Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

7

Если бы раньше кто-то сказал Филиппо Каффарелли, что в Риме – в жарком, часто уже в марте душном Риме! – есть места, где так холодно, что невольно поджимаешь пальцы на ногах, не давая им окоченеть, то он, само собой разумеется, ни за что бы не поверил этому. Но тогда он еще ничего не знал о церкви Санта-Мария-ин-Пальмис, расположенной на перекрестке Аппиевой дороги и Виа Адреатина. Какой бы маленькой и старой ни была церковь, казалось, у нее достаточно сил, чтобы сопротивляться солнцу и задерживать прохладу в своих стенах. Возможно, в церковь просто постоянно тянуло могильным холодом из длинных катакомб, находящихся в непосредственной близости от церкви. Филиппо содрогнулся и поднял плечи повыше: могилой веяло даже внутри исповедальни, где ожидали его прихода.

Он сделал шаг назад от порога церкви, обратно – наружу, к солнцу, будто бы мог забрать с собой частичку его тепла. У него не было никакого желания входить в свою церковь садиться в вертикально стоящий гроб – именно так он воспринимал помещение исповедальни – и беспомощно наблюдать, как этот гроб потихоньку наполняется самыми ужасными грехами. Уже через пару минут ему начинало казаться, что еще немного – и он задохнется, погребенный под грузом исключительно человеческой злобы.

После многих лет, проведенных в самом сердце Ватикана и в непосредственной близости к Папе, вечно сомневающийся отец Филиппо приобрел уверенность лишь в одном: спасение нельзя получить у великолепных мантий, милостиво протянутых для поцелуя перстней епископов и сверкающих золотом богатств Церкви. И поскольку библия дьявола, которая должна была послужить пробным камнем его веры, исчезла, он попытался найти другой выход своим сомнениям. Он позволил себе погрузиться в заблуждение о том, что вера должна быть крепче в среде простых людей, чем у прелатов Церкви, в результате долгой службы превратившихся в циников, или у Папы, беспокоящегося лишь о благополучии своего семейства и об осуществлении грандиозных планов – строительства. Если бы он мог спросить совета у Виттории, возможно, она и помогла бы ему излечиться от подобного заблуждения.

Его снова пробил озноб. Снова повеяло могильным холодом, но на этот раз идущим из глубин его души. Почти год назад Виттория подхватила какую-то лихорадку и умерла, а он ничего не мог сделать, кроме как криком, подобно безумцу, изливать в ее мертвое лицо свое горе, пока кардинал Сципионе, которому теперь придется подыскивать себе кого-то другого, кто бы облегчил запасы аптекаря на фунт крысиного яда, а мир – на одну живую кардинальскую душу, не приказал оттащить его от тела сестры.

Ему даже не дали попрощаться с сестрой: когда он добрался до дворца Сципионе, она уже умерла. После того как первая боль утихла, Филиппо почувствовал себя в лодке без якоря, медленно плывущей по реке жизни и не способной достичь спасительного берега, ибо в руках его оставалось так мало силы, что они не могли держать руль.

Когда Филиппо наконец удалось восстановить душевное равновесие, он попросил, чтобы его перевели на общественную службу. Папа Павел, оскорбленный открытым неповиновением служителя Церкви, которому он чуть было не даровал статус родственника, позаботился о том, чтобы отец Филиппо действительно оказался среди простых людей – в районе Трастевере, расположенном к западу от излучины Тибра и с давних времен населенном изгоями общества.

Филиппо задавался вопросом, заметил ли хоть кто-нибудь горькую иронию в том, что перевод в римский квартал, где находились самые древние христианские церкви и где Петр, спасаясь от солдат Нерона, повстречал Иисуса и, пристыженный, повернул обратно, для современного служителя Церкви означал наказание, причем достаточно суровое? Когда Филиппо впервые очутился в теперь уже своей церкви, он затолкал подальше лежащий на поверхности вопрос о том, каким образом ему удалось навлечь на себя подобное наказание.

