Текст книги "Степень вины"

– Самое подходящее слово – "смятение", – холодно ответила она. – Я была в смятении.

– В ужасном смятении. И непонятно, как можно было в таком смятении убить Ренсома с безопасного расстояния, стянуть с него брюки, оставить следы царапин на его ягодицах, расцарапать себе шею и бедро и детально разработать версию о попытке изнасилования, чтобы избежать наказания.

Мария оцепенела, ее охватило ужасное сознание, что она совершенно одинока.

– Они не могут не верить мне.

– Почему? Потому что ты так стараешься помочь им?

– Нет. – В ее голосе звучала безнадежность. – Может быть, кое-что я сказала неправильно. Но они не могут считать меня убийцей.

– Они считают, что ты нанесла повреждения телу спустя добрых полчаса после смерти. И поэтому уже без особой натяжки можно допустить версию об убийстве.

Как будто непроизвольно Мария коснулась синяка под глазом, отливавшего уже сине-зеленым цветом.

– Они думают, что он мертвым сделал это?

Пэйджит не ответил.

– Скажи мне, – наконец заговорил он. – Ты раньше была знакома с Марком Ренсомом?

Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

– О Боже… Нет!

– Следующим шагом Шарп будет выяснение: была ли ты знакома с Ренсомом. Если была, скажи мне об этом сейчас, или я на самом деле брошу тебя на произвол судьбы.

Ее раздражение окончательно уступило место страху.

– До его звонка я не встречалась с ним. Клянусь.

– Было бы лучше, если бы это оказалось правдой. Достаточно того, что на пленке Монка записано несколько ответов, которые либо неправдивы, либо, как ты сама теперь видишь, неточны. Не говоря уже о том, что данные Шелтон никак не подтверждают твоих показаний. – Пэйджит повысил голос. – И я не могу считать, что ты добропорядочно провела эти полчаса.

Мария холодно посмотрела на него:

– Даже трудно сказать, у кого – у тебя или у Ренсома – более оскорбительный взгляд на меня.

– Тогда найми лучшего адвоката в стране и восстанови свою репутацию.

Внезапно она почувствовала, что силы покинули ее.

– Ты совсем не веришь мне?

– Это не так. Во всем остальном я тебе верю. Я понимаю, что в чем-то тебе можно верить.

Мария резко поднялась:

– Знаешь, мне все это уже надоело.

Пэйджит пожал плечами:

– Ты не должна забывать о том, что у тебя есть хорошего. Твой пятнадцатилетний сын верит в тебя. Что касается меня, то я думаю о том, как избавить Карло от ненужных страданий, только из этих соображений я и действую.

– Чудесно. – Мария потянулась к своей сумочке. – На сегодня мы закончили?

– Минуточку. Мой тебе совет: никаких конкретных объяснений на телевидении – только искренние рассуждения общего характера о твоих мучениях и о мучениях таких же жертв. Я не хочу исправлять еще какие-то твои "ошибки".

Мария молча смотрела на него.

– Хочу пожелать Карло спокойной ночи, – наконец сказала она.

Когда она вернулась, лимузин уже был во дворе. Пэйджит проводил ее до дверей. За порогом она обернулась к нему, не зная, что увидит на его лице.

Его лицо не выражало ничего.

– Удачи в "60 минутах", – произнес он.

Потом неслышно затворил дверь, и Мария осталась одна.

– Это был кошмар, – тихо проговорила Мария. – Мне приходилось слышать об этом, женщины рассказывали, но как это на самом деле происходит, я и представить не могла.

Библиотека, где Карло и Пэйджит смотрели передачу, освещалась только светом телевизионного экрана. Телекамера вначале панорамировала номер отеля, потом захватила в кадр Марию и ее интервьюера и наконец дала крупным планом лицо Марии – оно заполнило весь экран. Вид у нее был тревожный, замкнутый – она была слишком поглощена тягостными воспоминаниями, чтобы замечать направленный на нее объектив.

