Текст книги "Очевидец Нюрнберга"

После стычки с Герингом в зале суда у Джексона испортились хорошие до того момента отношения с полковником Робертом Дж. Стори, начальником отдела документации. Отдел Стори был виноват в неправильных переводах, из-за которых Джексон сел в лужу, допрашивая Геринга. Сам Стори неудачно проявил себя в суде. Джексон, который рассчитывал полагаться главным образом на документы, почти не выступал в оставшееся время процесса, пока он не подошел к концу, и предоставлял Амену и остальным вести перекрестные допросы подсудимых, за исключением Шпеера. Скоро Стори уехал. Некоторые считали, что Джексон так и не оправился после допроса Геринга.

За Герингом последовал Гесс, который отказался давать показания, и Риббентроп, который бесконечно разглагольствовал и валил все на Гитлера, одновременно пытаясь отрицать собственное активное участие в истреблении евреев на завоеванных территориях. Военные офицеры Кейтель, Йодль, Редер и Дёниц выставляли себя верными слугами всемогущего фюрера, выполнявшими незаконные приказы, зная об их преступности.

Тюремный психиатр Леон Голденсон написал о Дёнице, гроссадмирале и преемнике Гитлера: «По-моему, этот человек не имеет никакого понятия о том, что происходит в окружающем мире. Он отрицает антисемитизм, холокост и сам модус операнди нацистской партии. Он не видит себя виновным ни в одном преступлении…»

Партийные и правительственные функционеры поголовно винили в грязной работе гиммлеровские СС и гестапо.

У Альберта Шпеера, непохожего на преступника, хорошо образованного, неплохого оратора, было сто с лишним дней, чтобы изучить обвинителей и судей, прежде чем его вызвали для дачи показаний. Он извлек максимальную выгоду из этой возможности. Шпеер сменил Фрица Тодта, строившего автомагистрали инженерного гения, чей самолет «таинственно» взорвался после того, как он в 1941 году предостерег Гитлера от начала войны, предупреждая, что тот ее проиграет. Шпеер, протеже и архитектор Гитлера, а позднее его полномочный представитель в министерстве вооружений, сменивший Тодта, осудил в Нюрнберге нацистский режим, назвав его глупой формой государственного управления. В последнем слове он утверждал, что принцип фюрерства, миф о всеведущем вожде, которому надлежит подчиняться при любых обстоятельствах, привел к безумным решениям и немыслимым преступлениям. Он осудил последний приказ Гитлера об уничтожении всех и вся в Германии («если немецкий народ столь труслив и слаб, то он ничего не заслуживает, кроме позорной гибели») как преступный. Еще он рассказал о собственных планах убить Гитлера, которые не осуществились. Шпееру позволили долго разглагольствовать со свидетельского места об опасностях, стоящих перед миром, где оружие массового уничтожения может применяться одним нажатием кнопки. Этим видением будущей катастрофы он предостерегал от новых диктатур. В то время как другие подсудимые, например Франк, жестокий генерал-губернатор Польши, и фон Ширах, бывший вождь гитлерюгенда, осудили безнравственность и бесчестность Гитлера в последнем слове, Шпеер ограничился чисто интеллектуальным предостережением об опасности и неразумности деспотизма. Шпеера так и не спросили, как согласуется его рискованная поездка в берлинский бункер Гитлера ряди того, чтобы сердечно попрощаться с фюрером, с его же утверждением, что он видел в Гитлере причину краха Германии. Да и его осведомленность о рабском труде в концентрационных лагерях не стала темой для допроса с пристрастием.

Отсутствие четкого плана в досудебных допросах Шпеера привело к тому, что на суде Джексон ограничился мелочами. Его вопросы не сумели показать всю степень преступности действий Шпеера, и он уже успел вернуться в Америку, когда Шпеер произносил последнее слово. Джексон, допрашивая Шпеера в суде, так и не заострил внимания на том факте, что на военных заводах Шпеера работало более пяти миллионов рабов в чудовищных условиях. Ключевой пункт его признания, если можно так выразиться, таков: «Как член правительства, я беру на себя ответственность за действия преступного режима». Кроме того, обвиняемый, который сам осудил нацистский режим, возможно, настолько ввел в заблуждение судей и обвинителей, что они не в полной степени учли его вину. Заукеля, товарища Шпеера по скамье подсудимых, повесили за поставку тех самых рабов Шпееру, который получил всего лишь двадцать лет заключения.

