Текст книги "Все люди – враги"

III

Посетить оазисы Туниса придумал Уотертон, Он провел часть войны в Египте и Палестине и с тех пор сгорал желанием вернуться туда. Путешествие в Египет или Палестину было ему не по карману – слишком дороги были там излюбленные туристские лежбища, да и сама мысль об организованном турне была ему противна, – но он выкапывал всевозможные сведения о Тунисе и открыл, между прочим, весьма ценный и интересный факт, что во многих местах существуют очень дорогие отели для американцев и англичан (рекламированные) и дешевые (нерекламировамные) для французов. С помощью этих сведений и расписаний поездов Уотертон составил смету расходов трехнедельного путешествия, благоразумно накинув двадцать пять процентов на всевозможные случайности и неожиданности. Так как в то время английские фунты во Франции котировались высоко, поездка должна была обойтись им довольно дешево.

Единственное затруднение состояло в том, что для посещения двух-трех самых интересных мест нужно было нанимать машину, но Тони предложил взять этот расход на себя при условии, что во всем остальном будет соблюдаться самая строгая экономия.

. Они без затруднений наметили день отъезда. Этой зимой в Лондоне давался цикл концертов инструментальной музыки, и Тони хотелось непременно прослушать их все. Поэтому они решили выехать на другой день после заключительного концерта. Тони вернулся с концерта в приподнятом настроении. Ему особенно понравились трио Гайдна, тонко и сложно разработанный септет Моцарта для струнных и деревянных духовых инструментов и небольшая пьеса Генделя для струнного оркестра, отличавшаяся подлинным поэтическим чувством и совсем непохожая на его напыщенные оратории. Вечер показался Тони необыкновенно добрым прощальным напутствием перед его путешествием, начала которого он ждал с таким радостным нетерпением. Единственно, о чем он сожалел, было то, что Маргарит не пожелала поехать с ними.

Опасаться же следовало только освоенных и европеизированных оазисов. Но сомнения его смягчались уверенностью, что Маргарит это путешествие не доставило бы никакого удовольствия, а опасения – надеждой, что от жизни аборигенов хоть что-нибудь да сохранилось.

Тони тихонько вошел, открыв дверь своим ключом и стараясь не разбудить Маргарит, на цыпочках прошел к себе в комнату. Он рассчитывал увидеться с ней утром и сговориться, где и когда они встретятся после его возвращения. Небольшой чемодан и рюкзак, которые он мог свободно нести сам, не прибегая к услугам носильщиков, лежали, упакованные, около кровати. Он сунул в них еще две-три вещи, которые забыл уложить, и, так как в чемодане оставалось еще свободное место, положил в него легкий летний костюм – может быть, там, далеко на юге, уже жарко.

Тихонько напевая фразу из Генделя, оставшуюся у него в памяти, он подошел к книжным полкам и, стоя спиной к двери, раздумывал, какие книги ему взять с собой и брать ли их вообще. Над этим всегда приходится думать… Услыхав резкий голос Маргарит, он вздрогнул и быстро обернулся.

– Тони!

– Как ты меня напугала, – сказал он. – Я не слышал, как ты вошла. Надеюсь, я не шумел и не разбудил тебя?

Маргарит не ответила на его вопрос. Она, очевидно, только встала с постели, так как закуталась в халат и забыла надеть туфли. Она была очень бледна, в глазах застыло какое-то странное, напряженное выражение.

– Тони! – снова воскликнула она, и в голосе ее послышалась с трудом сдерживаемая ненависть, заставившая его содрогнуться: – Кто эта женщина?

Я должна знать.

– Какая женщина? – спросил, недоумевая, Тони и пошел в другой конец комнаты зажечь газ в камине, чтобы она не простудилась. – Разве есть хоть одна знакомая мне женщина, которую бы ты не знала?

– Не пытайся увиливать. Я говорю о женщине, к которой ты постоянно ездишь за границу. Кто она такая?

Тони вздохнул и несколько раз провел рукой по волосам – это всегда означало у него досаду.

– А если я торжественно поклянусь тебе, что такой женщины не существует и что когда я уезжаю, то уезжаю либо один, либо с кем-нибудь вроде Уотертона, ты мне поверишь?

