило и Тони улыбнуться.

– Вам это очень нравится? – спросил молодой человек полудружелюбно, полунасмешливо.

– Да, – ответил Тони и вдруг, сам не зная почему, прибавил: – мне это будто объясняет меня самого, как будто и я тоже на миг постиг совершенство, которое этот живописец видел так ясно и полно.

Молодой человек снова улыбнулся, и снова Тони не был уверен, дружески или насмешливо.

– Да, да, – сказал он небрежно, продолжая смотреть на Тони, а не на картину. – Да, это прекрасно, конечно, но слишком нереально, идеализированно, слишком надуманно. Знаете, это, пожалуй, несколько похоже на «Королеву фей» Спенсера [28]28
  Спенсер Эдмунд (ок. 1552 – 1599) – английский поэт


[Закрыть].

– Вы так думаете? – прервал Тони. – Но ведь то аллегория, а здесь нечто символическое. Это огромная разница.

– Совершенно верно, – отрывисто заметил странный молодой человек. – Мне было интересно, заметите ли вы это. Но ведь это пастораль, а всякая буколическая поэзия быстро надоедает, – хочется видеть грубую рабочую блузу, сапоги, подбитые гвоздями, хлеб с маслом вместо пышек с вареньем. Между прочим, меня зовут Робин Флетчер. А вас?

– Энтони Кларендон, – сказал Тони, улыбаясь непосредственности незнакомца, которая очень ему нравилась.

– Эн-тони Клар-ендон! Скажите? Звучит шикарно!

Тони не удержался и громко захохотал, но тут же остановился, заметив, что служитель кинул на них неодобрительный взгляд, а какая-то старуха, копировавшая портрет Тициана, даже затряслась от злобы.

– Не обращайте на них внимания, – сказал Флетчер, – они ведь живут за счет этих картин, как омела за счет дерева, только они не так красивы.

Пойдемте, посидим в каком-нибудь кафе.

Тони немножко поколебался, но согласился. Когда они подошли к выходу, он остановился, чтобы посмотреть на фрески Боттичелли [29]29
  Боттичелли Сандро (1445 – 1510) – итальянский живописец, представитель Раннего Возрождения


[Закрыть] над лестницей и на статуи «Крылатая Победа» и «Возничий» на следующей площадке.

– Вам нравится Боттичелли? – спросил Флетчер. – Мне он тоже когда-то нравился, но теперь меня привлекает более примитивное раннее искусство.

Это уж как-никак начало нашего разложения. А мне хочется забраться подальше, туда, где никаким христианством еще и не пахнет. Но мы с вами еще об этом поговорим. Вы где остановились?

Тони сказал.

– Да это около меня, как раз за углом. Я живу в отеле «Дракон». Сколько вы платите за комнату?

– Франк в сутки.

– Да что вы! А вы надолго приехали?

– Нет, недели на две. А что?

– Я плачу за номер два франка в сутки, и я здорово сэкономлю, если вы передадите мне вашу комнату, когда будете уезжать. Вот бы никогда не подумал, что вы живете так скромно.

– Почему же? – с любопытством спросил Тони.

– Да так, знаете ли, судя по вашему костюму, по разговору, по всему… Ну как, передадите вы мне вашу комнату, когда будете уезжать?

– Конечно, я скажу мадам. А вы думаете остаться жить в Париже?

– Вот и кафе, – сказал молодой человек, подводя Тони к столику под большим полосатым навесом. – Что вы будете пить? Кофе со сливками? Я тоже. Garcon, deux cafes cremes [30]30
  Кельнер, два кофе со сливками (фр.)


[Закрыть]. Теперь слушайте, я вам расскажу все по порядку. Я увидел вас вчера в Лувре и сразу подумал, что вы англичанин. Мне понравилось ваше лицо и понравилось, как вы внимательно разглядывали картины, вместо того чтобы бегать, взад и вперед с «Бедекером» [31]31
  Популярный путеводитель, выпускаемый немецкой фирмой Бедекер


[Закрыть] в руках, вот я и решил заговорить с вами. Я писатель.

К величайшему удивлению Тони, молодой человек вдруг расхохотался.

– Курьезно, не правда ли? – сказал он, все еще давясь от смеха. – Я да вдруг писатель, каково?

– А почему бы вам не быть писателем? – спросил Тони.

– Ну конечно, почему бы мне не быть писателем? – ответил Флетчер насмешливо. Затем, ударив себя в грудь, воскликнул, обращаясь к самому себе: – Ну, полно, прояви хоть каплю самоуважения! – И вдруг сразу заговорил совершенно серьезным тоном. – Мне двадцать четыре года, я девять лет проработал в одном учреждении, ушел оттуда на прошлой неделе, приехал из Тилбери в Гавр на грузовом пароходе, а оттуда пешком пришел в Париж, – и все это потому, что я получил пятьдесят фунтов за мою первую книгу. Немножко опрометчиво, не правда ли?