Вышедший недавно немецкий документальный фильм поднимает вопрос о виновности Шпеера и находит его более виновным, чем посчитал трибунал. Я один из тех немногих еще живых людей, которые видели и слышали Шпеера, и я выразил сомнение в его правдивости, как и двое его собственных детей.

Время от времени в зале суда происходили драматические эпизоды. Ганс Бернд Гизевиус, один из первых сотрудников нацистской государственной полиции и позднее участник антигитлеровского заговора, бежал в Швейцарию. Возможно, из оставшихся в живых он был самым информированным. Давая показания, основанные на припрятанных им подробных документах, он явно разозлил Геринга и некоторых других подсудимых подробным рассказом об их преступных деяниях. Однако показания Гизевиуса свидетельствовали в пользу подсудимых Яльмара Шахта и Франца фон Папена, утверждавших, что они остались на своих местах только для того, чтобы обуздать преступления нацизма.

Но ничто не могло сравниться с показаниями Рудольфа Гёсса[8]8
  Не следует путать Рудольфа Гесса (Hess), заместителя Гитлера, приговоренного тюремному заключению, и Рудольфа Гёсса (Hoess), коменданта Освенцима, казненного по приговору польского Высшего народного суда. (Примеч. пер.)


[Закрыть], коменданта Освенцима и сопутствующих лагерей. Доктор Кауфман, адвокат шефа СС Кальтенбруннера, привез Гёсса в Нюрнберг и вызвал его в качестве свидетеля. Показания Гёсса не помогли Кальтенбруннеру, которого мы долго допрашивали. Прежде чем стать главой гестапо, концентрационных лагерей и службы безопасности СД (внутрипартийной сети соглядатаев, державшей в узде чиновников партии и правительства), Кальтенбруннер был главным эсэсовцем Австрии по прозвищу Венский Гиммлер. Он отрицал какую-либо ответственность за холокост и другие зверства, даже когда ему представили приказы за его собственной подписью. Доказательств для его осуждения было достаточно.

Кальтенбруннер был гетеросексуалом и спортсменом. Двух его любовниц доставили в надежное место, чтобы допросить их в качестве свидетелей. Это оказалось бесполезно, потому что с Кальтенбруннером их связывал только секс. Генерал Гальдер назвал этих австрийских красоток «буйволицами», увидев, как они пытались соблазнить там нескольких мужчин.

Когда адвокат Кальтенбруннера привез Гёсса в нюрнбергскую тюрьму в качестве свидетеля защиты, Сендер Яари, офицер военной разведки, понял, что он представляет ценность для обвинения, а точнее, ценно то, что мы могли выудить из него на допросе. Мы узнали, что Гёсс встречался с Кальтенбруннером, подчинявшимся только Гиммлеру, в зоне умерщвления Освенцима, и адвокат защиты, кажется, не понял, что показания Гёсса окончательно решат участь его подзащитного Кальтенбруннера. Мы подробно допросили Гёсса, и я провел с ним наедине не один час.

На суде Гёсса допрашивал полковник Амен, используя письменные показания, данные под присягой его заместителю подполковнику Смиту У. Брукхарту. Я вместе с Гёссом проштудировал английский вариант его показаний, чтобы удостовериться: он понимает его и согласен с ним. У Гёсса была исключительная память, и в суде он отвечал на каждый вопрос точно так же, как отвечал нам.

Разговаривая с ним перед судом, я узнал, что в 1920-х Гёсс был убийцей с правыми взглядами и отсидел срок в тюрьме строгого режима. Он поступил в СС шофером еще до того, как Гитлер пришел к власти. Гёсс получил базовую подготовку по управлению в Дахау, одном из первых концлагерей. Когда началась война в 1939 году, «врагом отечества» стали называть любого, кого нацисты хотели уничтожить. Они превратили массовое истребление евреев в патриотический долг мужчин и женщин – служащих СС. Гёсс выполнял свой долг.