Он стоял у входа в совершенно темный зал, отбрасывая длинную тень на неровный каменный пол и пытаясь не задрожать под ледяным дуновением, идущим из глубин его души. Когда его глаза привыкли к темноте, он понял, что новая родина представляла собой древнюю однонефную церковь, на стенах которой капли воды воевали за господство с остатками фресок, пустое помещение с полностью теряющимся в темноте алтарем. Он опустил глаза и понял, что имел в виду camerlengo,[13]13
  Ключник, казначей, эконом (итал.).


[Закрыть] когда, прощаясь с Филиппо, сказал ему: «Санта-Мария-ин-Пальмис? Завидую тебе, сын мой, ты ступишь в следы ног Господа». И camerlengo подавил язвительную усмешку.

В полу церкви, возле входа, была вмонтирована керамическая плита с отпечатками ног. Говорили, будто их оставил сам Иисус Филиппо, который в течение нескольких дней, прошедших от увольнения из Ватикана до получения назначения, узнал о своей новой общине больше, чем camerlengo мог узнать за всю свою жизнь, выяснил, что это всего лишь копия, а оригинальную плиту перенесли в церковь Сан-Себастьяно-фуори-лемура,[14]14
  Церковь Святого Себастьяна перед стеной (итал.).


[Закрыть] находившуюся в двух шагах отсюда и несколько лет назад полностью перестроенную. Таким образом, Филиппо вступил в два отпечатка ног такой грубой работы, что каждому дураку было ясно: это подделка, и даже если бы оригинал был в сто раз хуже копии (а хуже он не был), в этом не было бы никаких сомнений. Разумеется, никакого душевного трепета Филиппо испытывать не мог.

Возможно, – так он думал первые несколько дней – то, что его отослали именно сюда, а не куда-то еще, было знаком судьбы; В народе его церковь называли еще «церковью квовадис», поскольку бегущий из города Петр, повстречав Господа – якобы как раз в том месте, где сейчас находится церковь Филиппо, S спросил его: «Domine, quo vadis?»[15]15
  Господин, куда ты идешь? (лат.)


[Закрыть] А Иисус будто бы ответил – как подозревал Филиппо, навевающим тоску тоном: «Я иду в Рим, чтобы меня там опять распяли!» Domine, quo vadis? Господин, куда ты идешь? Куда ты идешь, Филиппо Каффарелли?…

Он опустил взгляд и понял, что уже переступил порог, очутившись прямо во вмятинах, предположительно оставленных самим Господом. В отличие от Петра, повернувшего назад после встречи с Иисусом, чтобы выполнить свое предназначение, у Филиппо по-прежнему не было никакой цели. Было ли место, на котором стояла церковь, святым или нет, – в любом случае просветления он так и не дождался. Он вошел в церковь, посмотрел на согбенные фигуры обремененных грехами прихожан – смиренных, желающих исповедаться – и опустился на скамью в исповедальне.

Что касается веры простых людей, то Филиппо вынужден был признать: прегрешения, просачивавшиеся во время исповеди через решетчатое окошко в его крохотную, ледяную и неудобную келью, были точно такими же, как и у высших чинов папской курии, только овечки Филиппо выглядели при этом менее элегантными. Избитые супруги (в случае с прелатами – избитые шлюхи), разумеется не получавшие в качестве компенсации никаких драгоценностей; мешочек с монетами, срезанный с пояса соседа, которому после этого события больше не на что было купить еды, чтобы накормить семью (в случае с епископами – добро соседней епархии, незаконно присвоенное вследствие подделки документов); изнасилование, содомия и развращение детей. У Филиппо уже не единожды возникала насущная потребность выбежать из исповедальни и освободить желудок от его содержимого, желательно прямо в фальшивые отпечатки ног Господа, а затем возопить: «Господи, обрати взор свой с небес и увидь: вот она, квинтэссенция христианства, то, чему ты позволил быть! А теперь попробуй пройти по этой блевотине, как Ты прошел по озеру Галилейскому!»

Естественно, Филиппо не делал этого, разве что только в сердце своем.