– Нет! Потому что это неправда. Зачем тебе нужно постоянно куда-то уезжать, если не для того, чтобы встречаться с кем-то тайком. Не беспокойся, рано или поздно я все узнаю. Если ты не хочешь назвать мне эту, может быть, ты назовешь имя той женщины, с которой жил недели две назад в Резиденси-отеле?

Мне это может понадобиться, если я решу развестись с тобой.

Тони был настолько огорошен, что несколько минут молча смотрел на нее, вытаращив глаза, сознавая в то же время, что она принимает его растерянность за признание своей вины.

– Господи, боже мой! Кто тебе мог сказать такую чушь? – воскликнул он наконец.

– Не все лк равно, кто сказал, – возразила она жестко. – У меня есть свои источники информации.

Кто она?

– Ну, хорошо, – сказал Тони медленно и, достав трубку, принялся набивать ее. – Во-первых, я не жил там, а только обедал в половине восьмого и ушел в десять с неким капитаном Мартлетом. Женщина, о которой идет речь, моя двоюродная сестра, Эвелин Моршед, которую я не видел с… ну да… с 1909 года.

В настоящее время она где-то за Суэцем, держит путь в Бомбей, где должна встретиться со своим мужем.

– И ты думаешь, я этому поверю? – спросила презрительно Маргарит. – Ты можешь это доказать?

– А ты думаешь, я позволю тебе сомневаться в моем честном слове? – проговорил Тони, вспыхнув, – Впрочем…

Он подошел к своему письменному столу, порылся в каких-то бумагах, вернулся, держа в руках письмо Эвелин, и передал его Маргарит. Странно, подумал он, что ревность, обычно столь слепая, обладает иногда инстинктивной проницательностью: Эвелин одна из двух женщин, к которым Маргарит могла не без основания испытывать ретроспективную ревность. Она никогда этого не узнает, не узнает и того, что если бы Эвелин осталась прежней…

– Почему же ты ничего не сказал мне об этом? – перебила его размышления Маргарит, быстро пробежав письмо. – Почему ты не познакомил меня с ней, раз она об этом просила?

– Насколько я знал ее прежде, думал, что вы друг другу не понравитесь, хотя теперь, увидав, что она представляет собой в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, думаю, что я, вероятно, ошибся. Но, Маргарит, ты же не станешь отрицать, что по условиям нашего союза мы не навязываем друг другу своих родственников. Мне кажется, я до сих пор соблюдал это условие более точно, чем ты. Надо признаться, что твой дядюшка не подарок.

– Незачем приплетать его сюда, – злобно сказала Маргарит. – Если бы ты послушался его совета, а не вел себя, как идиот, мы жили бы как богатые люди, а не как бедняки.

– Бедняки! – воскликнул возмущенно Тони. – Ты считаешь нас бедными? Да ведь по сравнению с девятью десятыми населения земного шара мы не только люди обеспеченные, мы богачи. Какой вздор! Но раз уж ты коснулась наших финансов, может быть, ты присядешь и позволишь рассказать тебе, как я все это устроил.

Он подвинул для нее маленькое кресло к камину, а сам уселся напротив на стуле.

– Я долго все обдумывал, – сказал Тони, не обращая внимания не неоднократные попытки Маргарит перебить его. – С самого начала наши деньги были в известной мере разделены. Но поскольку мы, по всей видимости, начинаем все больше отдаляться друг от друга, лучше нам их совсем разделить. У тебя около восьмисот фунтов личного дохода, и, вероятно, ты получишь в наследство еще около тысячи, – так что нельзя сказать, что ты такая уж бедная женщина. Мне досталось в наследство около шестисот фунтов в год, так что, если бы мы поделили деньги, у меня оказалось бы несколько меньше, чем у тебя. Но за то время, что я работал, мне удалось кое-что скопить…

– Ты копил! И ничего не говорил мне! Какой ты, Тони, хитрый и скрытный!