Тони согласился, что это, пожалуй, немножко опрометчиво, но не сказал этого. Ему нравился молодой человек, который так откровенно говорил о себе; он восхищался его предприимчивостью – наконец-то ему повстречался хоть один человек, умеющий пользоваться жизнью. Флетчер, перегнувшись через стол, смотрел на него с любопытством.

– Мне кажется, что сейчас чувствуются какие-то новые веяния, – сказал он. – Вы не замечаете этого?

– Я замечаю, что люди, особенно здесь, Кажутся немножко растерянными, встревоженными, вы это имеете в виду?

– Нет. Видите ли, я долго наблюдал за людьми и приглядывался к тому, что происходит. Сейчас повсюду в Европе среди рабочего класса замечается удивительный подъем – они скоро разделаются со старым строем.

– И наступит социализм? – спросил Энтони.

– Да, если хотите. Но только это будет не муниципальное строительство и государственное страхование, – хотя почему бы и не это тоже? И, конечно, не классовая война. Все классы объединятся в этом движении. Сейчас тысяча девятьсот тринадцатый год; а так примерно к тысяча девятьсот восемнадцатому у нас будет новый мир, и его создадут люди доброй воли. Людям уже невтерпеж, они больше не могут мириться со старыми порядками – трудиться будут все, но только чтобы заработать на жизнь, а не ради денег.

Это звучало в высшей степени наивно, до того наивно, что Тони не знал, как высказать свои возражения, чтобы они не показались обидными.

Там, в Англии, Крэнг собирался насадить абсолютную справедливость с помощью ненависти, а здесь этот молодой человек рассчитывает проделать это с помощью доброй воли.

– Машины, конечно, придется уничтожить, – пренебрежительно заключил Флетчер, – ведь это как раз то, что поработило людей и сделало их бесчеловечными.

– Как! – воскликнул Тони. – Даже железные дороги и пароходы?

– А почему бы нет?

– Почему? Боже, да ведь без железных дорог большой современный город погибнет с голоду через несколько недель, а без пароходов – вся Англия через несколько месяцев. Вот почему!

– О, это мы уладим, – невозмутимо сказал Флетчер. – Тут все дело в доброй воле, в том, чтобы договориться относительно кое-каких мелочей. Во всяком случае, лучше немного поголодать, чем погибнуть совсем, не правда ли?

– Я думаю.

– Ну вот, а большинство людей у нас теперь – живые мертвецы. Их нужно вернуть к жизни. Нельзя сказать, что вы живете, если вам всю жизнь приходится вертеть какую-нибудь машину. Я предпочел бы умереть.

– Я тоже. Но мне кажется, что скорей будем уничтожены мы с вами, а рабы машин будут плодиться и размножаться.

Энтони почувствовал, что у него пропало желание продолжать этот разговор; эти бесплодные споры всегда приводили его в уныние. Ему казалось странным, как Флетчер, который презирает восхитительные поэтические фантазии Джорджоне, может верить в то, что его собственные нелепые мечты осуществятся. Конечно, нельзя не согласиться, что машины превратили мир в ужасно скучное место, где, с одной стороны, процветает механизированное рабство, а с другой – бессмысленная утомительная роскошь.

И может ли так продолжаться, чтобы люди обогащались за счет этого рабства, но в то же время уклонялись от всякой ответственности за него и, выбрав себе какое-нибудь приятное местечко, куда еще не проникли машины, спокойно наслаждались жизнью в этом машинном мире.

– Мне кажется, мы скорей приближаемся к жалкому концу, чем к светлому началу, – мрачно заметил он.

Это замечание вновь задело Флетчера; объявив Энтони наемником капиталистов и трусом, он начал рисовать ему картины чудесного дохристианского мира, который будет создан исключительно доброй волей. Энтони слушал рассеянно. Рядом с ними какой-то степенный джентльмен с холеной бородой чрезвычайно внимательно читал «Le Petit Parisien» [32]32
  Название одной из парижских газет


[Закрыть], две изящно одетые девушки цедили воду в бокалы через кусок сахара, зажатый каким-то никелированным приспособлением, отчего светло-зеленая жидкость сразу мутнела; позади них большое семейство расположилось за тремя столиками и, по-видимому, торжественно праздновало какое-то событие; на другом конце террасы кучка студентов, без умолку тараторя, с невероятной быстротой осушала кружки пива. По ту сторону сквера на ярко-голубом небе вырисовывалась высокая колокольня с заостренным шпилем, а когда затихал уличный шум и разговоры, Тони слышал крики летающих стрижей. В пыльном, пропитанном бензином воздухе от стоявших рядами фиакров слабо тянуло запахом конюшни; лошади и возницы дремали на солнце. Трамваи со звоном проносились среди деревьев, вдоль бульвара; время от времени длинный зеленый омнибус с грохотом выскакивал из-за угла и, скрежеща тормозами, останавливался, чтобы дать публике выйти и войти.

Мальчишка-газетчик кричал: «Edition speciale „La Presse-e“!» [33]33
  Экстренный выпуск «Ла Пресс»! (фр.)


