Текст книги "Все люди – враги"

– Ты никогда не был неуклюжим, и мне нравилась твоя застенчивость, хотя я и не понимала тогда, как она очаровательна. А что касается стыда, – добавила она, начиная раздеваться, – знаешь, ты сегодня днем сделал меня бесстыдной. Так что теперь тебе придется последовать моему примеру.

– Как чудесно, что мы снова можем купаться здесь, – сказал Тони, тоже начиная раздеваться. – Как ты думаешь, вода холодная?

– Не холоднее, чем была тогда, а нам она казалась теплой.

Кэти сбросила с себя рубашку и стояла перед ним, улыбаясь несколько смущенно, хотя только что хвалилась своим бесстыдством.

– Скажи, я так же нравлюсь тебе, как та девчонка, которая подбила тебя тогда раздеться и выкупаться здесь?

– Она была красива, – сказал Тони, – но она была еще девчонка. А ты женщина, и ты гораздо красивее. Твои груди и тело теперь сформировались, и во всех пропорциях полная гармония.

– И никаких критических замечаний у тебя нет?

– Нет. Разве только ты чуточку худощава, Кэти.

– Я вовсе не желаю растолстеть, – сказала Кэти. – Вот было бы ужасно, если бы я стала типичной тевтонкой и ходила бы вперевалку, как утка!

– Этого никогда не будет, – успокоил он ее. – Так расползаются только блондинки. А ты брюнетка.

Наверное, твоя бабушка пошалила с каким-нибудь итальянцем, а прабабушка – с французом.

– Ты думаешь? – спросила, заинтересовавшись, Кэти. – Мне всегда хотелось быть не чистокровной тевтонкой. Я была бы в восторге, если б узнала, что я дитя любви и что мои родители были такими же, но боюсь, что я безнадежно «законная». Моя мать была порядочная женщина – не то, что ее дочь.

– За это никогда нельзя поручиться, – сказал Тони ободряющим тоном. – Даже самые никудышные из нас иногда отличаются. Полчаса блаженной слабости, и вот вам, пожалуйте, – Кэти. Дай-ка мне пощупать твой затылок.

– Зачем? – спросила Кэти, наклоняясь вперед.

– Я хочу знать кто ты – долихоцефал или брахицефал? Это чрезвычайно важно.

Тони отнял руку от ее затылка и пощупал собственный.

– О, пощупай, пожалуйста, так еще мою голову, – сказала Кэти. – Это восхитительно. А почему это так важно, что я… как это ты сказал?

– Чувственная маленькая свинка, – сказал Тони, лаская ее затылок кончиками пальцев. – Это научные термины, и значат они всего-навсего длинно – и круглоголовые. Но если ты долихоцефал, ты не должна выходить замуж за брахицефала.

– Почему? Ах, какое изумительное ощущение!

Какое значение может иметь форма головы?

– То, что долихоцефалы вечно убивают брахицефалов и наоборот, так что если мы с тобой разные, мы будем всегда стремиться убить друг друга.

– Какой вздор! Но у тебя устанут пальцы, дорогой. На этот раз хватит, но ты мне когда-нибудь сделаешь так еще? Так, кажется, всегда говорят женщины? Но кто же мы – долихо или брахицефалы?

– Открою тебе как строжайшую научную тайну, – торжественно сказал Тони, – мне кажется, что мы ни то, ни другое. Мы, по-видимому, оба серединка на половинку. Мы принадлежим к особой породе, Кэти, все остальные экземпляры которой вымерли.

– Чудесно! Значит, мы не убьем друг друга?

– Думаю, что нет, разве только твоя голова сплющится, а моя разбухнет. Но лучше нам держать это про себя, а то нас, пожалуй, могут отравить, чтобы узнать, почему мы выжили. Разумеется, в интересах науки.

Тони скользнул в воду.

– Холодная вода? – спросила Кэти, стоя у самого края и протягивая к нему руки.