– И из процентов, которые я с этого получаю, – продолжал Тони, – я буду платить тебе двести фунтов в год, так что у тебя будет ровно тысяча. Кроме того, я буду платить пятьдесят пять фунтов в год, то есть половину, за найм нашей квартиры без обстановки, и, если останется какой-нибудь излишек, он пойдет в твою пользу. Конечно, мне бы и в голову не пришло снимать для себя такую квартиру, но все равно… Затем я буду платить половину жалованья прислуге, это, вероятно, тоже около пятидесяти фунтов, и, как всегда, пять фунтов в неделю на хозяйство, когда буду здесь.

– Значит, я должна буду фактически одна содержать квартиру! – сказала с возмущением Маргарит.

– Но ведь эту квартиру мы только потому и нанимаем, что ты непременно хочешь проводить большую часть года в Лондоне, – сказал Тони твердо. – Если бы ты согласилась на мое предложение, мы могли бы отказаться от этой квартиры и жить гораздо экономнее. Но не стоит об этом говорить. Я не нахожу, что поступаю несправедливо. Затем есть еще восемьсот фунтов, которые я получил за наш загородный дом.

По правде говоря, эта сумма должна бы принадлежать лично мне, так как я купил дом на свои деньги, но я положил четыреста фунтов на твой счет, и ты можешь распорядиться ими по своему усмотрению – вложить их в дело или купить себе автомобиль, о котором давно мечтаешь. Свои четыреста фунтов я оставляю себе, на всякий случай. Тебе все ясно?

– Ну да, я вижу, что ты все недурно для себя устроил, – сказала Маргарит, тщетно пытаясь к чему-либо придраться. – Но предположим, я откажусь принять твои условия?

– Разумеется, ты можешь наделать долгов от своего имени, – сказал Тони холодно, – но предупреждаю тебя заранее, что я очень скоро сумею положить этому конец. Заметь, пожалуйста, что я отдаю тебе больше трети своего дохода, то есть больше, чем ты получила бы по закону в случае развода. К тому же закон предусматривает охрану прав женщин, у которых отсутствуют личные средства, а не тех, которые имеют самостоятельный доход.

Последний аргумент, видимо, подействовал на Маргарит – несколько минут она молчала. Потом подняла на него глаза и сказала отрывисто:

– Значит, по-твоему, я дрянь, Тони? Ты ненавидишь меня?

– Нет, нет, – возмущенно запротестовал Тони. – Я тебя совсем не ненавижу, но не могу скрывать ни от себя, ни от тебя, что мы постепенно отходим друг от друга все дальше и дальше, в особенности в последний год. По-видимому, с твоей стороны было вполне естественно предположить, что я нашел себе другую женщину, но уверяю тебя – это не так. А если я кого-нибудь найду, – шутливо добавил он, – сейчас же сообщу тебе.

– Тогда что же ты имеешь против меня? Почему ты хочешь жить врозь?

– Я ничего не имею против тебя, кроме того, что ты это ты, а я это я. И потом у нас с тобой такие разные запросы, что мы не можем удовлетворить их, живя вместе. Если я все время буду жить по-твоему, то буду чувствовать себя угнетенным. Ты будешь чувствовать себя такой же несчастной, если постараешься жить по-моему.

– Если ты так относишься ко мне, зачем же ты на мне женился?

– Этот вопрос, Маргарит, всегда могут задать люди, попавшие в неприятное положение, подобно нашему. Они его обычно и задают. Разве я не мог бы с таким же успехом спросить тебя об этом? И не лучше ли каждому из нас спокойно и мирно идти своим путем, вместо того чтобы приносить себя кому-то в жертву, как это часто случается при замужестве.

В конце концов у нас нет детей и нам не приходится с этим считаться.

– Нет, – сказала с горечью Маргарит, – от этого ты постарался себя обезопасить.

– И ты тоже, – мягко ответил он. – Мы неизбежно пришли бы к тому же самому, и тогда нам в самом деле было бы очень тяжело продолжать жить в фиктивном браке ради детей, тем более что такие дети всегда бывают несчастливы. Кроме того, ты была согласна со мной, что мы не можем взять на себя ответственность иметь детей в условиях общества, которое явно обречено на гибель. Еще одна война, и все полетит к черту.

