Текст книги "Все люди – враги"

– Скорей, скорей, – сказал Тони, – мы можем еще успеть.

Увы, они сейчас же попали в пробку уличного движения, и полисмен задал шоферу головомойку за то, что тот пытался проскочить. Это отняло четыре драгоценных минуты. Когда они выехали на пьяцца дель Эзедра, часы показывали двадцать две минуты четвертого. Тони почувствовал какую-то опустошенность. Опоздал. Со слабой надеждой, что часы с наружной стороны, может быть, нарочно ставятся немного вперед, Тони выскочил из такси и, подбежав к одному из дежурных, спросил:

– Попаду я на поезд, отправляющийся в три двадцать в Неаполь?

Дежурный заглянул в помещение вокзала, и Тони увидел, что кассир снимает объявление с надписью: «Napoli, Direttissimo» [164]164
  «Неаполь, прямое сообщение» (итал.)


[Закрыть]. Дежурный покачал головой.

– Поезд ушел, синьор. Следующий отходит в шесть.

– Благодарю вас.

Это значило, что он опоздал.

С минуту Тони стоял, не двигаясь, в полном отчаянии, спрашивая себя, почему проклятая судьба с таким упорством вечно мешает ему встретиться с Кэти.

Потом его вдруг осенило, и он благословил каноника за мысль, которая иначе не пришла бы ему в голову, – если он не попал на поезд, то может уехать на машине. Он пошел к такси, отъехавшему немного в сторону и дожидавшемуся там с его багажом, и посмотрел на шофера. Это был молодой жилистый итальянец с умным, энергичным и красивым лицом.

– Вы хорошо ехали, – сказал Тони спокойно, – но мы все-таки опоздали. Как вас зовут?

– Джованни, к вашим услугам.

– Послушайте, Джованни. Я должен попасть в Неаполь на пристань Иммаколателла к восьми сегодня вечером. Вы могли бы довезти меня?

– Да, – ответил Джованни так просто, как будто ему предлагали ехать на пьяцца Колона.

– А вы поспеете вовремя?

– Думаю, что да. Но ручаться не могу. Может лопнуть покрышка или испортиться мотор.

– Вы постараетесь?

– Да.

– А сколько возьмете?

– Тысячу лир.

«Он, как всегда, запрашивает лишнее, – подумал Тони. – Я не должен позволять ему обжуливать меня, а то он нарочно опоздает на пароход, в надежде, что я поеду с ним обратно. Черт подери эту их манеру торговаться!»

– Глупости, – небрежно ответил он. – Вы смеетесь надо мной. Ведь туда езды всего двести пятнадцать километров, если ехать по via Appia, – эта дорога лучше, потому что на ней меньше движения.

Так вот выходит четыреста тридцать лир. Я дам вам пятьсот.

Шофер покачал головой.

– Нет, за эту цену я не поеду.

– Ну хорошо, шестьсот.

– Нет, синьор, я потеряю на этом деле, – и он начал подробно высчитывать все расходы, потери и траты, которые ему нужно покрыть, чтобы не остаться в убытке.

Тони перебил его:

– Я дам вам шестьсот в любом случае и семьсот пятьдесят, если вы будете на Иммаколателла без десяти восемь. Идет?

– Ладно.

Джованни согласился как будто неохотно, с видом человека, который уступает только по своей доброте, но на самом деле он был доволен. Считая сто литров бензина и две жестянки масла, расходы его не превысят двухсот пятидесяти лир. Ну, может, он еще проест пятьдесят или шестьдесят лир. Во всяком случае, он заработает недурно.

– Идет, – живо сказал Тони. – Мой багаж уже в машине, а я сяду рядом с вами и – avanti!

Когда они двинулись к Воротам Сан-Себастьяна, Тони взглянул на часы в автомобиле. Было тридцать три минуты четвертого: итак, переговоры отняли пятнадцать минут. Может быть, лучше было заплатить и не тратить времени. Считая десять минут на то, чтобы взять билет на пристани и разыскать пароход, у них оставалось примерно двести пятьдесят минут, чтобы проделать путь в двести пятнадцать километров.