– Прохладная, – сказал Тони, вздрогнув от восторга, когда ее горячие груди прильнули к его щеке в то время, как он снимал ее с берега.

– О, да она совсем теплая! – вскричала Кэти, брызгая ему водой в лицо и потом осушая его глаза поцелуями.

– Я сказал это, чтобы ты не подумала, что она очень теплая, и не разочаровалась.

Они доплыли вместе до конца бухты, чтобы посмотреть, нет ли поблизости лодок, потом медленно-медленно поплыли обратно. Тони остановился там, где прозрачная вода доходила ему почти до груди, и Кэти подплыла к нему.

– Ах, – сказала она, становясь на ноги возле него, – в тот раз я стояла, а ты подплывал ко мне. Это был наш первый настоящий поцелуй.

Тони взял ее за руки и тихонько привлек к себе по воде, пока ее прохладное мокрое тело не коснулось его тела, тогда он поцеловал ее. Но на этот раз, когда Кэти снова стала на ноги, Тони не прикоснулся к ней, как тогда, вспомнив свое добровольное обязательство.

Кэти протянула к нему под водой руки и медленно провела обеими руками по его телу.

– Какое у тебя красивое тело, – сказала она. – Грудь широкая, твердая, крепкие ребра, а бедра узкие и гладкие, как чудесный полированный металл.

Хорошо быть любимой красивым мужчиной, Тони.

Стоя в воде, она схватила его за руки и слегка откинулась назад.

– Тот поцелуй в воде и решил всю мою жизнь, Тони, – сказала она. – До тех пор я находила тебя очаровательным, прелестным, и мне казалось, что я влюблена в тебя, как я тебе тогда же и призналась, когда ты в первый раз поцеловал меня в моем убежище. Помнишь? Мы непременно должны сходить туда.

Но только, когда ты поцеловал меня здесь, я поняла, что действительно влюблена в тебя. Это было что-то совершенно новое – неописуемое. Меня так и потянуло к тебе, и вот почему я не могла удержаться, чтобы не обнять тебя. И тогда я почувствовала, что готова мучиться миллионы лет в аду, лишь бы быть твоей возлюбленной. Ты догадывался об этом тогда?

– Отчасти, но не вполне. Я был молод, Кэти, поглощен своими переживаниями, своей влюбленностью. Я только надеялся, что ты чувствуешь то же, что и я.

– Помоги мне вылезти на камни, Тони, милый.

Не стоит дожидаться, пока мы замерзнем. В таинственном мешочке – два маленьких полотенца, – это все-таки лучше, чем ничего. Вытирайся скорее!

Пока они лежали на солнце, а потом одевались, Тони рассказал Кэти об Эвелин, о том, как много для него значило воспоминание о ее прикосновении, и закончил рассказом об их неудачном свидании в Лондоне.

– Она хорошенькая? – спросила Кэти.

– Была хорошенькой лет двадцать назад.

– Ты когда-нибудь жалеешь о ней?

– Жалеть о ней? – сказал Тони удивленно, – О чем жалеть? Это было все равно, что нарвать букет весенних цветов, зная заранее, что они скоро увянут.

Ты ревнуешь, Кэти?

– Я завидую ей, и я ей благодарна. В ней было, наверное, какое-то особенное очарование, раз она сумела пробудить в тебе такое совершенное чувство прикосновения.

– Да, что-то в ней было, но разве смогла бы она пробудить во мне это чувство, если б оно не было заложено во мне? Тогда я находил ее очаровательной, но когда я увидел ее в последний раз, я пришел в ужас. Она напомнила мне капуанскую Венеру, ты помнишь ее, она необыкновенно прекрасна, но зверски изуродована каким-то варваром. Что, женщины всегда становятся такими, какими мужчины хотят сделать их?

– Боюсь, что почти всегда.

– Боже! – воскликнул Тони. – Какая ответственность! Как ты думаешь, я тоже испорчу тебя, Кэти?