Внезапно до его слуха донесся шепот, и он вздрогнул от. неожиданности: «ConfiteorDeo omnipotenti, beatae Mariae semper wrgini, beato Michaeli archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis…»

«Исповедуюсь Богу всемогущему, святой Деве Марии, святому архангелу Михаилу, святому Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу и всем святым…»

Филиппо так четко услышал паузу, что его охватило беспокойство.

«…et tibi Pater».

«…и тебе, Отче».

– Говори, сын мой, – прошептал Филиппо.

– Я принимал участие в краже, – произнес человек перед окошком исповедальни.

– Господь говорит: «Не кради».

– Господь также говорит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего».[16]16
  Исход (20:16)


[Закрыть]

Филиппо молчал целую секунду.

– И как я должен это понимать? – спросил он наконец.

– Отче, могу ли я продолжать исповедоваться в грехах?

– Продолжай, – ответил Филиппо, и собственный голос показался ему хриплым карканьем. Вопреки всем правилам он попытался разглядеть лицо через решетку, но все, что ему удалось увидеть, это тусклый блеск двух глаз на темном пятне лица. Голос не был ни молодым, ни старым; у него был акцент, показавшийся Филиппо знакомым, но он никак не мог определить его. Латынь исповедующегося была безупречна и лучше той, которая вылетала изо рта человека, облаченного в пурпурную мантию и пурпурную же шапочку.

– Ко мне пришел человек и спросил, не могу ли я помочь ему совершить кражу. Человек этот убедил меня в том, что деяние, задуманное им, праведное.

– Твой долг – склонить этого человека к исповеди и изменению к лучшему.

Исповедующийся тихо рассмеялся.

– В самом деле, – не скрывая иронии, произнес он. – Это последнее, что я сделаю.

– Нельзя собственное сердце…

– Выслушайте меня, отец Филиппо, – перебил его человек, сидящий по ту сторону решетки. От его голоса Филиппо стало еще холоднее. – Повторять не стану. Не знаю, буду ли я наказан за то, что делаю, но в любом случае я клятвопреступник. Однако есть куда больший долг, нежели клятва, которую человек дал по поводу чего-то, ибо это оказалось таким сомнительным, что Бог приложил усилия к тому, чтобы дать всему миру десять заповедей. Почти двадцать лет тому назад некий епископ из Вены убедил меня в том, что библию дьявола необходимо забрать из тайного архива Ватикана. Он говорил, что в противном случае рано или поздно на ее след опять может напасть какой-нибудь несчастный, – и тогда никто не сможет поручиться, что снова найдется человек, который осмелится вступить в борьбу с заветом Сатаны. После долгих раздумий я все же решился помочь епископу выкрасть Кодекс дьявола. Он его куда-то увез. Не знаю, что из этого вышло, но, похоже, он сдержал слово и запрятал Кодекс, иначе мы бы сейчас жили, подчиняясь дьяволу, а не под дланью Господа. Хотя, если трезво посмотреть на мир…

В голосе явственно слышалась резкость, свойственная военным. Может, это солдат? Но не обычный рядовой, скорее офицер…

– …впрочем, если бы я и согласился на власть дьявола, то лишь потому, что она была бы эффективна. Будь мы сторонниками слова дьявольского, не было бы никаких отступлений от веры, никакой ереси – осталось бы только его слово, и ничего больше.

– Как звали того венского епископа?

– У вас ведь есть доступ к документам Ватикана. Проверьте по ним, кто из венских епископов был в Риме с момента избрания Папы Иннокентия и до его смерти.

– Но у меня больше нет доступа…

– А знаете ли вы, почему я вам все это рассказал, отец Филиппо Каффарелли из Рима, которому достаточно просто попросить своего брата, могущественного кардинала Сципионе, дабы получить доступ к документам Ватикана?

– Скажите мне, – прошептал Филиппо, чувствуя, что у него пересохло во рту.