При средней скорости шестьдесят километров в час вполне можно было успеть. Во всяком случае он мог теперь надеяться. Тони часто слышал, как в Англии люди хвастались, что они проделывали большие путешествия, покрывая в среднем сорок пять миль в час и больше, и вспомнил теперь, что и автомобиль каноника временами шел с такой же скоростью даже на подъемах, – а ведь они не спешили. Если бы он был более сведущ в автомобильной езде, то отнесся бы к этому менее оптимистически. Быстрая езда по английским или французским шоссейным дорогам – детская игра в сравнении с ездой по итальянским с их крутыми поворотами, подъемами и спусками, длинными узкими улицами, запруженными народом в деревнях и вереницами обозов на протяжении всего пути. Мало того, он не подумал о том, что у каноника была дорогая, сильная машина, тогда как такси рассчитано на езду по городу и не может так легко преодолевать подъем.

Не зная всего этого, он был почти уверен в успехе и даже залюбовался цветными чехлами на арбах с вином, которым Джованни то и дело яростно сигналил. Не успели они проехать и пяти минут и еще не выехали из Рима, как Джованни подъехал к тротуару.

– Что случилось? – спросил Тони строго. – Почему вы остановились?

– Бензин, масло, вода, – ответил Джованни, указывая на бензоколонку.

Надежды Тони погасли. Он забыл, что эту проклятую машину надо кормить.

– Нам придется еще останавливаться?

– Еще раз, а может быть, и два.

Хозяин гаража, не торопясь, с прохладцей накачивал бензин, Джованни наливал масло, а Тони суетился около них, каждые двадцать секунд поглядывая на часы.

– Сколько времени это у нас отнимет? – спрашивал он нетерпеливо. – Вы думаете, мы успеем?

– Успеем. Конечно, через Фрозиноне и Кассино мы бы скорее добрались, но синьор хотел ехать по via Appia.

Было почти без десяти четыре, когда они, наконец, тронулись, и Тони начал уже отчаиваться, особенно когда телеги с вином, возвращавшиеся из города, опять преградили им дорогу. Стрелка указателя скорости колебалась между тридцатью пятью и пятьюдесятью – надежд никаких. Но, наконец, они выехали на прекрасную свободную дорогу, и стрелка подскочила на шестьдесят, шестьдесят пять, семьдесят пять.

Вместе с ней поднималось и настроение Тони. Не так плохо. Километры побивали минуты. Иногда между спидометром и часами, от которых Тони почти не отрывал глаз, перед ним мелькала Кампанья с ее разрушенными акведуками, новыми фермами и чудесными холмами вдали.

– Это самый мучительный из всех кошмаров, которые у меня когда-нибудь были, – говорил себе Тони.

У подножия длинного склона, ведущего к Альбано, Джованни догнал до девяноста, но подъем скоро стал сказываться на слабом моторе, и стрелка спидометра упала до тридцати. Теперь минуты побивали километры. Отчаяние.

Из-за этих колебаний стрелки все путешествие было сплошной мукой. Джованни, спокойный, но чуть-чуть мрачный, великолепно вел свою машину, хотя Тони этого и не понимал. Шофер почти ничего не говорил, только в ответ на безнадежные возгласы Тони время от времени бросал «успеем, синьор» и называл города. Они достигли вершины холма, объехали огромный дворец, пересекли какой-то виадук и промчались через деревню.

– Аричче! – сказал Джованни.

Затем они выехали на круто петлявшую дорогу с трамвайной линией по одну сторону, где Джованни стал с отчаянным риском срезать углы и давать неистовые гудки. Вдалеке показался какой-то город на холме, но они продолжали путь по серпантину дороги у подножия горы.

– Веллетри, синьор.

Тони нетерпеливо кивнул, смутно вспоминая, как каноник целых десять минут распространялся здесь об Августе, пока они преодолевали подъем. Воспоминание это почему-то бесило его. На черта нужен ему Август? Он не мог бы заставить машину идти быстрее, минуты все еще обгоняли километры. Но теперь они выехали на прямую гладкую дорогу, и маленькая стрелка решительно поползла вверх.

– Чистерна, – сказал Джованни и показал вперед: – Понтийские болота.