– Разве что чрезмерной добротой, мой любимый.

Поднимаясь по крутому склону холма, Кэти принялась собирать полевые цветы, а Тони срезал для нее перочинным ножом молодые побеги ракитника, на которые она ему указывала. Они медленно шли к дому, болтая и собирая цветы, пока у каждого не набралось по большому букету. Тони сказал с улыбкой:

– Что, эти цветы – часть следующего сюрприза, Кэти?

– Нет! Просто чтобы поставить в наших комнатах. Придется попросить у Маммы несколько стаканов или ваз. Пожалуйста, не предвосхищай сюрпризов, Тони. Могу сказать тебе только, что эти цветы не будут разбросаны ни по твоей, ни по моей постели.

– Приятно слышать, – ответил Тони, вздохнув. – Разумеется, это звучит заманчиво, но ведь цветы холодные, их можно раздавить, и они липнут к телу, как патока. Потом жалко губить их. Для этого годились бы, пожалуй, только те, которые расцвели для Венеры Идаллийской. Но ведь она, наверное, была легкая, как воздух.

– Ты веришь в богов и богинь, Тони? Ты постоянно говоришь о них.

– А как же не верить? Ты веришь в любовь, в солнце, в луну, и в землю, и в эту бухту, где мы купались?

– Ну конечно, но разве это то же самое, что верить в них, как в богов?

– Конечно, если верить как нужно. Ты понимаешь, что я подразумеваю, когда говорю, что для меня бог или боги, или абсолютные реальности, есть нечто физическое, а не духовное, не общественное, национальное или что-то такое отвлеченное.

– Кажется, понимаю, – сказала Кэти задумчиво, – вернее, чувствую. Ты хочешь сказать, что бог – это таинственная жизнь, заключенная – в вещах, а название этих вещей, не какое-то отвлеченное понятие.

– Да, да, – воскликнул радостно Тони, – вот именно. О Кэти, ты все понимаешь! Именно этот физический бог, живущий в вещах, заставляет тебя любить и почитать их и не желать их разрушения. Когда ты пришла в такой ужас от мысли, что наш заливчик может быть уничтожен ради наживы, ты преклонялась перед маленьким божком, являющимся таинственной физической жизнью этого места. Каждый цветок – это крошечная богиня. Люди называют это качеством, сущностью и даже красотой, – хотя есть и безобразные, страшные боги. Война, например. Ко это не есть нечто абстрактное, а нечто живое, хотя жизнь эта может и не быть такой интенсивной и самоосознанной, как наша. Почему же нам не почитать и не признавать богами сущность, силу и жизнь вещей?

– Да, – сказала Кэти, – почему в самом деле?

Но как глубоко эти вещи должны были захватывать и трогать тебя, Тони, чтобы ты научился видеть в них жизнь. Ты распахнул мне двери в широкий неведомый мир: я знала, что он существует, но боялась войти в него. По глупости своей я боялась быть «непросвещенной», но быть «просвещенной»– это значит жить в скучном мире, лишенном богов. А я терпеть не могу всех этих плачущих мадонн и истекающих кровью христосов!

– А это уже результат внешней «духовности», – сказал Тони, – В конце концов люди доходят до преклонения перед страданием, нищетой, разрушением и даже болезнью. А я имею в виду как раз обратное этой нездоровой духовности.

– Что мне особенно нравится, – сказала Кэти, продолжая свою мысль, – это то, что перестаешь представлять себе землю, как какой-то громадный ком, похожий на гигантский, лишенный жизни рождественский пудинг, плавающий в море несуществующего соуса. Бог земли снова ожил для меня, как тогда, когда я была ребенком. Ты населил для меня мир богами и богинями, Тони.

– Это еще до меня делали некоторые из ваших поэтов.

– О, дорогой мой, – сказала Кэти, посылая ему воздушный поцелуй, – ты для меня больше, гораздо больше, чем Гете.