Люди и трупы для него были цифрами, аккуратно записанными в памяти. Гёсс был самым результативным истребителем людей в мире. Но при этом у него была такая неприметная наружность и заурядное поведение, что я поймал себя на мысли: а бывала ли у него когда-нибудь хоть одна оригинальная мысль? Хотя своими признаниями Гёсс надел петлю на собственную шею, он ни разу не подал виду, что говорит ради очистки совести. В то же время он ни разу не заважничал.

Гёсс заметно рассердился, когда я спросил его, правда ли, что он уничтожил три с половиной миллиона человек.

– Нет, – сказал он. – Только два с половиной. Остальные умерли по другим причинам.

– «По другим причинам», герр Гёсс?

– Да, из-за болезней, эпидемий, которых мы не смогли остановить, и голода, приводившего к упадку сил, когда у нас не было для них еды.

– Почему же нацисты разместили свои главные лагеря смерти на оккупированных территориях? – спросили мы Гёсса.

– Чтобы немецкий народ не знал, что происходит. Об этом знали не больше двух с половиной сотен эсэсовцев, – заявил он.

Он слышал, как Генрих Гиммлер, стоявший во главе СС и гестапо, выступал с речью перед руководящим составом СС в Кракове: «Я также хочу поговорить здесь с вами со всей откровенностью об очень серьезном деле. Между собой мы будем говорить совершенно откровенно, но публично никогда не будем упоминать об этом. Я сейчас имею в виду изгнание евреев, истребление еврейского народа. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана и никогда не будет написана. Ведь мы знаем, какое зло причинили бы себе, если бы у нас и сегодня в каждом городе оставались евреи. У нас было моральное право, у нас был долг перед своим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас. Перед нами встал вопрос, как быть с женщинами и детьми. И я решил и здесь найти совершенно ясное решение. Я счел себя не вправе, истребив мужчин, дать вырасти их детям, которые будут мстить. Пришлось принять решение об искоренении этого народа с лица земли»[9]9
  Здесь смешаны две речи, произнесенные Гиммлером в Познани. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Речь Гиммлера примечательна тем, что началась и закончилась без обычного низкопоклонства перед Гитлером! Гиммлер говорил так, как будто он лично отвечал за холокост.

Удалось ли ему сохранить холокост в тайне, как он намеревался?

Общее количество евреев в нацистской Германии сократилось с более чем полумиллиона в 1933 году до 240 тысяч в 1939 году, что составляло меньше одного еврея на двести немцев. К тому времени евреи в Германии уже несколько лет были заключены в гетто, изолированы от арийского населения. Начиная с 1941 года их сгоняли всех вместе рано утром, не предупредив заранее, так что немцы, не соприкасавшиеся с ними, не видели этого и не вспоминали о них. Нацисты объявляли, что евреи уехали в анклавы на оккупированных территориях Польши и Чехословакии, где, по слухам, жили в красивой местности, у них были там даже свои симфонические оркестры и театры. На самом деле такие пункты назначения, как Терезиенштадт, были всего лишь остановками на пути в Освенцим. Около 170 тысяч немецких евреев были сожжены, а уцелело меньше 70 тысяч. Ликвидация более 5 миллионов русских, литовских, латвийских, польских, голландских, бельгийских и французских евреев тщательно хранилась в тайне, потому что гиммлеровские СС и гестапо обладали высшей властью на завоеванных землях. Слухи о фабриках смерти не достигали союзных держав на Западе, пока не погибли миллионы, а истинное количество убитых стало известно миру только в апреле 1946 года, когда Гёсс давал показания в Нюрнберге. К несчастью, его показания не транслировались в прямом эфире для немцев и победителей, чтобы они могли услышать истинную историю геноцида из уст одного из его главных исполнителей. Но я слышал ее собственными ушами, когда мы допрашивали Гёсса, и потом еще раз, когда он выступал в суде.