– Потому что я дал клятву – без барабанного боя, без развевающихся знамен, даже не положил руку на Библию – только лишь в своем сердце: защищать свою плоть и кровь. И эта клятва для меня куда важнее, чем та, которую я дал Церкви, пообещав не допустить, чтобы представителю духовенства нанесли вред или чтобы он сам себе этот вред нанес. Эту клятву я нарушаю сейчас, предупреждая вас: оставьте моего сына в покое, отец Филиппо, или я сверну вам шею, как курице. Если вы желаете отправиться на поиски библии дьявола – отправляйтесь. На корабле дураков всегда найдется место для еще одного пассажира, к тому же теперь вы знаете все, что должны знать, чтобы отправиться в путь. Но оставьте в покое моего сына.

Филиппо сидел как громом пораженный. Он слышал, как скрипнула деревянная скамья, когда посетитель поднялся, слышал звук его торопливых шагов. Чтобы подняться, Филиппо пришлось отдать осознанный приказ своим членам. Вывалившись из исповедальни, он ворвался в помещение церкви. Когда он снова собрался с силами, то понял, что обе старые женщины, стоявшие на коленях у алтаря, поглядывают на него из-под платков. Он решил не обращать на них внимания и пулей вылетел из храма. Солнце ослепило его. На Аппиевой дороге, как всегда, бурлила жизнь, катящаяся мимо его темной пещеры. Перед ним поднималась арка Аппиевых ворот, а с другой стороны виднелись все уменьшающиеся домишки, которые постепенно сменялись садами и полями. Именно в ту сторону быстрым шагом удалялся мужчина исполинского роста, одетый в темный плащ с капюшоном. Филиппо подобрал полы сутаны и побежал за ним.

– Полковник Зегессер! – прокричал он.

Мужчина не обернулся. Догнав великана, Филиппо схватил его за руку и развернул к себе лицом.

– Полковник Зегессер… – тяжело дыша, начал он.

У мужчины была жиденькая бородка, не скрывавшая заячьей губы.

– Гм-м-м? – произнес он. – Ш-ш-шо с-с-сакое, щ-щ-щег' фос-сьми?

Филиппо отпустил его и отошел на шаг. Мужчина рывком поправил плащ, покрутил пальцем у виска и удалился. Филиппо остался стоять у обочины, беспомощно оглядываясь по сторонам. Распахнутые двери церкви Санта-Мария-ин-Пальмис, казалось, притягивали его взгляд и одновременно скользили к нему. Он растерянно уставился на них.

– Да что б меня, – прошептал он и так быстро побежал назад, что едва не запутался в развевающихся полах сутаны. Шмыгнув в церковь, Филиппо споткнулся об отпечатки ног Иисуса Христа и врезался в стену. Перед алтарем он увидел стоявшую на коленях согбенную фигуру. Он подскочил к ней и попытался заглянуть в лицо. Старуха испуганно отшатнулась.

– Твоя подруга, – выдавил из себя Филиппо, указывая на пустое место рядом с ней, – которая была здесь. Куда она ушла?

Старуха не произнесла ни звука. Испуганно вытаращив глаза, она лишь пожала плечами. Филиппо отстал от нее и, спотыкаясь, побрел прочь. Ему не нужен был ответ от нее, чтобы понять: она никогда раньше не видела ту, другую женщину, и не знала, кто она, и не имела ни малейшего представления о том, куда та могла пойти. Филиппо же, напротив, прекрасно знал, кем на самом деле была старая ведьма: полковником Зегессером! Однако это был не тот человек, которого он шантажировал, угрожая передать его папашу в руки инквизиции, а его отец собственной персоной. Старый предводитель швейцарских гвардейцев. Казалось, он ничего не забыл из того, что знал раньше, и Филиппо был абсолютно уверен, что он сможет привести свою угрозу в исполнение. Искать его было бессмысленно. Он обвел Филиппо вокруг пальца и затерялся в толпе, пока Филиппо, как идиот, преследовал другого человека. Кроме того, он и так уже сказал все, что собирался сказать по доброй воле.

Филиппо тяжело опустился на скамью перед исповедальней. Ослабевшие колени дрожали. Епископ из Вены. Филиппе не нуждался в одолжениях брата, чтобы догадаться, кого полковник имел в виду. Вот уже более двадцати лет в Вене есть лишь один епископ, достаточно авторитетный для того, чтобы иметь свои дела в Ватикане, и достаточно решительный, чтобы провернуть нечто вроде кражи тайного артефакта из архива. За это время Папа успел уже пожаловать ему шапочку кардинала – совершенно не характерный для него поступок, ибо епископ не состоял с ним ни в каких родственных связях. Domine, quo vadis? Что он там недавно думал о тупике, каким виделось ему это место?