Вечером, за обедом, их развлекла, хотя несколько и помешала, большая компания обедавших на дворе крестьян, которые становились все более шумными и веселыми, по мере того как возрастало количество пустых бутылок. У одного из них была гитара, и он стал наигрывать неаполитанские песни, в том числе неизбежные «Santa Lucia», «О Mari»и «О sole mio» [190]190
  «Сайта Лючия», «О Мари», «О моз солнце» (итал.)


[Закрыть].

– Может быть, я немножко не в себе, Кэти? – спросил Тони. – Но знаешь ли, мне нравятся эти песни, особенно «О sole mio». Они, разумеется, были бы не очень уместны в Лондоне, в туманный ноябрьский день, но здесь они замечательно дополняют картину.

И мне нравятся эти синкопированные паузы – умение растянуть ожидание. Интересно знать, чего ради у них сегодня пирушка? Ведь как будто не воскресенье.

– Они, кажется, справляют свадьбу. Ты, конечно, и не подозреваешь, что в прошлое воскресенье была пасха – «светлое воскресенье».

– Ах, тебе только кажется, что они справляют свадьбу. Одно только жалкое предположение… так… ну, а что касается «светлого воскресенья», разрешите мне, gnadiges Fraulein, доложить вам, что я присутствовал в этот день на торжественном богослужении в Латеране, матери всех церквей в христианском мире.

– Удивляюсь, как это тебя впустили туда и как случилось, что какой-нибудь из краеугольных камней, чудесным образом не нарушив целости свода, не свалился тебе на голову. Ты любишь ходить в церковь, Тони?

– Очень люблю, когда это на юге и когда церковь не протестантская. Для меня даже Рим немножко отдает севером и недостаточно примитивен. Меня привлекают места, где под христианскими именами сохранились еще древнейшие религии. Я не совсем представляю себе, что такое Парижская мадонна – нечто среднее между солдатской кумушкой и сентиментальной монашенкой. Но здесь и в Сицилии она Великая мать, Венера-прародительница, Артемида, Гера. Жителю Средиземноморья, нужны богини, и он предпочитает старых, не задумываясь, как их зовут.

Византийские богословы пытались слепить из них всех единую Hagia Sophia [191]191
  Святая София (греч.)


[Закрыть], нечто вроде обесцвеченной Афины, но крестьяне не захотели признать ее. Да знаешь ли ты, что девушки в Кротоне до сих пор ходят по воскресеньям целой процессией в церковь на мыс, как тысячи лет назад они ходили в стоявший там храм Геры. Да и по всей Сицилии до сих пор живы самые очаровательные верования и обряды.

– Поедем когда-нибудь туда, Тони. Хочешь?

– Ну конечно, хоть завтра!

– Ах нет, не сейчас. Я хочу еще пожить здесь.

Когда-нибудь после. Я нигде не была с девятьсот четырнадцатого года, кроме как на Эа, и чувствую себя ужасно невежественной и «городской».

За соседним столом так шумели, что Тони и Кэти приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

– Пойдем наверх, посидим на твоей террасе, – сказала Кэти. – Там их не будет слышно. Между прочим, Мамма забыла про наш кофе, да я его и не хочу.

А тебе принести?

– Нет, спасибо.

Они поднялись наверх, и Тони вытащил на террасу два стула. Ночь была изумительно тихая, свежая после пасмурного дня, но не холодная и не сырая; туман, поднявшийся после заката, рассеялся над горой, и ее темный силуэт четко вырисовывался на безлунном небе, усеянном мириадами звезд и опоясанном мягким светящимся шарфом Млечного Пути. Звезды не искрились и не мерцали, как в ясную северную ночь, они горели тихо, крупные и близкие. Изредка со двора доносились взрывы смеха веселящейся за столом компании; где-то далеко лаяла собака; наискосок через улицу под звуки мандолины зазвучал чей-то мягкий мужской голос; потом все стихло. Часы на церковной башне необыкновенно звучно пробили четыре четверти и девять; эхо, казалось, еще долго повторяло отзвук, все тише и тише, пока волны звуков не затихли окончательно.