Гёсс подтвердил, что ради сохранения массовых убийств в тайне диктатор должен наказывать слишком любопытных. Когда поезда везли евреев по оккупированным немцами территориям, лишь несколько эсэсовских головорезов знали, куда они едут. Как известно, жертвы в товарных вагонах отправлялись прямо из родного города или сборного пункта в долгий и смертельный путь в Освенцим или один из пяти лагерей смерти в Польше, не зная, какая участь их ждет.

После изматывающего многодневного путешествия, во время которого часто умирали дети и старики, эсэсовские охранники в Освенциме говорили несчастным изгнанникам, что их сначала отправят в душевые, а потом накормят.

– Почему душевые, герр Гёсс?

– Нам не нужна была паника. Эти люди были грязные, изможденные после нескольких дней в товарном поезде, перепачканные собственными экскрементами. Мы вежливо велели им раздеться, потому что их нужно помыть и дезинфицировать, перед тем как дать им новую одежду. Они бы взбунтовались, если бы знали, куда идут.

– И куда же они шли, герр Гёсс?

– Мне не нужны были бунты с трупами и ранеными по всему лагерю, – пояснил Гёсс, – поэтому мы сделали современные и чистые газовые камеры с кафелем на полу и стенах и душевыми насадками.

– А из душевых насадок поступал «циклон Б»? – спросили мы.

– Да, – сказал он. – Сначала создавалась большая паника, когда газ действовал слишком медленно и пленные понимали, что из душа идет не горячая вода. Они всем скопом бросались ломать запертые двери и затаптывали друг друга насмерть. Потом мы сумели сделать так, чтобы газ действовал быстрее, и предотвратить этот жуткий хаос, который приходилось долго разбирать, прежде чем помещение можно было снова использовать.

После этого группы других узников, которым до поры до времени разрешали жить, вывозили трупы жертв из камер и отвозили в крематорий.

– От тысяч сжигаемых тел жар идет сильнее, чем от доменной печи, – сказал Гёсс. – Мы далеко не сразу получили хорошие печи.

– Производители знали, для чего использовалась их продукция?

– Наверняка знали, – подтвердил Гёсс.

Также этот комендант с идеальной памятью без колебаний рассказал, как его люди вырывали золотые зубы у мертвых (а иногда и живых), как они собирали ювелирные изделия, чтобы обработать, запаковать, каталогизировать и отправить на хранение в специальный эсэсовский зал Рейхсбанка в Берлине.

– Когда-нибудь эти ценности крали? – спросили мы.

– Да, – сказал Гёсс. – Как-то мы поймали нескольких эсэсовцев на краже золотых зубов и драгоценностей. Я отправил преступников в особый концлагерь для эсэсовцев, где их наказали хуже, чем в Освенциме. Мы в Освенциме никогда не били заключенных, – сказал он.

Еще до того, как Гёсс выступил в роли свидетеля, я спросил его, присваивал ли он когда-нибудь имущество жертв. Гёсс заметно рассердился.

– За кого вы меня принимаете? – оскорбленно воскликнул он.

– Когда вы со своей семьей жили рядом с Биркенау, частью лагерного комплекса, ваша жена постоянно жаловалась на неприятный запах в воздухе. Что вы ей говорили?

– Я сказал ей, что там располагается фабрика по производству клея.

«Неплохо, Рудольф! – подумал я. – Ладно, пусть фабрика по производству клея, но ты не сказал ей, что клей делали из людей».

– Вы помните тот случай, когда высокопоставленный гость, гаулейтер Тюрингии, обмолвился вашей жене, что вы избавляетесь от врагов государства? И что вы уже убили больше миллиона человек?

– Да.

– Когда жена упрекнула вас, что вы никогда не рассказывали ей, чем занимаетесь, что вы ей ответили?

– Я сказал правду, когда мы остались наедине.

– И что же?

– Она стала спать в другой кровати и больше никогда не позволяла мне дотронуться до себя. Но я нашел молодую заключенную Элеонору Ходис. Она не задавала вопросов.