– А может быть, войны и не будет.

– В той или иной форме, даже, если это будет война людей против их собственных машин, она неизбежна.

Они немного помолчали, потом Тони сказал:

– Возможно, мы были оба неправы, а может быть, я был неправ. Наверное, бездетный брак всегда ошибка. Я не знаю. Но после войны я определенно не хотел иметь детей. Мне приходят на ум многие» может быть «. Может быть, наш брак никогда не был настоящим браком и такие люди, как я, искалеченные войной, уже неспособны жить с женщиной. Может быть, в нашем случае мы просто жертвы сексуальных предрассудков, и нам следовало сойтись и быть любовниками, когда мы были вместе в Париже, а затем разойтись. Может быть, что-то оставшееся тогда незавершенным в наших отношениях заставило нас искать новой встречи и привело к тому, что мы заключили контракт на всю жизнь, вместо того чтобы удовольствоваться трехмесячной идиллией.

– Ты очень откровенно доказываешь мне сейчас, что тебе вовсе не следовало на мне жениться.

– Нет, нет. У меня нет никого, по крайней мере среди живых, на ком бы я хотел жениться. Но все это ужасно грустно, так грустно!

И ему в самом деле было грустно, потому что он ясно сознавал, что действительно расстается с Маргарит. Хотя он и вернется к ней и они будут встречаться и жить вместе в Лондоне по нескольку месяцев в году, он знал, и оба они это знали, что брак их был полной неудачей, и он, во всяком случае, откровенно в этом признавался.

Тони был так поглощен своими мыслями, что до него едва дошло несколько язвительное замечание Маргарит:

– Может быть, тебе тяжело, потому что твоя совесть подсказывает, что ты поступаешь дурно.

– Нет, – сказал Тони, уловивший только слова» поступаешь дурно «. – Я знаю, что это не так. Насколько я могу заглянуть в самого себя, я вижу, что поступаю правильно. И в то же время – это может показаться смешным, даже суеверным, – я чувствую, как меня что-то толкает, какая-то громадная непреодолимая сила.

– Хорошо, – сказала Маргарит, не обращая внимания на его последние слова, – я готова поверить тебе, что ты едешь не для встречи с другой женщиной. Но, мне кажется, я имею право просить тебя объяснить, – почему ты так внезапно возненавидел меня, моих друзей и мой» образ жизни «, как ты выражаешься.

Это было вполне разумное требование, настолько разумное, что Тони чуть ли не с отчаянием сказал:

– Вот уже несколько месяцев все просят меня объяснить это. Но ведь это не так просто, как дважды два четыре, это нельзя уложить в какие-то социальные или финансовые нормы. Это касается того неуловимого, что в глубине моего» я» борется за свое существование.

– Боюсь, что я не понимаю тебя, – сказала с иронией Маргарит, – скорее всего это просто какая-то галиматья, которой ты пытаешься прикрыть свое намерение поступить как величайший эгоист.

– Эгоист! Мне кажется, только эгоист мог бы так истолковать мои слова. Я не стал бы просить тебя покончить ради меня самоубийством и не назвал бы тебя эгоисткой, если бы ты отказалась.

– Значит, ты хочешь сказать, что совместная жизнь со мной – это самоубийство? Спасибо.

– Да нет! Я вовсе не хочу этого сказать. Но продолжать жить той жизнью, которой я жил до прошлого года и которая кажется мне недостойной и нечестной, – это своего рода самоубийство. И ты сама, Маргарит, живя с таким человеком, будешь чувствовать себя более несчастной, чем без него.

– Хорошо, а что же это за жизнь, какой хочешь жить ты?

Тони подумал, потом медленно сказал?

– Здесь опять-таки ни на языке арифметических понятий, ни на так называемом общепринятом ничего не объяснишь. Разве ты поймешь меня, если я скажу, что та жизнь, какая мне нужна, это своего рода поиски жизненных реальностей, поиски бога, если хочешь, а для меня бог – это нечто предельно физическое, не духовное, не общественное, не национальное.

– Ты говоришь о боге? – воскликнула с усмешкой Маргарит.