Он поднял глаза, почувствовав, что на него упала чья-то тень. Перед ним стояла старуха и робко показывала на скамью перед исповедальней.

– Confiteopotenti.… – начала она.

Не проронив ни слова, Филиппо встал и прошествовал мимо нее к выходу из церкви.

8

Пернштейн вырастал из окружающих его лесов подобно кулаку, который кто-то пропихнул из-под земли на белый свет, пригрозив небесам, земле и вообще всему миру. Стены его были высокими и отталкивающими. Во все направления таращились крытые балконы-эркеры; ход по внутренней стороне стены шел вокруг половины главного жилого здания, прикрытый от внешнего мира деревянной крышей. Центральная башня стояла особняком и связывалась с главным зданием лишь деревянным мостом. Не имело никакого значения, что стена замка, тесно прижавшаяся к строениям, стоявшая почти на самом верху холма, на котором расположился замок, была скорее низкой. Казалось, что замок насмехается над тобой: стену еще можно было преодолеть, но взобраться по отвесной скале, с которой слилась нижняя часть замка, сумел бы только настоящий титан.

Кто-то, возможно старый Вратислав фон Пернштейн, попытался обновить штукатурку, но во многих местах она уже снова отвалилась. Красно-коричневый кирпич просвечивал сквозь нее, как старые раны, которые уже никогда не удастся залечить. Было видно, что огромное строение, достигавшее в длину не меньше сорока человеческих ростов и половину того в ширину, должно быть, некогда внушало почтение и страх. Если кто-либо входил через ворота во двор, узкий и мрачный, как дно колодца, ему сразу становилось ясно, что вся чудовищность сооружения была направлена на защиту от внешнего нападения. Подобные строения сопротивляются миру и не позволяют проникнуть за свои стены, и то, что за ними делается, исходит из черного сердца и глубокой холодной почвы.

Генрих фон Валленштейн-Добрович, очутившись в тени внутреннего двора замка, невольно поежился и втянул голову в плечи. Затем он задрал голову и стал осматривать уже дышащее туманом вечернее небо, а также стены, эркеры и выступы крыши, образующие причудливую раму. И хотя снег уже полностью растаял, зимний холод еще не ушел отсюда. Генрих не был здесь несколько месяцев, да и вообще, за четыре года, прошедшие с тех пор, как он приехал сюда впервые, посещал это место периодически. Если бы все зависело от него, он вполне мог бы еще реже приезжать сюда. Мрачное строение отталкивало его своим холодным дыханием, исходившим из угла, иди из темноты лестничной клетки, или из сгустившихся теней у стены. Казалось, замок кричал, что он может сделать все, что ему заблагорассудится, но Генрих знал: лично он больше никогда не будет принадлежать этому месту.

Он больше никогда не будет обладать Дианой.

Впрочем, он слишком хорошо понимал, что это он принадлежит ей – и душой, и телом.

Он не был уверен в том, в какой момент это началось – в тот час, когда они встретились в приемной во дворце Лобковича и она согласилась принять его дружбу? Это была лесть по отношению к вышестоящей женщине и одновременно – дерзкая попытка очаровать ее. Он тогда и представить себе не мог, что ему это удастся. Или потом, когда она попросила его еще раз оседлать ее? Или еще позже, когда она заставила его использовать инструменты, лежавшие в жаровне? Она тогда прижалась к его спине, оставаясь в чем мать родила, и, взяв в одну руку его мужское достоинство, другой стала ласкать себя. Она заглядывала ему через плечо, пока он, сначала нерешительно, а затем с все возрастающим возбуждением подчинялся ее напору. Были ли это заглушённые кляпом крики, сопровождавшиеся тяжелым дыханием у него над ухом, или опытная рука, расплескавшая его семя по дергающемуся; истязаемому телу шлюхи? Или осознание того, что она сумела заглянуть ему в душу, увидеть там желание унизить, причинить боль, стать хозяином жизни и смерти, и ее молчаливое признание, что они оба в этом отношении сделаны из одного теста?