При воспоминании о любовнице слабая улыбка заиграла у него на губах.

«Кем была она, – подумал я про себя. – Что чувствовала, когда разрешала этому чудовищу целовать ее, обнимать, проникать в самые интимные места?»

Интересно, что в автобиографии, написанной в тюрьме перед казнью в Освенциме, где он прежде царил, Гёсс хвастал своими теплыми семейными отношениями и ни словом не обмолвился об этом эпизоде. Похоже, даже в груди этого чудовища теплилось желание, чтобы после смерти о нем думали как о порядочном буржуа!

Особенно сильное впечатление на меня произвел один инцидент с участием Гёсса. Сержант СС, известный освенцимский палач, вопреки уверениям Гёсса, бил и мучил узников. Этот сержант с бочкообразным туловищем и лицом, похожим на кусок сырого мяса, теперь сидел в нюрнбергской тюрьме, но отказывался говорить. Мы хотели, чтобы он рассказал нам, кого из высших нацистов, отрицавших, что они бывали там, он видел во время визитов в Освенцим. Когда мы поставили его перед бывшим начальником, он отдал честь. Гёсс велел ему говорить, и только тогда он ответил на наши вопросы. Я увидел знакомые отношения начальника и подчиненного. Gehorsam über alles! (Подчинение превыше всего.) Befehl ist Befehl! (Приказ есть приказ.) И вдруг я понял, что, может быть, сейчас Гёсс считает нас своим начальством, ведь его прежние начальники мертвы!

– И как вам нравилась ваша работа непревзойденного палача? – спросил я Гёсса.

– Я много лет хотел прекратить. Я постоянно просил перевести меня на фронт, чтобы я мог сражаться и умереть, как солдат, но Гиммлер говорил мне, что я незаменим. На своем месте я делаю более полезную работу для отечества. Я должен был выполнить клятву, данную Гитлеру и Гиммлеру, и продолжать, – пожаловался он.

Гиммлер падал в обморок при виде того, как убивали еврейских женщин и детей, и я спросил у Гёсса, который был из материала покрепче:

– Вы верили в то, что говорил Гиммлер?

– В то время – полностью, – сказал Гёсс.

– А сейчас? – спросил я.

– Гиммлер оказался трусом и покончил с собой, а теперь я слышу другое.

«Так массовые убийцы превращались в героев отечества!» – подумал я.

Допросы шли своим чередом, и я услышал, как защищается Шахт. В числе прочего его обвиняли в том, что его жена заказала брошь в виде свастики и поцеловала Гитлера[10]10
  Видимо, имеется в виду прием в имперской канцелярии, на котором жену Шахта украшала большая бриллиантовая брошь в виде свастики. Жена Шахта подошла к Гитлеру и попросила у него автограф, возможно, чтобы продемонстрировать преданность своего мужа нацизму. Об этом Бальдур фон Ширах рассказал тюремному психологу Гилберту. В официальном обвинении этот случай не фигурировал. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Шахт возразил, что он развелся с ней, чтобы жениться на женщине гораздо младше. Гитлер велел отправить финансиста в концлагерь в последний год войны, подозревая, что Шахт участвовал в заговоре с целью его убийства. Шахт, будучи председателем Рейхсбанка, с самого начала был восторженным сторонником нацизма, пока Гитлер прислушивался к его мнению. Но когда Гитлер упрочил свое положение и стал игнорировать его, Шахт разочаровался. Он ушел в отставку, как мне кажется, из-за обиды, из-за того, что им пренебрегли, а не по моральным или политическим причинам, и я не раз задумывался, как бы он повел себя, если бы и дальше контролировал Гитлера в роли его банкира. Шахт отличался безграничным честолюбием и сомнительной моралью. В Нюрнберге его оправдали, потому что он порвал с режимом слишком рано, чтобы участвовать в военных преступлениях.

Доказательства против обвиняемых были сокрушительны. Ни один из них не попытался защитить нацизм или хотя бы объяснить, что это такое. Обвинение против них основывалось на нацистских документах, подписанных самими подсудимыми, и подкреплялось множеством свидетелей, которые изложили страшную, немыслимую историю нацистских зверств, преступлений и разложения.