Зазвучал голос интервьюера за кадром:

– Вы не могли бы описать свои ощущения? Пэйджит взглянул на Карло, застывшего в напряжении.

Рядом с ним на диване лежал воскресный номер газеты. Заголовок гласил: "Загадка смерти Ренсома не разрешена".

Шарп предвосхитила интервью Марии. Статья явно была ее идеей. Репортер приводил цитаты из ее высказываний, из которых следовало, что она "занята изучением противоречий между показаниями мисс Карелли и фактическими данными"; "озадачена тем, что мисс Карелли неожиданно прекратила давать показания"; "полна решимости добиваться того, чтобы по этому делу об изнасиловании, от которого зависит и ее собственная карьера, проводилось объективное расследование" и что она "очень надеется: общественность не забудет о том, что талантливый человек погиб в их городе". На единственной фотографии, помещенной в газете, был трогательно юный Марк Ренсом.

Пэйджит умудрился поместить в том же номере и свои соображения. "Головоломка с данными исследований и несовпадениями, – отмечал он, – не должна отвлекать нас от главного факта – Мария Карелли была вовлечена в трагедию, у которой нет иной первопричины, кроме попытки изнасилования".

Но это не спасло Марию от тяжелого испытания, в которое ее искусно ввергла Шарп, – ей предстояло либо подробно рассказывать на глазах у телезрителей об обстоятельствах дела, либо откровенно уклониться от этого.

На экране глаза Марии были опущены вниз. Она казалась лишенной голоса и сил.

– Это воспринималось как нечто нереальное, – наконец вымолвила она. – Несколько мгновений мне казалось, что это происходит с кем-то другим. Потом мой ужас обрел осязаемые черты – его дыхание на моем лице, тело, придавившее меня к полу, руки, срывавшие с меня одежду. – Она помолчала, коснулась рукой щеки и тихо закончила: – Шок, когда он ударил меня.

– Он что-нибудь говорил?

– Да. Но я не могу повторить это. Пока не могу. – Она смолкла, потом пробормотала: – Извините. Я даже не могу называть его по имени.

– Вы хотите закончить на этом?

– Нет. – Она медленно покачала головой, но сама, кажется, не была уверена в этом. – Просто прошло так мало времени. Но нет.

Она подняла глаза, глаза умоляли.

– А может быть, и так. Вы правы, и тогда…

– Возможно, это несколько несвоевременно, – вмешался интервьюер, – но я полагал, что вы могли бы дать свой комментарий к некоторым вопросам, в которых, кажется, пытаются разобраться в офисе окружного прокурора.

Лицо Марии застыло на минуту, потом на нем явственно обозначилось замешательство.

– Я даже не знаю, что это за вопросы. Почему они возникли. Он пытался изнасиловать меня…

Она снова смолкла, не закончив фразы.

– Может быть, – съязвил интервьюер, – некоторые вещи оставим пока в покое?

Мария кивнула.

Карло наклонился вперед:

– Что у них происходит?

Пэйджит почувствовал беспокойство:

– Пока не понимаю.

– Окружной прокурор, – продолжал голос, – утверждает, что пуля, убившая Марка Ренсома, пролетела никак не меньше трех футов, тогда как вы заявили, что пистолет выстрелил, когда Ренсом лежал на вас сверху.

Мария, казалось, была изумлена. Пэйджит прошептал Карло:

– Вопросы он получил от окружного прокурора.

На экране Мария уже овладела собой.

– Они, вероятно, не понимают, как быстро все это произошло и как это может ошеломить. – Ее голос снова стал спокоен. – Это длилось секунды. Он бил меня. Мне было больно, и я опасалась за свою жизнь. Когда пистолет выстрелил, он мог отпрянуть назад – я же говорю, все это произошло мгновенно, пуля могла пролететь и несколько дюймов, и больше. Каждую ночь я вспоминаю лишь одно – его смерть, но при этом не могу думать о каких-то расстояниях. Скажу больше – не было случая, который бы так запечатлелся в моем сознании и в то же время так потряс меня, что вспоминается как совершенный сумбур. – Она сделала паузу. – Я не хочу никого обидеть, но порицать человека, как это делают некоторые, за то лишь, что он был до такой степени потрясен, это, по моему мнению, не что иное, как бессердечие.