– Признаю, что это слово опошлено, – ответил он сдержанно, – но ведь я сказал раньше «жизненные реальности». Почему бы, в сущности, мне не употребить слово «бог», подразумевая под ним все то, что в этом мире «не я». Нечто такое, что неизмеримо выше меня. То, что я хотел бы познать; с чем желал бы общаться всеми своими чувствами, везде, повсюду – о городах, в прекрасных уединенных местах, в искусстве?

Маргарит расхохоталась.

– Ты напоминаешь мне Хампти-Дампти [147]147
  Хампти-Дампти – персонаж из известной английской книжки для детей «Алиса в стране чудес» Кэролла.


[Закрыть], тем, что для тебя какое-то одно слово означает множество вещей, – сказала она. – Неужели ты действительно веришь во всю эту чепуху?

– Я верю, что мои слова значат что-то для меня, хотя для тебя они, по-видимому, ничего не значат, – ответил он просто.

– Ах так, но, если ты хочешь знать, что я думаю.

я скажу тебе: по-моему, ты стараешься придумать для своего ухода от меня какие-то высокопарные объяснения. В жизни своей не слыхивала подобного вздора – общение с «не я»! Скажите! – Она остановилась, потом злобно добавила: – И, пожалуйста, не воображай, что я буду терзаться из-за тебя. И не подумаю.

Найдется кое-кто и получше. Я честно предупреждаю тебя, Тони, что если я встречу кого-нибудь, кто мне понравится, то сделаюсь такой же возвышенной, как ты, и буду общаться со своим «не я».

– Ты можешь поступать так, как ты сочтешь для себя нужным, – холодно сказал он и встал. – Если ты захочешь развестись со мной, я возражать не буду.

А теперь, если тебе больше нечего сказать мне, ты, может быть, извинишь меня, мне завтра рано вставать.

– Ах, меня выставляют? – воскликнула она, совершенно разъярившись. – Я должна сидеть дома и изнывать от скуки, пока тебя носит бог знает где?

И быть под рукой, когда тебе заблагорассудится вернуться? Я не желаю больше этого терпеть!

– Да ты можешь уехать сама по себе, когда и куда тебе вздумается.

– Все равно, все равно! Я не допущу, чтобы ты разъезжал бог знает где, путаясь со всякими девками!

– Что же ты намереваешься делать? – спокойно спросил он.

Она молча смотрела на него по крайней мере с минуту ужасным взглядом слепой, нерассуждающей, ревнивой ненависти, видимо, стараясь придумать какую-нибудь страшную угрозу, которой могла бы сразить его, и не находила ни одной достаточно сильной.

Тони снова овладело чувство, что тот внутренний мир, который он обрел в себе, стал неуязвим, словно между ним и человеческой ненавистью встал какой-то неосязаемый, но непроницаемый щит. Наконец Маргарит крикнула: «Вот увидишь!» Только это и смогла она сказать. Угроза оказалась до смешного ничтожной.

И она вылетела из комнаты, хлопнув дверью.

После ее ухода Тони медленно разделся, принял ванну, потом, облачившись в пижаму и халат, в раздумье сел у камина. Радостное настроение, в котором он находился весь вечер, конечно, исчезло, но он был менее расстроен, чем ожидал. Сцена с Маргарит, которой он так боялся, зная, что она неизбежна, была, конечно, чрезвычайно тягостной, но она не потрясла его. В сущности, он не принимал в ней участия. Тони уже давно свыкся с мыслью, что не может общаться с Маргарит неуловимыми путями чувства, которое не выразишь словами. Слова вызывают просто внешнее раздражение, они бесполезны, если мысль человека, к которому они обращены, не может перескочить через них к реальности, колеблющимися символами которой они являются. А все же между ним и Маргарит существовало что-то, оборвавшееся в эту ночь, и, оборвавшись, причинило ему боль. Быть может, какая-то таинственная физическая связь, что-то такое, в чем мы не отдаем себе отчета, – чувствуем, а не понимаем.