Суд неуклонно приближался к концу. Подводя итог, Джексон сказал, что «деятельность Геринга носила по-лумилитаристский и полубандитский характер. Он тянулся своими грязными руками за каждым куском пирога. Он являлся вторым после Гитлера лицом, координировавшим деятельность всех подсудимых». Джексон в общих чертах набросал предложенную защитой «нелепую картину правительства Гитлера», которое состояло из:

Геринга: «человека № 2, который ничего не знал об эксцессах созданного им гестапо и никогда не подозревал о программе истребления евреев, хотя лично подписал более десятка декретов, которые касались вопроса преследования этой расы»;

Гесса: «человека № 3, который был просто невинным посредником, передающим, подобно почтальону или посыльному, приказы Гитлера, которых он сам даже не читал»;

Риббентропа: «министра иностранных дел, который очень мало знал о внешнеполитических проблемах и ничего не знал о внутренней политике»;

Кейтеля: «фельдмаршала, который издавал приказы вооруженным силам, но не имел ни малейшего представления о результатах, к которым приведут эти приказы на практике».

И так далее по списку.

«Они стоят перед этим судом подобно тому, как стоял запятнанный кровью Глостер над телом убитого им короля. Он умолял вдову так же, как они умоляют вас: «Скажи, что не я убил». Признать этих людей невиновными значит с тем же основанием сказать, что не было войны, не было убийств, не совершалось преступлений».

Подсудимым дали последнее слово. Геринг должен был говорить первым, и этот человек, подписавший приказы об окончательном решении еврейского вопроса и расправе с летчиками союзников, сказал: «Я самым строгим образом осуждал эти ужасные массовые убийства, и я не могу постичь, при каких обстоятельствах они были совершены. я никогда ни в одном из периодов своей жизни не отдавал приказов о жестокостях и не попустительствовал им там, где имел силу и мог воспрепятствовать этому. Немецкий народ доверял фюреру и при его тоталитарном образе правления не имел никакого влияния на события. Немецкий народ не виновен! Единственное, чем я руководствовался, – это любовью к своему народу, мечтой о его счастье, свободе и его жизни». Гесс, который говорил вторым, бубнил какую-то чушь, к досаде всех присутствующих. Когда председатель суда прервал его, Гесс заверил суд, что, если бы у него была возможность, он действовал бы так же, как и раньше.

Риббентроп сказал: «На меня возлагают ответственность за руководство внешней политикой, которой, однако, руководил другой. Я горячо желал дружбы с Россией. Великобритания и США сегодня практически стоят перед той же дилеммой, как и Германия, когда я вел переговоры с Россией. Я надеюсь во имя своей родины, что результаты вашей деятельности будут более успешные». Ни одного слова о его ревностном участии в истреблении евреев.

Кейтель, гитлеровский генерал, по приказу которого погибли миллионы русских пленных, оказался честнее выступавших до него. Он, среди прочего, сказал: «Я верил [Гитлеру], я заблуждался и не был в состоянии предотвратить то, что необходимо было предотвратить».

Кальтенбруннер, отвечавший за все концентрационные лагеря, отрицал, что знал что-либо о холокосте.

Франк, бывший министр юстиции при Гитлере и впоследствии генерал-губернатор Польши, сказал: «Я хотел бы, чтобы наш народ пошел по другому пути, не тому, по которому мы вели его с Гитлером. Я прошу наш народ не упорствовать, не делать более ни шага дальше по этому пути».

Бальдур фон Ширах, руководитель гитлерюгенда, сказал: «Я хочу подтвердить нашей немецкой молодежи, что она совершенно неповинна в вырождении и извращениях гитлеровского режима. Она ничего не знала о мучениях, зверствах, совершенных немцами».

Также я присутствовал при словах Шпеера: «Немецкий народ будет презирать Гитлера и проклинать его как зачинщика всех несчастий. Мир научится не только ненавидеть диктатуру, но и бояться ее». Здесь он опять ни слова не сказал о своих действиях, когда использовал миллионы рабов для производства немецких вооружений.