– Черт возьми! – оживился Карло. – Неплохо сказано.

Пэйджит не отвечал; он слишком хорошо представлял реакцию Шарп на то, что она сейчас видела.

– Кроме того, окружной прокурор считает, что прошло никак не меньше тридцати минут, прежде чем вы позвонили по 911.

Мария покачала головой:

– В тот день я утратила всякое представление о времени. Как я говорила одному из своих друзей, шок лишает способности нормально мыслить, как будто пробираешься по темному дому, который тебе абсолютно незнаком. Лишь одно я уяснила совершенно точно – этот человек мертв. – Мария снова посмотрела в объектив камеры. – Если бы это было не так, я никогда не потеряла бы голову, что бы он ни делал со мной.

– Вы помните, что произошло в эти полчаса?

– Только отдельные фрагменты. – Голос у нее был тихий, недоуменный, как будто ей самой было непонятно все это. – Единственное, что отчетливо помню, – как вышла из шока и позвонила по 911.

Пэйджит почувствовал облегчение:

– Думаю, она проскочила.

Карло обернулся к нему:

– Ты говоришь так, будто считаешь ее виновной.

Пэйджит мысленно обругал себя.

– Нет, она невиновна, – ответил он. – Она прошла испытание. Окружной прокурор устроил ей испытание, и она держалась хорошо.

– Наш источник утверждает, – говорил репортер, – что вы отказались пройти испытание на детекторе лжи.

Пэйджит встал:

– Сука…

Карло обернулся:

– Кто?

– Шарп. – Отец взглянул на него. – Извини. Давай просто смотреть, о'кей?

Повернувшись к экрану, он встретил усталый, но твердый взгляд Марии.

– Как вы знаете, – сказала она, – я начинала свою карьеру юристом. Широко известно, что детекторы лжи не дают верных результатов, поэтому ни один суд где бы то ни было не примет во внимание эти результаты. Каждый окружной прокурор страны знает это, и каждый окружной прокурор должен понимать: то, что не может быть использовано в суде, недопустимо использовать во вред чьей-либо репутации. – Она сделала паузу. – Знаете, очень трудно понять, что здесь происходит.

– Я вовсе не собираюсь доказывать, что вы совершили какое-то преступление.

– Хорошо, – твердо произнесла Мария. – Я ведь на самом деле не совершала никакого преступления. Я не порицаю вас за ваши вопросы. Но полагаю, вы должны дать оценку источнику информации и задуматься над тем, каковы его мотивы. – В ее голосе зазвучали нотки неприязни. – Кем бы он ни был.

– Мы всегда стараемся так делать. И один из способов – получить ваши ответы на эти вопросы.

– Понимаю. Я лишь очень огорчена тем, что анонимный источник весьма выборочно приводит факты, чтобы создать превратное представление о том, что так просто и так трагично. – Она помедлила, как будто только сейчас осознавая нелепость ситуации. – Боже мой, неужели кто-то думает, что я хотела всего этого? Неужели кому-то может прийти в голову, что я желала смерти этого человека? Неужели каждая женщина, которую изнасиловали, должна терпеть насмешки из-за того, что стала жертвой, выносить инсинуации по поводу ее попыток дать отпор?

– Не увлекайся, – пробормотал Пэйджит.

– Конечно же, мы так не думаем, – ответил интервьюер. – Задавая вопросы, имеющие непосредственное отношение к гибели Марка Ренсома, мы рисковали задеть вас и многих других. Но, хотя это и очень неприятно, как для нас, так и для вас, было бы неэтично обходить молчанием вопросы, которые были нам предложены.

Мария нахмурилась:

– Я журналист, как и вы. Но я стала жертвой попытки изнасилования. И я знаю, и вы знаете, что наше общество все еще несправедливо к женщинам, ставшим жертвами насилия.