Они выехали на широкую дорогу Аппия Клавдия, прямую, как решимость римлян. Джованни знал, где можно наверстать, и не упустил случая. Стрелка постепенно поднялась до девяноста, перескочила, дошла до девяноста пяти и, наконец, завертелась около ста десяти. Тони смотрел на нее завороженный, смутно улавливая бесконечный ряд проносившихся мимо деревень, блеск воды в канале, величавые горы с левой стороны, – но все чувства его сконцентрировались на этой колеблющейся стрелке и на циферблате часов.

Километры легко обгоняли минуты – поспеем.

Увы, это было бы слишком хорошо, чтобы длиться долго. Им пришлось замедлить ход на каком-то странном висячем мосту с шатающимися бревнами, после чего они выехали на – главную улицу нижней Террачины и оставили позади асфальтированное шоссе. Джованни сердито сказал: «Террачина». Заходящее солнце слепило глаза. Они проехали замок Итри, который печется весь день на солнце, на своем утесе, и подъехали к Формиа, имея лишних двадцать минут в запасе. Тони относительно спокойно следил, как набирали горючее, и не заметил, какое выражение появилось на лице Джованни, когда тот увидел, как накалился мотор, – он проделал сто сорок километров от Рима на одиннадцатисильной машине меньше чем за два часа.

Тони казалось, что оставшиеся восемьдесят пять километров они без труда проделают за такое же время.

Он забыл, что дорога тут пыльная, кочковатая, узкая, извилистая, с бесконечными подъемами и спусками и что все это замедляет езду. Ему казалось, что Джованни нарочно ехал медленно, как это и было на самом деле, потому что Джованни боялся, как бы вода не закипела у него в радиаторе на каком-нибудь подъеме. Настроение Тони все падало и падало, по мере того как минуты неумолимо обгоняли километры. Когда, наконец, показалась Капуя, у них осталось только пятьдесят пять минут времени и тридцать пять километров пути через предместья Неаполя, через самый город и по ужасной ухабистой дороге в Каподимонте.

Джованни промчался по мосту в Капуе с сумасшедшей скоростью, чуть не врезался в какую-то телегу, круто рванул вправо, пробормотав, как обычно:

» Капуя, синьор «.

Непрестанно давая гудки, он пробрался через Аверсу, где ему пришлось включить фары, машина подскакивала и кренилась на ухабах, он пробормотал: «Каподимонте», – и помчался сломя голову под гору – оставалось двадцать минут. Им пришлось задержаться на перекрестке возле музея и ползти по via Roma, но когда, наконец, Джованни остановился у ворот Иммаколателла и вытер лицо, часы его показывали без двенадцати восемь.

– Вынимайте багаж, Джованни, – сказал Тони, выскакивая из автомобиля.

Он подошел к одному из дежурных у ворот.

– Пароход на Эа?

– Третий справа. Ваш паспорт?

Тони протянул ему паспорт, вернулся к Джованни, достал из рюкзака деньги и протянул шоферу восемьсот лир.

– Вы хорошо ехали, Джованни, – сказал он. – Я вам очень благодарен. Вот восемьсот лир. Закусите хорошенько, прежде чем поедете обратно в Рим. Addio! [165]165
  Прощайте! (итал.)


[Закрыть]

Одетый в белое стюард подошел к Тони, когда он входил на пароход, и спросил у него номер заказанной им каюты.

– У меня нет каюты, – ответил Тони, показывая билет, только что купленный в кассе, – но вы, пожалуйста, устройте мне каюту. Я хочу ехать один.

Он сунул стюарду двадцать лир. Когда они спускались по трапу в каюту, Тони услышал, как загремела, поднимая якорь, паровая машина, и благословил Джованни и его езду. В иллюминатор каюты он увидел медленно удалявшийся борт другого парохода.

– Обед с восьми часов, синьор, – сказал стюард.

– Хорошо, – равнодушно ответил Тони. – Когда мы приходим на Эа?

– Таким скорым пароходом, как наш, могли бы прийти в шесть, – ответил стюард с присущим итальянцам бахвальством, – но так как пассажиры не желают подниматься так рано, мы приходим в восемь.