Он сидел так очень долго, раздумывая над своим прошлым, стараясь увидеть себя, людей, которых он когда-то знал, события, которые, возможно, определили его судьбу, мысленно перебирая все это, не затем, чтобы осудить или одобрить, а чтобы понять и принять. Познай самого себя. Он не мог с уверенностью сказать, что это – завет высшей мудрости или бесплодной суетности? Что такое «я сам» в человеке, которое он мог бы познать? Рассудок, всегда создающий себя, – это нечто самоуничтожающее. Может быть, самое опасное в современной жизни – это именно то, что люди, неспособные рассуждать, пытаются пользоваться орудиями и методами умных людей, ибо, когда заурядный человек кичится своей «цивилизацией», он хвастается только чужими изобретениями и достижениями, в которых не принимал никакого участия.

А что значит преуспеть в жизни? Тони решил, что для себя лично он понимает преуспевание только в отрицательной форме. Для него же радость в жизни заключается в том, что ему больше не придется ходить в контору и скучать.

IV

В течение трех недель, проведенных ими в Северной Африке, Тони предоставил распоряжаться их переездами и маршрутами Уотертону. Это была экскурсия Уотертона, и времени у него было в обрез, тогда как Тони мог располагать своим, как хотел, и задержаться потом, где ему вздумается. Они пробыли в Тунисе несколько дней – этого было достаточно для того, чтобы посетить Карфаген и ознакомиться, хотя бы поверхностно, с городом и его пестрыми лавчонками. Для осмотра Кайруана хватило одного дня, потом о «и поехали по железной дороге в Тозер; посетили ближайший оазис, Нефта, а затем проехали в автомобиле больше двухсот миль, прямо через пустыню к приморскому оазису Габес. Там они наняли другой автомобиль, чтобы съездить в Меденин и на островной оазис Джерба, и вернулись в Тунис поездом, сделав остановки в Сфаксе и Сусе.

Поездка носила довольно поверхностный характер, они едва захватили краешек Сахары – то, что Тони больше всего хотелось увидеть, но, во всяком случае, впечатлений было немало.

Было неприятной неожиданностью увидеть, что многие аборигены в Тунисе носят пестрые носки и модные бостонские подвязки, откровенно выглядывающие из-под коротких штанов, и уже совсем потрясающим был призыв к молитве при помощи гудка заводской сирены, установленной на минарете. Более того, никто в Тунисе не обращал на это внимания.

Итак, даже консервативный ислам шел в ногу с прогрессом. Не произвела на Тони большого впечатления и архитектура ислама, хотя он и уверял огорченного Уотертона, что все его впечатления, разумеется, очень поверхностны, как это всегда бывает у туристов. Он не удержался и высказал Уотертону свое мнение об исламе, превратившем в пустыню этот некогда плодородный край, – да еще в какую пустыню; в результате чуть ли не полстолетия терпеливых усилий французов едва только начинают кое-где возрождать в ней жизнь. Цветущие города разрушены, и громадный римский амфитеатр в Эль-Джеме взирает на запустение, подобное тому, которое окружало Шелли [148]148
  Шелли Перси Биш (1792 – 1822) – английский поэт-романтик. Автор поэмы «Восстание Ислама»


[Закрыть]. Архитектура ислама имеет некоторые достоинства, но во многом уступает лучшим архитектурным памятникам Европы, и даже главная мечеть в Кайруане обязана своим величественным видом колоннам и пилястрам, награбленным из уцелевших римских и византийских зданий. А завывание, доносившееся из мечетей, – это были дни Рамазана, – мало чем отличалось от монотонного воскресного причитания в любой англиканской часовне. Что касается ковров, которые им навязывали на базаре по фантастическим ценам, это в большинстве случаев была ужасная гадость, за которую жаль было бы отдать и фунт чая. Исключение составляли два-три ковра с негритянским рисунком, виденные ими в Тозере, но и они значительно уступали настоящему африканскому искусству. Тани доказывал, что монотеизм является чудовищной помехой для искусства, которое, по существу, несравненно нужней человечеству, чем всякие религии, а монотеизм вкупе с индустриализмом – это уж нечто совсем чудовищное, ибо пустыня, населенная дешевой рабочей силой и механизмами, куда страшнее подлинной необитаемой пустыни.