[Закрыть]. Мимо сновали прохожие, парами и в одиночку, и Тони ловил обрывки разговоров: «…figure-toi, mon cher' – 'et p'is alors-s'…» [34]34
  Представь себе, дорогой, и вот… (фр.)


[Закрыть] и беспрестанно слышалось парижское «вуй» [35]35
  Парижское произношение слова oui – да


[Закрыть]. Все это, несмотря на сутолоку, выглядело обыденно и мирно, и если действительно эти люди были рабами машин, рабами заработной платы, как уверял его Робин Флетчер, они, по-видимому, отлично мирились с этим.

И Энтони подумал, что кафе, пожалуй, более пригодны для проведения принципов доброй воли, чем городские бойни и принудительный осмотр беременных женщин…

Накануне предполагаемой экскурсии с Маргарит Энтони поехал в Версаль один, чтобы потом показать ей все самое интересное, не утомляя ее и не тратя лишнего времени. Из этой поездки он вынес много ярких, хотя и несколько отрывочных впечатлений. Конечно, люди, которые выстроили для себя этот чудесный дворец, жили, опираясь на чудовищную несправедливость, и отнюдь не были гуманны, но у них по крайней мере было достаточно вкуса и понимания, о чем свидетельствовали царившие здесь красота и гармония.

День был будний, и сезон еще только начался, поэтому публики было мало – дети с няньками или с мамами да случайная группа туристов с фотоаппаратами и биноклями через плечо. Энтони был так всем очарован, что почти не замечал окружавших его людей и не удивлялся, как нелепо они выглядят среди величественных аллей и дорожек. Он несколько часов бродил, любуясь этой строгой красотой, полной величавой грусти. Ни свежая весенняя зелень великолепных деревьев, ни щебет птиц, ни безмятежное сияние солнца не могли рассеять этой грусти, так же как эта непостижимая мягкая меланхолия не могла убить окружающей красоты. Тони не мог сказать, сожалеет ли он о прошлом или пытается воскресить в памяти драматические события, пережитые историческими личностями, обитавшими в этом дворце. Правду сказать, он даже не мог представить себе это место таким, каким оно было во всей его бьющей в глаза новизне, – строящийся дворец, рассаженные геометрическим узором молодые деревья, слепящая позолота фонтанов.

Версаль, представлявшийся его взору, отличался более тонкой красотой, чем тот, который видели Бурбоны, и, быть может, в его видении он был ближе к тому, что вдохновляло созидавших его мастеров.

Казалось, дух прошлого еще реял над этим местом. Какой-то неуловимый аромат носился в воздухе, колеблемом едва различимыми звуками отдаленной музыки, отголоски роскошной жизни, нашедшей здесь свое выражение, независимое от того деспотизма, позорным памятником которого считается Версаль.

Буржуазный механизированный мир не способен создать ничего подобного. А зубоскалить по поводу отсутствия ванн и ватерклозетов или кричать о разложении нравов или эксплуатации труда – это ведь не доказательство превосходства. Созерцание водопроводных труб и ватерклозетов не возвышает душу.

А что касается разложения нравов, эксплуатации, то, по сравнению с капиталистическим миром, монархия Бурбонов кажется даже добродетельной и гуманной. И, – будьте покойны, – капиталистический мир не оставит потомству никакого Версаля.

Уже смеркалось, когда он сел в поезд. Поезда, идущие из города, были переполнены людьми, возвращающимися в пригороды, но в Париж ехало мало народу, и он сидел один в полутемном купе. За окном мелькали неясные, непривычные для него очертания лесистых холмов, а вдали с одной стороны пылало громадное зарево Парижа, с другой – багровый отблеск заката. Воодушевление Тони упало, как это часто бывает с одинокими людьми на чужбине, в особенности к концу дня; к тому же он устал от ходьбы и от массы волнующих впечатлений. Проникнется ли Маргарит духом этого места, или для нее это будет просто парк и дворец и какие-то кусочки истории с несколькими всем известными именами и датами? Прийти сюда с человеком, который не способен понять все это, значит, пройти мимо поэзии и просто увидеть излюбленное зрелище туристов. Как мало мы знаем друг друга! Быть может, она увидит больше, чем он, а возможно, будет повторять избитые фразы о том, что и на прошлое надо смотреть по современному.

Он закрыл глаза и старался вспомнить те места, которые хотел показать Маргарит: величественный двор и пышно отделанный центральный дворец времен Людовика XIII, вид с террасы на бесконечный зеленый ковер, сливающийся с дымкой горизонта, фонтан с детьми, барельефы работы Донателло, аллею к фонтану Нептуна с двумя рядами очаровательных бронзовых фигур играющих детей, фонтан с виноградными гроздьями, мраморные с красноватыми жилками колонны Большого дворца Трианон, голубые с золотом узорные решетки Малого Трианона, павильон Помпадур… А главное – аллеи. Они были задуманы как величественная поэма, стройная, как трагедия Расина, тогда как англичане из своих цветников создают расплывчатую лирику. Как Стивен и Робин посмеялись бы над его сентиментальным восхищением этим старым балаганом разложившихся деспотов!