Кэти и Тони сидели молча – слова были не нужны. Хотя мысли у них были, конечно, разные, чувства их оставались одинаковы, это Тони знал наверное. Он знал, что Кэти не раздражают ни тишина, ни мрак, которыми он наслаждался, и что звон вечернего колокола отзывается в пей таким же глубоким трепетом, как и в нем. От средиземноморских богинь мысли Тони, естественно, перешли к Сан-Джузеппе и Сан-Калогеро, человеко-богам Сицилии; Сап-Джузеппе – нечто вроде Зевса-землепашца и Калогеро, напоминающий переодетого Диониса; с его изображением крестьяне во время процессий бежали бегом, как корибанты [192]192
  Корибанты – жрецы богини Кибелы


[Закрыть]. Как недоставало ему этого ощущения близости богов в течение нескольких дней, проведенных им в атмосфере сухого монотеизма ислама, и насколько приятнее было бы иметь перед глазами эти мраморные изваяния, постоянно напоминающие людям о священных физических реальностях, чем ковчег, внутри которого ничего нет, или железный сейф, набитый бумажными деньгами, что, в сущности, одно и то же.

Дальше течение его мыслей раздвоилось. Одно устремилось к тайне его «я» и «не я», к загадке его тождества и различия с Кэти; другое – к ереси аскетических предпосылок, что женщина есть сосуд зла и следует всячески умерщвлять плоть.

По мере того как чувства его ширились, сливались с тишиной, стремились охватить небосвод, эти два течения его мыслей каким-то непостижимым образом вступали в некую неуловимую связь, но ему не хотелось задумываться над этим вопросом. Он с негодованием думал о грязных монахах, утверждавших, что женщина – это мешок с нечистотами. Сами они мешки с нечистотами, – скоты! Разве чрево моей возлюбленной не благодатно, разве лоно ее не сосуд благовонный? Странно, что Кэти может стать матерью, странно, так странно, что в первый раз в его жизни вся плоть его Томится при мысли о том, что они из своей любви могут произвести на свет живое существо, которое будет ими и не ими.

Кэти пошевелилась в темноте и взяла его руку.

Тони подумал, не догадывается ли она о его мыслях, или просто инстинктивно почувствовала его волнение.

Он говорил себе: «Да, может быть, когда-нибудь, но еще не теперь – не скоро, не раньше, чем я узнаю, что она чувствует то же, что и я».

Часы пробили половину, и голос Кэти, чуть дрогнув, сказал:

– Дай мне сигарету, Тони.

Протягивая ей зажженную спичку, вспыхнувшую, как маяк, после долгой темноты, он с огорчением увидел, что Кэти тихонько плачет. Спичка потухла, и темнота еще больше сгустилась. Тони сказал:

– Тебе грустно, Кэти? Ты думаешь о чем-нибудь невеселом?

– Я плакала, потому что я счастлива, – все мы, женщины, таковы, вечно готовы о чем-нибудь поплакать, – а думала я о том, что, если бы не чудо за чудом, я сидела бы сейчас в вагоне третьего класса, и поезд только тронулся бы из Неаполя, а я плакала бы навзрыд. И я так расчувствовалась, что мне вдруг стало грустно за ту одинокую женщину, которой сейчас нет, и за всех одиноких женщин, и мне захотелось всех их утешить. И потом, я еще не могу привыкнуть к тому, чтобы чувствовать себя уверенной в своем счастье, спокойной за него. Не сердись, Тони, если я иногда погрущу немножко, вспоминая прошлое; дай мне время, чуточку времени, чтобы привыкнуть жить в твоем солнечном свете, после того как я так долго жила в темноте.