– Согласен. – Интервьюер сделал паузу. – Можно мне, как журналисту, задать вам еще один вопрос?

Внимательно наблюдая за Марией, Пэйджит разгадал выражение ее лица: любой другой увидел бы в нем глубокую задумчивость, он же – предельную настороженность.

– Конечно, – ответила она.

– Как бы вы объяснили то, что один из постояльцев отеля видел из своего окна, как вы опускали шторы в номере Марка Ренсома?

Пэйджит буквально физически почувствовал, как поражена Мария. Он догадывался, что Шарп приберегла этот факт как раз для такого вот момента. Увернись, мысленно внушал он Марии, увернись любым способом.

– А позвольте мне вам задать вопрос, – парировала она. – Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?

– Так почему же?

– Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. – Она помедлила, глядя прямо в объектив. – Попросите ваш источник, пусть он – или она – скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.

Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.

– О чем она? – спросил Карло.

– О кассете, – объяснил Пэйджит. – Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.

Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.

– У меня еще есть вопросы, – тем временем продолжала она, – пусть эти люди ответят на них сами себе. – Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. – Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?

Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.

– Я не уверена, – обратилась Мария к интервьюеру, – что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.

На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.

6

Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого – квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.

В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.

Она сказала по-испански:

– Прекрасная комната.

Девушка удивилась. И ответила также по-испански:

– Здесь все, как было при докторе Стайнгардте. И пошла за дочерью доктора.

Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур – африканские здесь, азиатские там – учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.

– Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, – произнес за ее спиной хриплый голос. – Или коллекцию засушенных бабочек.

Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.

Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.

– Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, – представилась вошедшая и сухо добавила: – Моя мама была француженкой.

Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:

– Тереза Перальта. – И, улыбаясь, добавила: – У меня мама – гватемалка. Была и есть.

– Вы счастливая. – Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. – Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.

"Что можно сказать на эго?" – подумала Терри.

– В таком случае я заменила бы обстановку, – наконец вымолвила она.

Стайнгардт посмотрела ей в лицо:

– Да? А что бы предпочла ваша матушка? Хотя, я боюсь, мадонна с младенцем Христом, да еще исполненная маслом, не смотрелась бы в нашем интерьере.

Терри внутренне напряглась; единственное, что оставалось неясным в замечании хозяйки дома, – на какое различие она намекала: на классовое или расовое.

– Многие из нас, – спокойно ответила она, – предпочитают портрет Джеймса Кольта в рамке. Лучше тот, который светится в темноте.

Взгляд Жанны Стайнгардт выразил удивление, потом она растянула губы в холодной улыбке:

– Как я понимаю, вам известно, что на пленке.

Терри кивнула.

– Я перестала на него молиться – если мы с вами правильно поняли друг друга. То же произошло и с Марией Карелли после того, как Марк Ренсом заставил ее это прослушать.

Жанна Стайнгардт откровенно рассматривала ее пристальным оценивающим взглядом.

– Ну да. Я видела ее вчера вечером в "60 минутах" Впечатляет. Садитесь, пожалуйста.

Она провела Терри к софе в центре комнаты с белой хлопчатобумажной обивкой, изукрашенной ацтекским узором. Терри села на одном краю софы, Жанна – на другом, сложив руки на коленях и скрестив ноги.

Сейчас самое время, подумала Терри, смягчить тон разговора.

– Ваша мама… – начала она. – Как это должно быть ужасно…

– Я почти не помню ее. – Хозяйка картинно пожала плечами. – И потом, это скорее отсутствие, чем потеря.

Терри попыталась представить свою жизнь, в которой "отсутствует" мама Роза. Это было похоже на то, как если бы сама она перестала существовать. И тут же поняла, что пустота, которую она ощутила в душе Жанны Стайнгардт, не что иное, как отсутствие любви.

– А я, как вы говорите, счастливая.

Мисс Стайнгардт сделала отстраняющий жест:

– Вы пришли поговорить о моем отце и кассете.

– О кассете и Марке Ренсоме, – поправила Терри.