С тех пор она ни разу не позволила ему прикоснуться к ней. В Праге она старалась держаться от него подальше. Во дворец Лобковичей Генрих получал приглашение только в том случае, когда нужно было ответить, на письмо от нее, используя при этом ее почтовых голубей. Казалось, она окончательно заперлась в Пернштейне, а ее супруг, Зденек фон Лобкович, так же окончательно обосновался в Вене. Один раз Генрих видел их обоих издали. Он никак не мог связать воедино облаченную в дорогую одежду женщину, сверкающую в лучах солнца от многочисленных украшений, почти на голову превосходившую мужа, и Диану, которая удовлетворяла его в полутьме спальни, пока он до смерти истязал шлюху.

В Пернштейне, во время тех редких случаев, когда она призывала его к себе, ее лицо было тщательно накрашено. Во время их первой встречи в замке он крепко обнял ее и прижал к стене, залез к ней под юбку и попробовал возбудить ее. Взгляд ее зеленых, как у рыси, глаз заставил его окаменеть, а затем и откупить. Ему нужно было изнасиловать эту сучку, говорил себе сбитый с толку Генрих, когда после нескольких дней одиночества он получил приказ уехать из Пернштейна. Он твердо решил, что в следующий раз непременно склонит ее к близости, применив парочку ударов кулаком в качестве довеска и награды за ее предыдущую холодность. Однако же, когда он несколько месяцев спустя снова был призван в Пернштейн, ситуация повторилась. Он так сильно хотел ее, что иногда по нескольку раз за ночь удовлетворял себя сам, зная, что от спальни Дианы его отделяет лишь пустынный, темный, опутанный паутиной коридор, но так и не осмелился докучать ей.

Разумеется, обо всем этом ей было прекрасно известно. Разумеется, она с ним просто играла. Генрих ненавидел ее. Он ненавидел ее, когда пытался как можно медленнее идти по лабиринту коридоров и лестничных пролетов, составлявших внутренности Пернштейна, и при этом каждый раз понимал, что чуть было не пустился бежать. Он ненавидел эту женщину, когда представлял, каково было бы снова оседлать ее, почувствовать прохладу ее кожи и жар лона, ощутить, как она царапает, щиплет и душит его, услышать ее хриплый голос, шепчущий ему в ухо: «Возьми меня еще раз!» Генриху пришлось замедлить шаг, потому что он вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он так возбудился, что гульфик стал натирать ему кожу и причинять боль.

Он любил ее.

Он принадлежал ей.

А она принадлежала Книге.

Он распахнул дверь в ее часовню. Она называла это помещение своей часовней. Это могла быть даже часовня замка, когда Вильгельм фон Пернштейн еще купался в деньгах, а его сын Вратислав в запале тратил эти деньги направо и налево. Теперь же это был просто пустой подвал. Книга лежала на огромном аналое. Как всегда, она стояла рядом и созерцала ее. Когда Генрих вошел, он, в свою очередь, стал созерцать Диану. Сияние исходящее от ее белых одежд, ослепляло его, хотя в комнате царил полумрак.

– Она мне не поддается, – произнесла она.

Это уже превратилось в своего рода ритуал, и он знал, что нужно сказать.

– Дайте себе время, – произнес он.

Она лишь слегка обернулась на его голос. Он увидел ее выбеленную щеку и задержал дыхание.