Когда стюард ушел, Тони закрыл дверь на ключ, сел на узкую койку и опустил голову на руки. Он слышал о каком-то круговороте, в который иногда попадают люди, но никогда не представлял себе, что эта избитая метафора может оказаться реальностью.

Кэти, Филомена, Эа, ресторан, стук мотора Джованни, дорога, верстовые столбы, часы, стрелка спидометра – все кружилось, мелькая, словно деревья по бокам дороги через Понтийские болота. Отдельные фразы Филомены то и дело всплывали в его памяти, всякий раз причиняя ему острую боль: «Иногда было видно, что она плакала», или «Она очень бедная, синьор». Как ужасно, что она уходила без второго завтрака! Ах, Кэти, Кэти, будет ли все, наконец, хорошо на этот раз? Ты никогда больше не останешься без второго завтрака, только бы мне добраться до тебя. Факт как будто сам по себе пустячный, – в конце концов и Тони нередко пропускал завтрак по собственному желанию, – но тут он свидетельствовал о нужде, о том, что приходится считать каждый грош, и еще он говорил о жертве, приносимой ради воспоминаний. Тони поднялся с койки и сказал вслух:

– Да, в самом деле, Кэти дорогая, некоторые вещи в жизни почти невыносимы.

Тони так мучился угрызениями совести из-за того, что Кэти обходилась без второго завтрака, что не мог подумать о еде. Однако, пока он умывался и менял воротничок, то решил, что его, должно быть, потому и шатает после езды в автомобиле, что он голоден, несмотря на завтрак Филомены, и ему необходимо поесть, чтобы не приехать на Эа в мрачном настроении. Из окна столовой ему видны были огни Торре дель Греко и Торре дель Аннунциата, и он заметил, как они качались вверх и вниз. Однако стюард уверял, что качки не будет и это только ночной бриз.

Тони от всей души надеялся на это; ему совсем не улыбалось явиться к Кэти в жалком виде путешественника, перенесшего морскую болезнь.

После обеда он вышел на палубу, чтобы пройтись перед сном. Пароход шел из залива прямо, чуть-чуть южнее Ишии, и огни городов на материке образовывали сверкающую дугу. Небо затянули облака, дул крепкий свежий ветер, и Тони слышал глухой шум воды и свист пены, когда волны разбивались о корпус парохода. Он на минуту повернулся спиной к Неаполю и Везувию, по склону которого бежала тонкая стрелка золотого света, и остановился, глядя вперед в темноту, думая о том, что жизнь человеческая зависит как от крупных, так и от ничтожных событий.

Мировая война не смогла до конца разлучить его с Кэти, а участия доброй contadina [166]166
  Крестьянки (итал.)


[Закрыть] оказалось достаточно, чтобы соединить их снова после стольких лет разлуки.

Он испытывал какое-то суеверное чувство, что боги, бывшие на его стороне, помогли ему восторжествовать над враждебными ему богами, и вспомнил предсказание из Гомера, строчки, которые он, шутя, открыл наудачу под Новый год почти полтора года назад. Неужели оно исполнится? Неужели злым богам велено на время отступиться? Казалось, что все события и решения последних двух лет сомкнулись в какую-то цепь, которая в конце концов приводила его к единственному человеку в мире, с которым он когда-то по-настоящему был счастлив и мог надеяться быть счастливым вновь. Если бы он не почувствовал всей низости деловой жизни, не восстал бы против нее, он никогда бы не очутился так вовремя в этом римском ресторане. Он думал, что борется за то, что считал для себя правильным, за то, чтобы жить без алчности, без суеты и пошлости, но тем самым он бессознательно, шаг за шагом, приближался к откровению той любви, которую так долго скрывал даже от самого себя. В Шартре Тони почувствовал, что собор был преддверием к поискам новой жизни, и теперь, в то время как пароход, медленно поднимаясь и опускаясь, совершал свой путь по темному морю, Тони говорил себе, что началом этой жизни будет для него рассвет завтрашнего дня. Он вспоминал горе и отчаяние, охватившие его, когда в последний раз покидал Эа, и, протянув в темноте руку, громко произнес:

– Кэти, Кэти! Еще только одна ночь в одиночестве.

Herz, mein Herz!