– Я готов согласиться со всем, что вы говорите о достижениях ислама в прошлом, – сказал он Уотертону, когда они возвращались в Тунис, – как и с тем, что в Каире, Дамаске и Стамбуле есть изумительные вещи. Согласен и с тем, что Тунис был просто лежащим в стороне пиратским государством, хотя нac и уверяли, если вы помните, что Кайруан один из наиболее чтимых священных городов, который славится своим университетом. Ислам был созидательным, только пока он завоевывал римлян и византийцев, чтобы паразитировать на их империях. Когда же он, по своей глупости, в конце концов уничтожил их, то перестал быть созидательным и впал в бессмысленный формализм, который, по-видимому, и загубил семитскую мысль. Мне кажется, эти люди, так же как и евреи, не способны к созиданию, но им недостает еврейской сметливости. Признаться, воображение изменило мне, когда вы предложили представить, что мы находимся в царстве» Тысячи и одной ночи «, в то время как мы проходили мимо каких-то жирных узлов в безобразных черных покрывалах, именуемых женщинами, и угрюмых девиц в Улед-Найле, танцевавших под мелодию тара-ра-бум-бия.

– Вы просто предубеждены, – сказал Уотертон.

– Не думаю, – отвечал Тони. – Я просто стараюсь разглядеть то, что есть на самом деле, а не любуюсь законсервированной романтикой шейхов. И в доказательство моей искренности признаюсь вам, что до того, как я приехал сюда, я возмущался французским колониализмом, а теперь я за него, – какой гадостью нам пришлось бы питаться, если б мы могли рассчитывать только на кускус [149]149
  Кускус – африканское блюдо, приготовленное из крупы на пару мясного будьона


[Закрыть]! Сознаюсь, что я не без удовлетворения убедился, – правда, это одна из моих маленьких слабостей, – какой вред принесла еще одна религия, и здесь я уже могу сослаться на вас, вы сами заметили, что чем фанатичнее были наши драгоманы [150]150
  Драгоман – переводчик, гид в странах Востока


[Закрыть] в своем пунктуальном выполнении обрядов Рамазана, тем бессовестнее они оказывались, тем меньше им можно было доверять.

– Но, дорогой Тони, нельзя судить о народе по случайным слугам иностранных туристов, ведь это, само собой разумеется, подонки.

– Нет. Я бы не стал судить об Италии по неаполитанским кучерам, которые всегда снимают шляпу перед пресвятой девой и никогда не забывают содрать с вас лишнее, чтобы вознаградить себя за это духовное рвение. Но кто же, черт возьми, предупреждал меня, чтобы мы приглядывали за вещами, когда болтались около этих бедуинов-номадов?

– Ну что ж, мне очень жаль, что вы такого невысокого мнения об арабах, хотя, в сущности, чистокровных арабов здесь уже нет, они все более или менее перемешались с берберами и неграми.

– Я не могу ничего сказать о женщинах, потому что нам не пришлось поговорить ни с одной из них.

Ну вот, теперь я выложил все, что у меня накопилось.

Мне это путешествие доставило массу удовольствия, оно выбило из моей головы множество предрассудков и чуть-чуть соскоблило с меня кору невежества.

Уж хотя бы одно то, что эта страна показала мне, какими искусственными мерами накапливалось богатство Европы и как безумны чернильные проекты о создании изобилия во всем мире.

– Уж кому-кому, а только не вам корить их бедностью, – сказал Уотертон.

– Да я и не корю их, я, наоборот, хвалю. Я считаю, что люди в Тозере, которые посвящают три недели в году перекрестному оплодотворению финиковых пальм, а все остальное время – размышлениям и даже нанимают кочевников для такой тяжелой работы, как сбор фиников, – это философы. Они имели бы больше оснований, чем старик Джонсон [151]151
  Джонсон Бенджамин (1573 – 1637) – английский драматург, автор комедий нравов


[Закрыть], сказать: «Сэр, мы в Тозере философы и заставляем бирмингемских олухов работать на нас», – потому что, клянусь чем угодно, добрая половина товаров на здешних базарах – французская фальсификация.