– Книге уже несколько сотен лет. И если правда, что дьявол сам ее написал…

Он скорее почувствовал ее язвительную усмешку, чем увидел. Он знал: она в это верит. Сам же Генрих не знал, во что должен верить. Он чувствовал, как его тело начало дрожать, отзываясь на едва уловимую вибрацию, а в ушах зазвенело, как только он приблизился к замку. Впрочем, вибрацию он ощущал, даже находясь в Праге. Он больше не был уверен, всегда ли ощущал ее или только с того момента, когда его посвятили в существование библии дьявола. Вибрация походила на обвал, каждый раз обнажавший самую потаенную пещеру его души и позволявший заглянуть в нее. Иногда то, что он там видел, ему нравилось. Иногда его это возбуждало. Иногда ему приходилось бороться с собой, чтобы не ринуться в ближайший угол и не опорожнить желудок, пока кишки не перестанут выталкивать содержимое наружу. Затем он начинал чувствовать у себя на языке вкус всей той крови, которая была на его руках, и ему казалось, что он слышит, как хрипит Торо, выброшенный им из окна. Он улавливал шум, когда подходил к черному монаху, которого не сумел убить ни один выстрел из арбалета, когда вырывал из раны одну из стрел и вонзал несчастному в горло и, наконец, когда под заглушённые кляпом рыдания дешевой шлюхи вынул из жаровни красный от жара фаллос и… А затем он обыкновенно слышал вопль Равальяка там, внизу, на Гревской площади, в то время как мадам де Гиз прерывисто выдыхала: «Ну-же-ну-же-ну-же!..» Сдержать рвотные позывы было трудно. Он ненавидел библию дьявола за то, что она позволяла ему заглянуть себе в душу.

– Я ожидала вас раньше, – заметила Диана.

– Ее карету задержали под Брюном. Я использовал эту возможность, чтобы посмотреть на нее вблизи.

– И что?

– Она хорошенькая, – невольно вырвалось у него.

Она полностью повернулась к нему. За ее плечами он рассмотрел огромные изображения и тесно выписанные колонки знаков, но затем ее тело закрыло ему обзор. Губы на белом лице разошлись, и между ними показался язык.

– В вашем вкусе?

– Не знаю. – Он сам поразился скупости своего ответа и тому, что ему было неловко обсуждать с ней свою встречу с Александрой Хлесль.

– Постарайтесь разобраться в себе. Возможно, она – подарок. Мой подарок вам.

Он покачал головой. Когда женщина скользнула к нему, у него перехватило дух. Она пристально посмотрела ему в глаза, и он почувствовал прохладную руку на своей щеке. Внезапно она приблизила к нему свое лицо. Ее язык пробежал по его губам. Но едва он успел приоткрыть рот, как она отстранилась. Он хотел схватить ее, однако гладкая ткань ее платья выскользнула у него из рук.

– И что произошло в Брюне? – спросила она.

– Какой-то бедный ублюдок заплатил за то, что убил девушку. Идиот, – добавил он. – Несчастный даже не понимал» что это сделал он.

– Какое удачное стечение обстоятельств.

Генрих стиснул зубы.

– Да, – согласился он, – Александра сама заговорила на эту тему, как только я объяснил ей, что казнь политически обоснована. Она и в Вене видела казнь, только там знаки были расставлены с точностью до наоборот.

– В наше время происходит слишком много казней, – заметила Диана и скроила сочувствующую мину. – И Церковь практически всегда оказывается запятнана – как протестантская, так и католическая.

Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, что она смотрит на него, и это было одновременно и неприятно, и возбуждающе. Он беспокойно передернул плечами.

– Я использовала все средства, чтобы расшифровать код библии дьявола. И ничего не добилась…

Воистину все средства, подумал Генрих. Троих из этих средств сожрали свиньи, вместе с их смехотворными одеяниями алхимиков. Убивать трех стариков оказалось скучным занятием. Он надеялся, что Диана отдастся ему, когда станет применять к ним инструменты, которые долгие годы когда-то использовались столяром для совершенно невинных надобностей. Впрочем, она только приказала ему перерезать им глотки и отнести трупы в свинарник.

– Вы действительно считаете, что кардиналу Хлеслю известно больше, чем вам? – спросил Генрих.

– Больше? Он никогда не пользовался своим знанием, опасаясь, что Книга окажется сильнее его.

– Но я думал, вы хотите вынудить его помочь вам, для чего мы и должны получить власть над дочерью его племянника. Как только доберемся до нее. В данное время она беспрепятственно катит в карете в Прагу.

– Вы меня разочаровываете, Геник.

Он недоуменно уставился на нее.