Шахт, фон Папен и Фриче заявили, что не признают себя виновными в выдвинутых против них обвинениях.

Когда подсудимые закончили, судьи удалились на совещание для вынесения приговора. Перерыв длился несколько недель.

Пока мы ждали приговора, я позволил себе кое-какие светские развлечения. Помимо прочих обязанностей, я также выполнял обязанности сотрудника по связям американского обвинения с другими прибывшими на процесс делегациями. Дальше по коридору от меня находились помещения русской делегации, в числе которой была полногрудая блондинка в звании лейтенанта. У нее было свежее лицо сельской жительницы и широкая притягательная улыбка. Как-то раз я встретил ее в коридоре, и, хотя она не говорила по-немецки, английски или французски, все равно решил пригласить ее на свидание. Я нарисовал ей на листке Гранд-отель – наш центр общественной жизни и часы, которые показывали шесть часов. Она кивнула и улыбнулась, и я с волнением стал ждать приятного вечера.

Меньше чем через час ко мне в кабинет зашел русский полковник, пожал мне руку и сел. Он нарисовал женщину с погонами русского лейтенанта, часы, показывающие шесть, и домик и написал адрес. Я увидел, что это резиденция советского обвинителя. Он сказал: «Да?» – а я сказал: «Нет». Я не собирался идти на свидание в дом советского генерала. Очевидно, Советы видели в моем потенциальном романтическом свидании государственное дело. После этого мы с лейтенантом улыбались друг другу, сталкиваясь в коридоре, но так и не встретились за его пределами.

Но в Нюрнберге были и другие привлекательные женщины: британки, француженки, датчанки, американки, гражданские на службе в армии, журналистки, секретари, переводчицы. Я завел много хороших и близких друзей среди мужчин и женщин из разных делегаций. Некоторые из них остались моими друзьями на десятилетия. Но большинства уже нет в живых, потому что я был намного моложе, чем они.

Особенно тесно я подружился с Поулем Кьялке, который возглавлял датскую делегацию, а во время нацистской оккупации Дании стоял во главе подполья, служа в датской полиции. Поуль и его жена рисковали всем, чтобы сохранить верность своим убеждениям, хотя могли бы стать коллаборационистами.

Датская делегация оценила небольшую помощь, которую я оказал ей в поисках военных преступников в пределах моих обязанностей. Меня пригласили в Копенгаген познакомиться с королевским семейством, семьей Поуля и его товарищами по Сопротивлению. Личный пилот судьи Джексона доставил нас в Копенгаген на C-47. По дороге мы пролетели мимо дома Поуля, и я увидел, что перед домом стоит его жена с детьми и машет, провожая нас в Копенгаген. Это было важное событие в их жизни!

Меня пригласили на банкет в королевский дворец. Мне и не снилось, что со мной может произойти такое. На приеме перед банкетом я замечательно поговорил с неким достойным джентльменом высокого роста в белом галстуке и фраке. В конце беседы он сказал: «Прошу извинить меня, сэр. Мне пора идти прислуживать за столом».

На банкете меня посадили рядом с принцем. Вытянув из меня всю историю моей жизни, он сказал: «Вот это жизнь! Ну надо же, а я почти все время просидел принцем в этом самом дворце!» Единственное, что я смог ему ответить: «Что ж, значит, такая ваша судьба».

Нам устроили пир. Да, датчане явно припрятали кое-что от немцев! Суп, салат, рыба, мясо. одно блюдо вкуснее другого. Все это мы запивали ледяной скандинавской водкой и пивом, поднимая множество тостов за королевское семейство Дании, президента Трумэна, генерала Эйзенхауэра, премьер-министра Черчилля и судью Джексона. Наконец Поуль Кьялке предложил выпить за меня, большого и близкого друга Дании.

Я подумал, что это конец банкета, но ошибся. Через минуту нам принесли большие блюда с клубникой и взбитыми сливками, торт, кофе и коньяк. Я чуть не лопнул, потому что, не зная, что принесут потом, каждое блюдо ел так, как будто оно последнее. Теперь я понимаю поговорку: «Он жил в Дании как бог». Неофициальность мероприятия и непринужденное обаяние датского короля и королевы были заразительны.