Отраженный солнечный свет разбудил Тони, но он лежал еще несколько минут в полусне, следя за золотыми лучами, змеившимися на белом потолке каюты.

Разумеется, у него были достаточно веские основания, чтобы он проснулся, как ребенок в день рождения, с уверенностью, что его ждет счастье – Кэти. Он вскочил с постели и выглянул в иллюминатор. Утро было безветренное, безоблачное, и солнце горело в небе, как сказочный золотой дракон, – настоящая погода Эа. За гребнем пенистой волны, которую рассекал пароход, вода лежала гладкая, без морщинок, чутьчуть зыблющаяся изнутри. И яркая павлинья синева, хрусталь, изумруд переливались, сливались друг с другом, как прозрачная, цветная, стеклянная масса.

Какое великолепное предзнаменование для такого дня! Право, боги иногда бывают великодушны! Тони насколько мог высунул голову в иллюминатор и увидел известняковые скалы. Уже Эа! Он поспешно взглянул на часы, почти половина восьмого. Значит, надо поскорей приводить себя в порядок, но – действовать осторожно: у мужчины, порезавшегося во время бритья, ужасно жалкий вид – точно у кошки, попавшей в воду. Была ли Джиневра признательна Ланселоту [167]167
  Ланселот – герой средневекового романа Кретьена де Труа «Ланселот, или Рыцарь телеги»


[Закрыть] за то, что он измазал всю постель кровью?

Стюард, который, как все итальянцы, имел весьма упрощенное представление о настоящем джентльмене, с презрением смотрел, как Тони, уходя с парохода, сам нес свой багаж. На кой черт приезжают иностранцы в такую скучную страну, как Италия, если не для того, чтобы оставить в ней свои деньги? Не обращая внимания на трескотню комиссионеров, которые теперь встречали приезжих криком, но выстроившись в ряд и не смея выхватывать багаж из рук, что было строго-настрого запрещено, Тони пошел по набережной, чтобы взять экипаж. Пройдя несколько шагов, он почувствовал, что все мускулы дрожат и что ему становится дурно, – сказывались, по-видимому, длительное нервное напряжение и вчерашняя усталость.

Он присел на чемодан и несколько минут сидел, не двигаясь, с закрытыми глазами. Ему стало лучше. Тут он вспомнил, что еще ничего не ел, и подумал, как смешно будет, если он явится к Кэти и как какой-нибудь герой викторианского романа тотчас же жадно набросится, на еду. Надо пойти выпить кофе.

Сидя на узкой террасе кафе, помещавшегося на самом краю маленькой пристани, и дожидаясь, когда подадут завтрак, Тони вдруг почувствовал какой-то панический страх. До сих пор он действовал не рассуждая, подчиняясь внезапному импульсу, вызванному неожиданным сообщением Филомены о том, что Кэти на Эа; он совсем не думал о том, что он скажет или сделает, когда встретится с ней; не задумывался он и над другим, гораздо более важным вопросом, – чем стала теперь Кэти, что она делает, чего она хочет. Слова Филомены привели его в состояние и настроение довоенного Тони, который, не думая, бросился как сумасшедший искать довоенную Кэти. Но ведь они теперь – послевоенные Кэти и Тони. Возможно, что Кэти замужем и у нее целая орава детей и супруг – немец. Правда, Филомена рассказывала, что она приезжала одна и спрашивала о нем, но женщины, даже замужние, сохраняют в сердце странные мечты, которым они не позволяют влиять на повседневную жизнь. Ежегодное паломничество на Эа может быть в ее супружеской жизни просто предохранительным клапаном. И если уж на то пошло, то ведь и сам он женат – что бы сказала обо всем этом Маргарит? Благословляю вас, дети мои? А потом – о боже! – вдруг Кэти изменилась, как Эвелин? Что тогда?

Появился, наконец, завтрак и подтвердил худшие опасения Тони. Это был обычный завтрак, принятый в итальянских кафе, он состоял из отечественного лакричного кофе, бесцеремонно разбавленного консервированного молока, масла, не помнящего никакой коровы, и грубо нарезанных ломтей черствого хлеба.