Дочь врача бросила на нее пытливый взгляд:

– Что вы хотите узнать? Ведь ваша клиентка уже убила его.

Несколько мгновений Терри молча смотрела в окно. Из окна был виден бассейн, овал которого контрастировал с геометрической правильностью прямых линий и углов дома. Слуга-мексиканец натягивал над бассейном металлическую сетку, чтобы тропическая листва не попадала на голубую поверхность воды.

– Как получилось, что Марк Ренсом приобрел эту кассету?

– Очень просто. – Мисс Стайнгардт одарила собеседницу тонкой улыбкой. – Я позвонила ему.

Ну, это неудивительно, подумала Терри.

– По какому поводу? – мягко спросила она. Вопрос был излишним; она была уверена, что знает ответ: деньги. Мгновение собеседница молчала.

– Я считаю, – голос ее звучал холодно, – что кассету можно давать прослушивать в воспитательных целях.

Поколебавшись, Терри задала вопрос:

– А разве это не сугубо конфиденциально?

– Конечно, и мой отец так считал. Он оставил указание, чтобы все кассеты были уничтожены его душеприказчиком. – Она вновь позволила себе чуть заметную улыбку. – А его душеприказчик – я.

Терри постаралась сохранить нейтральный тон:

– А у вас не возникают проблемы в связи с особыми привилегиями пациентов врачей-психиатров?

– О нет. Лаура Чейз уже не лечилась у моего отца, когда сунула себе в рот ствол пистолета и нажала на спусковой крючок. – Регистр хриплого голоса понизился. – Видимо, она почувствовала, что полностью деградировала.

Терри молчала, пытаясь сохранить душевное равновесие. За интеллектом и эгоизмом, острым холодом которых тянуло от этой женщины, она угадывала другое чувство, распознать которое пока не могла.

– Все же люди будут доказывать, что Лаура имела право на сохранение в тайне некоторых подробностей ее частной жизни.

Мисс Стайнгардт отмахнулась:

– Пусть доказывают. Но с ее стороны никаких возражений опасаться уже не приходится. Поэтому у меня развязаны руки, и мой адвокат не возражал против контакта с Марком Ренсомом.

Терри подумала, что Жанна говорит как автомат; что-то жестокое было в ее равнодушии, равнодушии напоказ.

– Что вы сказали Ренсому? – спросила она.

– То, что нужно. – Ответ прозвучал резко, в голосе слышались язвительные нотки. – Что я восхищена его произведениями. Что я читала статью, которую он написал о Лауре Чейз, – "Плоть становится мифом", так, кажется, она называется. Что я разделяю его интерес к обстоятельствам смерти Лауры. И что, если у него будет желание, я могу дать ему послушать отцовские кассеты. – Она сделала паузу. – По договорной цене, разумеется.

– И что он сказал?

– Что хочет встретиться со мной. – На ее лице снова появилась странная улыбка. – И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.

Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.

– А где его кабинет?

Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:

– Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.

Поколебавшись, Терри попросила:

– Можно посмотреть?

– Если угодно.

Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.

Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой – включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.

Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.

– Стерильно, как в операционной, – бросила от дверей Жанна Стайнгардт. – Недаром отца как-то назвали "хирургом души".

Терри обернулась к ней:

– А где кассеты?

Стайнгардт показала пальцем:

– Там.

В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.

Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.

– Святая святых, – театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. – Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.

Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции – в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.

– Возможно, здесь чья-то судьба, – раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. – Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?

Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.

– Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?

– Мой отец составил указатель. – И снова в голосе зазвучал сарказм. – Я показала его Марну Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.

Терри избегала прямого взгляда на собеседницу, это было неприятно ей. Она медленно двигалась вдоль полки, скользя взглядом по батарее кассет. А вот и брешь – целая полка и половина другой были пусты.

– Это место Лауры Чейз, – услышала она. – Немало времени потрачено на ее лечение.

Терри молчала.

– Ренсом забрал их? – наконец спросила она.

– Да. Так мы договорились, – почти весело сказала дочь врача. – Он хотел работать дома.