– Да ну, будет вам! – запротестовал Уотертон. – Мы с вами видели чудесные старинные шелка.

– Старинные, – внушительно подчеркнул Тони. – Все новые были никуда не годны по качеству и расцветке. Джерба – единственное место, где делают что-то интересное. И заметьте, что ювелирные изделия, так вас пленившие, – это слабое подражание византийским, а горшки, которые при нас делал горшечник и на которые мы смотрели с таким волнением, римского типа.

– Я рад, что вам хоть что-то понравилось.

– Да что вы обижаетесь, – сказал Тони, – мне очень многое понравилось. Могу сказать по совести, редко кто производил на меня такое впечатление, как эти закутанные в бурнусы люди, приехавшие из своей пустыни. Если они что-то утратили или им чего-то недостает, тем не менее они сумели сохранить свою мужественность. Они не дали себя опошлить дешевой индустриализации. Они сохранили чувство собственного достоинства, и мы могли бы поучиться у них такому умению держать себя даже в лохмотьях. И они действительно хозяева своей души. Я всегда буду помнить о них и о многих других, живущих вдали от городов и способных часами сидеть спокойно, невозмутимо, без всяких признаков утомления и скуки.

Я рад, что на свете еще сохранились такие люди.

Я предпочел бы такое полное душевное равновесие и внутреннюю гармонию богатству всех Рокфеллеров, вместе взятых.

Тони стеснялся говорить Уотертону о другом, что захватило его еще глубже. Однажды, когда они ехали как-то из Кайруана в глубь страны местным ночным поездом, он проснулся задолго до рассвета оттого, что ему стало неудобно лежать. Несмотря на паровое отопление, в вагоне было прохладно. Он выглянул в окно и мигом забыл, что ему холодно. Высокий, чистый свод неба простирался громадный, ясный, весь пронизанный молочным светом луны, сиявшей над безбрежным морем песка цвета львиной шкуры. Белый лунный свет отливал желтым, а желтый песок отливал белым. Там и сям маленькие темные пятна низкорослого кустарника выступали в этом неверном свете, словно плавучие водоросли. Поезд двигался медленно и мягко, словно осторожно плывущий корабль, так что создавалось ощущение, что плывешь по золотисто-бурому океану под куполом из желтоватого хрусталя. Примерно часов в пять им нужно было пересесть на другой поезд, и пришлось долго ждать на разъезде. Вопреки всему, что Тони слышал раньше, рассветало очень медленно; между первым проблеском света на востоке и появлением алой кромки солнца над песком прошел по крайней мере час. Свет наконец вспыхнул над безлюдной равниной, но как величественно было ее безмолвие! Почти два часа поезд шел по глубоким, лишенным солнечного света ущельям, среди голых, изъеденных красных скал, затем внезапно вынырнул на ровную поверхность. Пассажиры сидели в пальто с поднятыми воротниками, все окна были закрыты. И вдруг вагон сразу наполнился ослепительным солнечным светом, не прошло и четверти часа, как все сняли пальто, шарфы, теплые жилеты, отопление выключили и отворили окна.

Длинные караваны верблюдов и стада коричневых курчавых овец и коз тянулись к источнику.

Тони представлял оазис так: десятка полтора пальм, источник с небольшой лужайкой, несколько палаток и дюжина верблюдов. Поэтому он был поражен, увидев настоящие большие оазисы, тянувшиеся на целые мили и насчитывающие до двухсот тысяч громадных пальм, у подножия которых раскинулись сады, благоухающие жасмином. Здесь, на краю Сахары, где пески начинали подниматься волнообразными дюнами, ощущение того, что ты плывешь по морю, было еще сильнее, чем среди равнины. Оазисы были островами, которые приходилось постоянна защищать от натиска песчаных волн. Действительно в некоторых местах угрожающая песчаная стена, завивавшаяся, как огромный гребень готовой обрушиться волны, достигала в высоту сорока – пятидесяти футов. А когда им пришлось переезжать на верблюдах через влажный солоноватый песок одного из высыхающих соляных озер, иллюзия стала полной. На некоторое время «земля» исчезла из виду – похоже было, что едешь в автомобиле через Ла-Манш.