Когда пир закончился, Поуль привез меня к себе домой на полицейской машине в сопровождении мотоциклистов. Его жена приготовила еще один парадный обед, которого я, к несчастью, не смог попробовать, настолько наелся на королевском банкете. В следующие дни меня обхаживали как победителя и героя, хотя на самом деле я оказал Дании весьма скромные услуги. Именно в то время сформировалась моя долголетняя привязанность к людям, которые стали моими добрыми друзьями, и к чудесной стране, в которую я возвращался много раз в последующие годы. Мы с Поулем оставались близкими друзьями до его смерти в 1993 году.

Датчане, небольшой и беззащитный народ, сопротивлялись злу, хотя могли стать коллаборационистами. Король Дании надел желтую звезду, приравняв себя к евреям[11]11
  Несмотря на известность этой истории, она не соответствует реальности. Оккупационные власти не принуждали датских евреев носить желтые звезды. В основе истории лежит выступление короля в 1942 г. в копенгагенской синагоге, в котором он заявил: «Если евреев Дании заставят носить символ, что отличает их от других сограждан, то я и моя семья тоже будем носить этот символ». (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Это привело в ярость нацистов, которые забыли запретить неевреям носить желтую звезду. Но они не могли арестовать короля. Этот самый нордический из народов презирал расизм.

Когда осенью 1946 года трибунал вынес свой приговор, я уже был студентом инженерного факультета в университете Джона Хопкинса, радуясь, что остался жив, и все еще стараясь переварить все, что мне довелось испытать. Мне повезло, невероятно повезло – на самом деле намного больше, чем арийскому мальчику из Гарделегена, которого засосало бы в гитлеровский водоворот. Я был счастлив и горд тем, что стал гражданином США, дорожил ценностями и идеалами этой свободной страны и с оптимизмом смотрел в будущее.

Меня часто спрашивали, считаю ли я приговор нюрнбергского трибунала справедливым. Яльмар Шахт, Франц фон Папен, немецкий канцлер до Гитлера, и Ганс Фриче были оправданы. Искушенный и увертливый дипломат фон Папен заявил, что он, занимая все менее высокие посты, старался обуздать поступки Гитлера. Фон Папен показался мне человеком, которому нельзя доверять.

Наименьшую важность среди обвиняемых на процессе представлял Ганс Фриче, радиоведущий и пропагандист при Геббельсе. Нацисты скрывали всякие свидетельства о холокосте и жестоком обращении с пленными от своего собственного народа. Это, однако, не доказывало, что Фриче подстрекал к совершению преступлений или совершал их сам.

Геринга, который покончил с собой, приняв цианид, после вынесения смертного приговора, нужно было повесить. По-моему, он убил себя из страха перед петлей, а не для того, чтобы устроить акт неповиновения палачам. Десятерых нацистов повесили. Семеро осужденных получили тюремные сроки, трое были оправданы. Если трибунал в чем и ошибся, то, мне кажется, скорее в том, что проявил излишнюю мягкость.

Преступления, за которые обвиняемых осудили в Нюрнберге, – это преступления, подлежащие наказанию в законе любой страны. Гитлер так и не потрудился отменить ни воинский устав Германии, который не соблюдали немецкие солдаты, ни конституцию Германии, которую он сам попрал.

Тогда я и задумался, что мне делать со своей жизнью. Впервые выбор целиком зависел от меня; мне уже не нужно было думать, как спастись от очередного надвигающегося бедствия, или делать ставку на удачу. Мне предлагали остаться на государственной службе. Когда меня зачислили в университет Джона Хопкинса как обычного студента дневного отделения, я обрадовался и решил идти на факультет электротехники. Меня с самого детства интересовали механические и электрические устройства, а инженерное дело также означало возвращение к нормальной жизни, которой я был лишен в течение тринадцати лет, больше половины прожитых мною лет, с тех самых пор, как уехал из Германии, в которой вырос.