Тони смотрел на этот завтрак с отвращением и испытывал сильное желание отослать его обратно и заказать бренди с сельтерской, но воздержался, зная, что бренди окажется итальянского производства с сильным привкусом подслащенного керосина. Он положил в кофе такое количество сахару, какое могло убить всякий вкус, и выпил несколько глотков этого так называемого caffe latte [168]168
  Кофе с молоком (итал.)


[Закрыть], который не был даже горячим, заев его куском сухого хлеба. Боги не предусмотрели завтрак. Absit omen [169]169
  Да не будет это дурным предзнаменованием (лат.)


[Закрыть].

Вот момент проявить себя суровым реалистом и практиком, сказал себе Тони. Начнем с самого жизненного вопроса.

– Официант!

– Синьор?

– В котором часу открывается банк?

– В девять часов, синьор.

– Благодарю.

Странно, чем меньше у них дела, тем длиннее рабочий день. Он выждал момент, когда официант перестал следить за ним и коситься в его сторону, и пересчитал свои деньги. Немного меньше двух тысяч лир плюс семьдесят два фунта в аккредитиве. Пошарив в рюкзаке, он нашел блокнот и конверты и написал в банк, где держал деньги, чтобы ему выслали, новый аккредитив на сто фунтов, подлежащих уплате на Эа.

Что, если Кэти стала страшилищем? – Но как может Кэти стать страшилищем? – Какая карикатура на любовницу! – А может, она крепко прикована к своим младенцам. Тогда ему нужно придумать что-то, чтобы вытащить ее из нужды. Если же ничего такого ужасного нет, – ну, тогда мало ли что может ей понадобиться! Какое счастье, что он оставил на текущем счете эти четыреста фунтов и почти нетронутый годовой доход, хотя в банке его уговаривали вложить часть денег в военный заем. У Тони было только одно финансовое правило – никогда не делать того, что советуют в банке. Он тут же решил, что разделит свои деньги на три равные части и положит их в банки во Франции, Голландии и Швейцарии.

А дальше? Ясно, что он не мог ничего решить, пока не увидит Кэти. Лучше всего было бы постараться встретить ее не в отеле, а во время прогулки, – почему он, черт возьми, не догадался послать ей телеграмму, вместо того чтобы свалиться как снег на голову.

Положим, в пути между Римом и Неаполем некогда было это сделать, а на пароходе он забыл о беспроволочном телеграфе. Вечно забываешь об этих устаревших изобретениях. Было уже без десяти девять, он уплатил по счету, поморщившись от грабительских цен, подошел к кучеру, который крепко спал на козлах, бессознательно являя собой чудо равновесия, и велел ему ехать на площадь нижней деревни.

Он заметил, что табличка с проездным тарифом была накрепко привинчена внутри фиакра. Видно, извозчиков пытаются сделать честными, хотя бы внешне.

Поездка несколько восстановила счастливое утреннее настроение Тони; невозможно было мучиться сомнениями или беспокойством среди такой красоты.

Эа в своем весеннем наряде был свеж и прекрасен.

На виноградных лозах распускались листья; под ними уже высоко поднялась молодая крепкая пшеница и цвели бобы. Там и сям на склоне холма красовались то цветущая груша, как хрупкая белая пирамида, то яблоня, цветы которой напоминали рой бледно-розовых мотыльков, остановившихся во время полета.

И – какое чудо! – пели птицы, а вдоль всей дороги росли молодые олеандры. Наверно, здесь новый подеста [170]170
  Подеста – городской голова, старшина


[Закрыть], человек со вкусом и с железной волей, иначе птицы были бы съедены, а олеандры срублены на дрова.

На площади Тони отпустил кучера и снес свой багаж в кафе, где выпил вторую, более вкусную, чашку кофе. Оставив чемодан на попечение официанта, он пошел бродить по маленькому городку, отмечая происшедшие перемены и распространение англосаксонской цивилизации, представленной безграмотными плакатами: «Висски, Жин, Чай, Коктайл». Он купил себе губку, но от пижамы решил отказаться – они были безбожно дороги и очень плохого качества, Выждав, приличия ради, некоторое время после девяти, Тони вошел в банк, и, после того как предъявил паспорт, свидетельство о рождении, свидетельство об увольнении из армии, старый пропуск в читальный зал Британского музея и подписал два документа в трех экземплярах – ему (с большим недоверием)

разрешили взять остаток денег по аккредитиву – счастье, что не потребовалось еще доставить двух местных жителей, чтобы засвидетельствовать его личность, – Тони здесь никого не знал. Часы на площади показывали уже без четверти десять, и Тони решил, что теперь можно отправиться в старый отель в верхней деревне с полной гарантией, что Кэти, когда он приедет, не будет дома.