– Но я не понимаю…

– Вы понимаете куда меньше, чем думаете.

Генрих пожал плечами.

– Из того, что вы мне рассказали, я заключил, что мы привезем девушку сюда и таким образом вынудим старого кардинала открыть нам свои познания о библии дьявола. – И хотя дальнейшее неожиданно показалось ему дурновкусием, он совершенно сознательно добавил: – А если он вдруг заупрямится мы пошлем ему ее локоны, пальцы, уши…

– Вы, очевидно, еще не поняли, с кем мы должны это сделать, Геник.

– С кардиналом, который является еще и министром кайзера Маттиаса, и с его племянником, торгашом. И что с того? Ваш супруг стоит куда выше этого старого попа, а Киприан Хлесль и вовсе никто.

– Именно Мельхиора Хлесля, – медленно произнесла она, – следует благодарить за то, что кайзер Рудольф отрекся от престола и что нашего нового императора теперь зовут Маттиасом. Властелин всей империи у него в кулаке. А эрцгерцог Фердинанд так его боится, что изливает на него ненависть, вместо того чтобы предложить ему свои услуги. Мельхиор Хлесль – это серый кардинал государства, а возможно, и следующий Папа – после того, кто сменит нынешнего.

Генрих смотрел в пол. Он чувствовал себя подпаском, не заметившим, что стадо куда-то ушло. А Диана с невозмутимым видом продолжала:

– Что же касается Киприана Хлесля, то если бы вы с ним встретились в темном переулке, я бы, пожалуй, поставила на него.

Он подскочил от негодования. Она тонко улыбалась, сомкнув ладони у живота, как стыдливая девственница. В нем вспыхнула ярость, да так быстро, что он не успел сделать каменное лицо. Она слегка приподняла брови.

– Прекратите скалить зубы, вы становитесь похожим на животное!

Я принесу вам его голову, а затем помочусь в его пустые глазницы! – прорычал Генрих. Голос его дрожал от злобы – и от ревности. Когда он это понял, ярость заполыхала в нем пуще прежнего.

– В этом нет никакой необходимости, – заметила она, – как нет необходимости расчленять Александру Хлесль. Во всяком случае, не для того, чтобы надавить на кардинала Хлесля. Александра станет одной из нас.

– Что?!

– Когда придет время, я попрошу вас покорить сердце Александры Хлесль. Вы позаботитесь о том, чтобы она постепенно начала есть у вас из рук.

– И как же мне это устроить?

Улыбка ее была легче перышка.

– Я вас умоляю! Вам всенепременно что-нибудь придет в голову. Вашему лицу могут позавидовать ангелы. Что же касается остального, то у каждого свои недостатки. Вы прекрасно разбираетесь в том, как тронуть женщину. Трахните ее. В этом вы разбираетесь еще лучше.

– Но для этого она сначала должна подпустить меня поближе, разве нет? – Генрих вспомнил узкое лицо девушки в карете, почти скрытое в волнах роскошных темных волос. Она казалась ранимой и нежной, пока он не заметил упрямые, едва заметные морщинки в уголках губ и не догадался о тех ее качествах, о которых Александра Хлесль и сама, пожалуй, не догадывалась. – Может, я не в ее вкусе?

Женщина тихонько вздохнула.

– Вы, очевидно, не осознаете тот факт, что обладаете бесспорным даром. – Она снова сделала шаг к нему и резко, причинив ему такую боль, что он невольно вздрогнул, схватила его за промежность. Неожиданно ее рот оказался так близко к его рту, что, когда она заговорила, ее губы коснулись его губ. – Ты постоянно излучаешь приглашение потрахаться, – прошептала она и пошевелила рукой. Он застонал. По его чреслам пронеслись одновременно боль и похоть. – Некоторые предпочитают называть это шармом, другие – животным магнетизмом, но я-то знаю, что это на самом деле, ибо мне ведомо, что обитает в твоем маленьком черном сердце, дружочек мой Геник: страстное желание в очередной раз заполучить свежий кусок мяса. Ты источаешь его подобно запаху, и он заразен подобно болезни.