Терри осмотрела и последнюю полку с кассетами – искать уже было нечего, просто она не знала, что делать дальше.

И тут увидела еще одну брешь. Брешь была небольшой, всего две пустые ячейки. Положив туда пальцы, она спросила:

– А это? Тоже Лаура Чейз?

– Не знаю. – Мисс Стайнгард помедлила. – Здесь они были бы не на месте.

Терри посмотрела на ячейки. Если она хоть что-то понимает в системе шифров доктора Стайнгардта, они относились к двум разным пациентам; номера и цифры были разными, даты частично совпадали.

– Что-нибудь здесь было?

На мгновение ее собеседница была озадачена.

– Не уверена. Я заметила это на другой день. Но не могу припомнить.

– Если здесь были кассеты, мог Марк Ренсом взять их?

Стайнгардт пожала плечами.

– Наверное, мог – один или два раза я позволяла ему прослушивать записи здесь одному. Вы знаете, ему очень не терпелось. – Тон ее сделался сухим. – Ему, кажется, нравилось общаться с Лаурой в комнате, где она обнажалась целиком, в фигуральном смысле, разумеется. Как он, должно быть, хотел оказаться на месте моего отца!

Как будто озноб охватил Терри.

– Если кассеты пропали, можно узнать об этом по указателю?

Воцарилось короткое молчание.

– Да. Можно было бы.

Терри уже хотела было повернуться, чтобы идти, как взгляд ее приковала черно-белая фотография, одиноко висевшая на стене, – аскетическое лицо человека на седьмом десятке лет, с заостренными чертами и пергаментной кожей; глаза, погасшие, водянистые, ничего не выражали.

– Ваш отец?

Жанна кивнула:

– Кажется, она здесь кстати. Я сама повесила ее перед приходом мистера Ренсома.

После паузы Терри спросила:

– Вы не могли бы рассказать об этом?

– О визите Ренсома? Конечно. – Хозяйка и гостья опустились в кресла. – Это было, в сущности, забавно.

Терри ощутила, как угнетающе действует на нее безликость комнаты.

– Что же было забавным?

– То, как он изменился. Входя в дом, Марк Ренсом прямо-таки излучал энергию – он как будто рвался из своей телесной оболочки, этакий рыжеволосый ирландец, беспрестанно упрощающий собственного дьявола. Это чувствовалось, даже если он не произносил ни слова. – Мисс Стайнгардт повела головой, как бы осматриваясь, и Терри заметила, что у нее почти львиный профиль. – Но лишь только он ступил сюда, в эту комнату, сразу изменился – словно оказался вдруг в храме. А когда я показала ему кассеты, он даже говорить не мог – только смотрел, вытаращив глаза. А потом попросил: "Включите что-нибудь для меня". – Голос рассказчицы стал насмешливым, она была погружена в воспоминания. – Я поставила кассету. Одну из многих.

– Ту, которую он прокручивал для Марии Карелли?

– О нет. Как и Лаура, лучшее я приберегла под конец. – Она смахнула волосы с лица. – Ему достаточно было слышать ее голос – Лаура Чейз, восставшая из могилы.

– А что он делал?

– Просто сидел, ссутулившись, слушал. Почти не шевелясь. А когда запись кончилась, предложил мне сто тысяч долларов. Я ответила ему, что этого недостаточно, – довольно вежливо ответила, скорее с сожалением, чем с раздражением. А потом сказала о последней кассете Лауры. – Странная улыбка снова появилась на ее лице. – О той, с Джеймсом Кольтом.

Терри поняла, что между ними состоялся торг. Она спокойно спросила:

– И что же Ренсом?

– О, о том, какую цену он готов заплатить, я поняла уже по его лицу. Лицо было – как бы это сказать – алчным. – У нее был издевательский голос пресыщенной женщины, рассказывающей об отставном любовнике. – Такое ощущение, будто я предложила ему самое Лауру Чейз.