Сказать, что Тони сидел, откинувшись, в фиакре и наслаждался открывавшимися перед ним видами, было бы отступлением от истины. Спокойствие, к которому он с таким трудом принуждал себя с самого утра, сменилось лихорадочным нетерпением; теперь он уже бранил себя за то, что потерял столько времени. Ведь все эти минуты и часы он мог провести с Кэти. Как он всегда возмущался, что в наше время все куда-то торопятся, а сейчас проклинал кучера и его лошадь за то, что она еле тащится. Ну, беги же скорей, ленивая кляча! Трух, трух, неужели тебя никогда не учили бегать рысью!

Какая же стала Кэти, что она скажет, как она его встретит? О Кэти, если они изломали тебя и сделали такой же, как они сами, лучше мне умереть. О боги, сделайте, чтобы все было так, как раньше, так же чудесно…

Наконец фиакр добрался до ровной дороги, и подгоняемая кнутом лошадка побежала рысью. Они проехали маленькую аллею акаций, цветы на них только что начали распускаться, затем старую церковь, превращенную в оперный театр, на которой теперь красовались часы, а фасад был заново выкрашен желтой клеевой краской, и, наконец, подъехали к отелю. Сердце Тони бешено колотилось, а когда он расплачивался с кучером, то с трудом отсчитывал деньги, так у него тряслись руки. Призвав на помощь все свое самообладание, он взял вещи и пошел во двор, где столкнулся лицом к лицу с матерью Филомены. Тут же, конечна, последовала мелодраматическая сцена, они трясли друг другу руки, Мамма накинулась на него с упреками, почему он все это время ни разу не приехал, кликала старого Баббо. Когда вся эта суматоха кончилась, Тони отдал свои вещи, чтобы их отнесли наверх, и пошел вместе со стариками в кухню. Теперь, когда он уже был на месте, его беспокойство и чувство неприятного ожидания пропали: он как-то сразу успокоился и почувствовал уверенность, что все будет хорошо.

– Я видел в Риме Филомену, – сказал он.

– А! – воскликнула старуха, пристально глядя на него. – И она сказала вам, чтобы вы приехали сюда.

– Да, это она посоветовала мне, и я очень, очень рад, что приехал. Знаете, ведь сегодня день моего рождения?!

Это была, конечно, неправда, но у Тони был свой план.

– День вашего рождения? Buona festa, signore, buona festa! [171]171
  С праздником, синьор, с праздником! (итал.)


[Закрыть] Баббо, ты должен достать бутылку «стравекьо», чтобы выпить за здоровье синьора.

– Не сейчас, – сказал Тони, удерживая старика. – Но я хотел бы бутылку этого вина к завтраку, и мы разопьем ее вместе! – Он помолчал, а затем прибавил: – Между прочим, Филомена сказала мне, что синьорина Катарина, из Австрии, сейчас здесь.

Это правда?

– Да, – ответила старуха, глядя на него все тем же испытующим взглядом. – Она здесь, но она ушла гулять.

– А! – Тони глубоко вздохнул. – Знаете, когда я ехал в фиакре, то думал, как было бы хорошо, если бы вы приготовили праздничный завтрак ради дня моего рождения, а я пригласил бы синьорину позавтракать вместе со мной.

И Тони посмотрел на старика, зная, что главный кулинар в семье он. Его следовало умаслить, чтобы повар показал свое искусство.

– Sicuro, – кивнул тот в ответ. – Я сделаю все, что могу, хотя времени до завтрака мало. Но боюсь, что синьорина не придет.

– Почему? – спросил Тони, отлично понимая в чем дело.

– Она никогда не приходит к завтраку, – тактично вставила старуха.