Тони не знал, что ответить на это, и у него сжалось сердце. Он сказал, стараясь говорить как можно непринужденнее:

– Я готов ждать столько, сколько ты захочешь, моя Кэти, располагай собой свободно. Мы с тобой наполовину шутили, когда уговаривались, что ты будешь распоряжаться всем временем, которое мы проводим вместе. Но давай продлим твою диктатуру. Я сам чувствую, что пробуждаться для новой жизни почти так же болезненно, как умирать для старой. Будь бережна к себе, оставайся одна, когда захочешь.

Я не буду торопить тебя. Только об одном прошу – будь откровенна. О многом я догадываюсь, многое я могу сделать или не сделать, инстинктивно, но есть много такого, о чем ты должна говорить мне. Если тебе нужна передышка, если ты хочешь установить какие-то пределы, скажи мне – не будь несправедлива, не думай, что я тщеславный дурак, который может обидеться. То, что я знаю, я знаю.

– А что ты знаешь?

– Что мы не могли бы теперь расстаться, даже если бы пытались, и теперь всегда будем вместе.

– Я и не думала о расставании, Тони. А ведь еще сегодня утром, всего каких-нибудь пятнадцать часов назад, я была в таком отчаянии, в таком отчаянии из-за того, что… но ты знаешь, мне незачем это повторять.

– Неужели это было только сегодня утром! – воскликнул Тони. – Неужели это еще все тот же день? Я теперь буду считать время по переживаниям, а не по часам или по четвертому измерению. Может быть, у счастливых народов нет истории, но у счастливых людей она есть. Да если бы я умел, я написал бы целую книгу о нашем сегодняшнем дне.

Кэти помолчала минутку, и он увидел в темноте огонек ее сигареты, то разгоравшейся, то затухавшей.

Наконец она шутливо и весело сказала:

– Мы сегодня рано встали, милый, и за один день прожили целую жизнь. Если ты не устал, то я устала. Я пойду спать.

– Конечно, иди сейчас же и ложись, – ответил Тони, вставая.

– Не зажигай свет, – сказала Кэти, – я и так вижу.

Она ощупью нашла его руку и, держа ее в своей, сказала все так же весело, но более нежно:

– Тебя ждет еще один сюрприз, Тони. Вчера вечером я не впустила тебя к себе в комнату, а сегодня я приду к тебе, если ты хочешь.

Вместо ответа Тони поцеловал ее, и она шепнула:

– Я войду храбро, без стука, как только часы пробьют десять.

Когда она ушла, Тони зажег свет, показавшийся ему ослепительным. Он затемнил его, насколько мог, своей пижамой, затем умылся и разделся, закрыл ставни и лег на свежие простыни, поджидая Кэти.

Кэти сказала правду, они устали, и он уже впал в полудремоту, когда услышал, что дверь открылась, и увидел, как Кэти вошла и повернула в дверях ключ. Она подошла к постели и тихонько поцеловала его, потом сбросила халат – надо купить ей другой, понаряднее, подумал Тони, – скинула туфли и присела на край постели.

– А ты не хочешь лечь? – спросил он, откидывая простыни. – Ты озябнешь.

– Ну, за одну минуту, что я посижу тут, не озябну, – ответила Кэти и взяла его за руку. – Тони, ты когда-нибудь видел женщину, влюбленную без памяти, вот так я влюблена в тебя. Я сейчас люблю тебя еще больше, чем утром, – хотя мне и тогда казалось, что сильнее любить нельзя, – и это потому, что ты так бережно отнесся ко всему, что во мне еще не зажило. Но…

– Но что? Скажи мне!

– Будет ли это нечестно по отношению к тебе, нехорошо и неженственно с моей стороны, если я буду только лежать в твоих объятиях, и мы просто будем спать вместе?

– Мне так легко делать все то, что ты хочешь, и ничего другого у меня даже и в мыслях не будет.

Я и не жду большего. Господи! Разве не довольно того, что я держу тебя в своих объятиях после всех этих даром загубленных лет!