У Терри рассказ не вызывал ничего, кроме отвращения. И представить нельзя, на что могла решиться Жанна Стайнгардт ради денег!

– Что было потом?

– Здесь, в комнате, мы и договорились. Двести пятьдесят тысяч долларов плюс тридцать процентов – особая плата. – Дочь смотрела на фотографию отца, как бы адресуя эти слова ей. – Последние десять процентов, – язвительным тоном добавила она, – за позволение Марку взять Лауру к себе домой.

Терри наблюдала за ее лицом.

– Он говорил, как собирается использовать кассету?

– Нет. Но я полагала, она была нужна ему для работы над книгой. Кассета очень многое объясняет в ее смерти, вы не находите? – Смолкнув, мисс Стайнгардт по-прежнему смотрела на отцовскую фотографию. – В ней вся Лаура.

На какое-то мгновение ход мыслей Терри прервался. Потом она снова задала вопрос:

– Он когда-нибудь говорил, что собирается дать послушать кассету Марии Карелли?

– Нет. – Собеседница снова обернулась к Терри, в ее голосе зазвенело презрение. – Он не сказал мне, что собирается использовать кассету как прелюдию. С моим скромным воображением я видела в ней лишь материал для первоклассного бестселлера о самоубийстве Лауры. По крайней мере, название книги было "Кто убил Лауру Чейз?".

– В связи с Лаурой Чейз он упоминал какую-нибудь женщину?

Женщина задумалась.

– Я помню, он говорил о Линдси Колдуэлл, – наконец сказала она. – Хотя я не пеняла, в какой именно связи.

Терри была удивлена, услышав имя знаменитой актрисы, все еще красивой в свои сорок лет, известной как своей общественной деятельностью, так и присужденными ей "Оскарами". Студенткой в Беркли Терри слышала выступления Линдси Колдуэлл по женскому вопросу. Ее речь, по сути, представлявшая рассказ о собственном болезненном превращении "из куколки-красотки в суперженщину", как сама Колдуэлл назвала это, была удивительной по своей искренности и простоте. Терри подумала, что она – прямая противоположность Лауре Чейз, женщина, чье благоразумие и воля могли вызвать лишь неприязнь Марка Ренсома.

– Что он говорил о ней? – поинтересовалась Терри.

– Я не помню точно, о чем он говорил в первый раз. Помню только, спросил меня, знаю ли я ее. Я ее не знаю.

– А Ренсом спрашивал о том, существует ли какая-нибудь связь между Лаурой Чейз и ею?

Мисс Стайнгардт мотнула головой:

– Не спрашивал, и я не знаю. Но, если я не ошибаюсь, Лаура умерла, когда Линдси Колдуэлл едва минуло двадцать.

Взгляд Терри скользнул вдоль полок к тому месту, где могли бы быть две кассеты.

– Линдси Колдуэлл встречалась когда-либо с вашим отцом? Как пациентка, я имею в виду?

– Я не помню, была ли она в указателе. – Хозяйка задумалась. – Прослушивая записи, я обращала внимание только на то, что имеет отношение к Лауре Чейз. Главным образом, меня заинтересовала последняя кассета.

– Почему?

Выражение лица мисс Стайнгардт стало неприветливым, и в голосе прозвучала откровенная неприязнь:

– Меня очень интересуют обстоятельства ее смерти. Терри решила не развивать эту тему.

– Вы недавно упомянули, что Ренсом "в первый раз" говорил о Линдси Колдуэлл. Был еще разговор о ней?

– Да. Он звонил мне из Нью-Йорка. Я просила его дать мне почитать то, что уже написано, – хотела убедиться, что он верно понял смысл и значение кассеты Лауры. Ренсом собирался приехать сюда, в Лос-Анджелес, как он объяснил, чтобы встретиться с Линдси Колдуэлл. И, судя по голосу, был весьма доволен собой. – Легкая улыбка тронула ее губы. – Но мне так и не пришлось увидеть наброски к роману, а он так и не повидал Линдси Колдуэлл. Он собирался встретиться с ней через день после Марии Карелли.