– Хорошо, – сказал Тони, вставая. – Мы сделаем вот что. Вы приготовьте самый лучший завтрак на двоих и подайте его… Ну когда? Сейчас половина одиннадцатого… В половине первого? Отлично. А я пойду поищу синьорину. Вы не знаете, в какую сторону она пошла?

– Я покажу вам, – сказала старуха, вставая и ковыляя за ним к воротам. Она указала на тропинку, которая вела к краю острова. Эту тропинку Тони знал очень хорошо, так как они ходили по ней к утесу, любимому убежищу Кэти.

– Она пошла вот этой тропинкой, вы знаете куда. – Старуха схватила его за руку и прошептала: – Синьорино, синьорино! Не ходите к ней, если на этот раз вы не сможете совсем остаться. Она страдает из-за вас, а сил у нее немного.

– Не беспокойтесь, – сказал Тони, похлопывая ее старческую, сморщенную руку, – посмотрите, чтобы Баббо приготовил хороший завтрак, а об остальном позабочусь я.

Когда все сыны божьи запели хором от радости…

Тони не торопился. Незачем было спешить. Он был уверен, что найдет Кэти в ее убежище высоко над морем, и, если даже она спустилась к тому месту, где они купались, времени было достаточно. Он так хорошо знал эту тропинку; кругом как будто ничего не изменилось, разве что распаханная земля поглотила еще немного дикой части острова. По выходе из деревни тропинка становилась шире, и Тони поравнялся со старыми виноградниками, подпертыми высокими кольями, как хмель, почувствовав чудесный запах цветущих бобов. Мелкий папоротник, камнеломка и разные другие дикие травы ютились в расщелинах скалистых стен, где жили ящерицы, а по краям, рядом с последними дикими нарциссами, алели головки первых маков. В четверть часа OF дошел до конца старых виноградников и вошел в чащу высоких деревьев; в низкой траве белели фиалки, подснежники, цикламены, а подальше, где когда-то была роща земляничных и карликовых деревьев, теперь были разбиты сады, спускавшиеся по склону до самого моря, словно зеленый водопад.

Уцелевшие карликовые деревья с обеих сторон укрывали тропинку и защищали ее от солнца. Божественное место, где можно было в середине апреля наслаждаться прохладной тенью в одиннадцать часов утра. Тони остановился поглядеть на пышную корониллу, усыпанную желтыми цветами, и через просвет на опушке рощи увидел, что на нижних склонах острова уже распустился ракитник.» Ах, – подумал Тони, – если бы я был владетельным принцем Эа, я бы превратил его в настоящий рай или разорил бы за один год, и меня бы убили мои взбунтовавшиеся подданные. Хотел бы я знать, о чем сейчас думает Кэти!«

Он тихо запел «Wenn ich in deine Augen seh'!» на мотив, придуманный им самим, в нем было не больше пяти нот, но Тони все-таки гордился им. «Откуда вы черпаете ваши музыкальные идеи, мистер Кларендон?» – «О, они иногда приходят ко мне, когда я бреюсь, мадам».

Едва дойдя до конца рощи, он остановился как вкопанный, и сердце у него екнуло. Там, на низкой скале, сложив на коленях руки и глядя на море через золотисто-белые потоки ракитника и дрока, сидела Кэти. Она сидела полуотвернувшись, но ему не нужно было видеть ее лицо, чтобы узнать ее: его тело не забыло ее тела. Он сразу узнал эту высокую округлую грудь, линию шеи, стройную руку и тонкие пальцы. Сердце его сжалось, когда он увидел ее бледную, впалую щеку. Он окликнул тихо:

– Кэти!

Она так задумалась, что не слышала его, и он снова окликнул погромче:

– Кэти!

Она стремительно вскочила, стиснув руки, и он с изумлением, а затем с мучительными угрызениями совести увидел, что глаза ее потемнели от ужаса.

– Кэти! Не пугайся! Это я, Тони. Я не хотел…

Наконец-то я нашел тебя!

Говоря это, он медленно подходил к ней, протягивая руку, как к испуганному зверьку, которого надо успокоить, а то он вот-вот бросится прочь. В двух шагах от нее он остановился, протянул к ней руки и сказал: