Текст книги "Монстролог"

Я осторожно поводил ложкой по жиже в тарелке. Что-то серо-зеленого цвета всплыло на поверхность густого коричневого бульона. Фасолина? Для горошины вроде великовата.

– А хлеба нет, сэр? – осмелился я спросить.

– Хлеба нет, – бросил он грубовато и сбежал бегом вниз по лестнице в подвал, не сказав больше ни слова.

Я тут же выскочил из-за стола и полез в корзинку на кухонном шкафу. Маленькая булочка примерно недельной давности лежала там, покрываясь плесенью. Я посмотрел вокруг, не увидел второй тарелки и вздохнул. Ну, конечно: сам Доктор не ел. Я вернулся к своему супу из неизвестно чего, проглотил пару ложек варева, запил его стаканом воды и прочитал молитву – не благодарственную, скорее, моля меня уберечь.

– Уилл Генри! – донесся голос Доктора из распахнутой двери в подвал. – Уилл Генри, где ты? Пошевеливайся, Уилл Генри!

Мои молитвы были услышаны. Я бросил ложку в тарелку – она издала хлюпающий звук, соприкоснувшись с вязкой поверхностью супа, – и рванул вниз по ступеням.

Доктора я обнаружил в лаборатории. Он ходил взад-вперед от стола, на котором лежал труп девушки, до большого медицинского стола, теперь свежевымытого. В панике я стал оглядывать лабораторию, словно мертвое чудовище могло каким-то образом сбежать со стола и прятаться где-то в тени. И вот я увидел Антропофага. Он висел на веревке, подвешенный вниз головой, между скамьей и полками, на которых стояли банки с его органами. Веревка спускалась с потолка и потрескивала под тяжестью туши, а под ней стояла широкая бадья, наполненная черной слякотью с гнилостным запахом. Это была частично свернувшаяся кровь монстра. Вот и объяснение тому, что одежда Доктора была вся в крови. Он выпотрошил Антропофага и отвел ему кровь. Позже он его забальзамирует, завернет в ткань и отправит частным судном в Общество монстрологов в Нью-Йорке, но сейчас монстр висел, как забитый боров в мясной лавке. Его руки с тяжелой мускулатурой свисали по обе стороны бадьи, а концы ногтей скребли по полу, когда веревка медленно покачивалась, поворачиваясь и поскрипывая.

Я отвернулся; оставшийся глаз Антропофага, черный, без века, замороженный смертью в момент последнего пристального взгляда, казалось, смотрит прямо на меня: я видел свое отражение – невысокий такой мальчик – внутри огромного глазного яблока…

С моим появлением в лаборатории Доктор перестал мерить шагами комнату и уставился на меня с открытым ртом, словно его поразило мое внезапное появление. Можно было подумать, что это не он только что громко звал меня спуститься к нему.

– Уилл Генри! – сказал он. – Где ты был все это время?

Я начал было отвечать:

– Ел, сэр, как вы мне и велели…

Но он прервал меня:

– Уилл Генри, кто наш враг?

Глаза его горели, щеки пылали. Все признаки одержимости, о которой я уже рассказывал и свидетелем которой становился дюжину раз, были налицо. Ответ на вопрос, заданный с интонацией, больше похожей на команду, чем на любопытство, был очевиден. Дрожащим пальцем я указал на свешивающегося с потолка Антропофага.

– Чушь! – громко рассмеялся Доктор в ответ. – Вражда – это нормально. В ней нет ничего противоестественного, Уилл Генри. Разве антилопа – враг льва? Разве лоси или коровы испытывают враждебность к волку? Для Антропофагов мы не представляем из себя ничего, кроме одного. Мы для них – мясо. Мы – добыча, а не враги. Нет, Уилл Генри, наш враг – это наш страх. Ослепляющий, безрассудный страх. Страх скрывает от нас истину и искривляет восприятие очевидного, такая это отрава. Страх ведет нас к иррациональным предположениям и ложным выводам. Вчера ночью я позволил этому врагу победить меня; страх ослепил меня, и я не разглядел той правды, которая была на поверхности! Мы не в таком уж безвыходном положении, как страх заставил меня поверить.

– Не в таком? – спросил я, хотя мудрости в его рассуждениях мне было не узреть: разве чудище, свисающее с потолка, не противоречит его суждениям?

– Типичное племя Антропофагов состоит из двадцати – двадцати пяти женских особей, способных к зачатию, небольшой горстки детенышей и одного альфа-самца Антропофага!

Доктор ждал, как я отреагирую, глупо усмехаясь; глаза его горели. Когда же он увидел, что я никак не разделяю его облегчение и экзальтацию, он заторопился:

– Разве ты не понимаешь, Уилл Генри? Их не может быть больше двух-трех. Значит, размножающиеся и распространяющиеся Антропофаги вокруг Нового Иерусалима невозможны!

Он снова принялся шагать из угла в угол, проводя пальцами по густым растрепанным волосам, и, по мере того как он говорил, мое присутствие растаяло перед его взором, как тает солнце в осеннем небе.

– Один только факт породил мой страх – страх, вытеснивший из моего сознания все остальное, а это остальное было чрезвычайно важно и просто лежало на поверхности. Да, это факт: типичное племя состоит из приблизительно тридцати чудовищ. Но правда также в том, что Антропофаги – не местные. С того момента как открыли Америку, здесь не было зафиксировано ни одного случая появления данной особи, не найдено ни следов их пребывания, ни их останков. Нет также ни одного подходящего мифа или легенды о них в национальном фольклоре.

Он остановился, наконец, и посмотрел на меня:

– Теперь ты понимаешь, Уилл Генри?

– Я… Я… Думаю, да, сэр.

– Чушь! – завопил он. – Ясно же, что ты не понял ни слова! И не лги мне, Уилл Генри! Ни мне, ни кому-то другому – никогда не лги! Ложь – самый дурной вид шутовства!

– Да, сэр.

– Мы должны объединить два факта: Антропофаги не местные на этой земле, и они чрезвычайно агрессивны. Растущее племя не осталось бы незамеченным просто потому, что тогда не хватает кое-чего. Чего нам не хватает, Уилл Генри?

Он не стал дожидаться моего ответа, возможно, понимая, что его у меня попросту нет.

– В этом случае нам не хватает жертв. Жертв! Антропофаги должны питаться, чтобы процветать и размножаться. Однако не было ни одного сообщения о нападении, ни одного свидетеля, ни одной жертвы, ни улик, прямых или косвенных. Кроме этого, – он указал пальцем на монстра, подвешенного на крюке, – и вот этого, – он обернулся к прикрытому простыней трупу девушки, лежащему на столе.

– Поэтому я делаю простой вывод, что их здесь не много. Вот видишь, Уилл Генри, как наш враг – страх – делает невозможное возможным, а нелогичное логичным! Да. Мы имеем дело с недавно прибывшими монстрами. Вот этот и, возможно, еще одна или две самки. Самая большая загадка – не то, сколько их, а как они сюда попали. Они – не амфибии, так что приплыть они не могли. У них нет крыльев, значит, они не прилетели… так как же они сюда попали? Вот на этот вопрос мы и должны ответить, Уилл Генри, в заключение сегодняшнего дела. Итак, где список?

– Список, сэр?

– Да, да, список, список, Уилл Генри. Что ты так на меня уставился? Я что, сумасшедший, по-твоему? Или я неясно выражаюсь?

– Я не… Я не видел… Вы не давали мне никакого списка, сэр.

– Нельзя быть рассеянными сейчас, Уилл Генри. Только не сейчас, когда наша рассеянность может стоить нам жизни. Даже одна или две самки Антропофагов очень опасны. У них все почти так же, как у львов, – самки более опасны, чем вялые самцы, которые довольствуются остатками трапезы после того, как самки убивают.

Он схватил листок бумаги, который лежал на груди мертвой девушки.

– Ах да, вот он, Уилл Генри. Там, куда кто-то его и положил.

В голосе его прозвучал некоторый упрек, словно, будь у него время и факты, он без труда доказал бы, что именно я положил туда список. Он протянул мне листок:

– Держи, упакуй побыстрее и положи у задней двери. Да пошевеливайся, Уилл Генри!

Я взял листок. Его почерк был ужасен, но я уже достаточно долго работал у Доктора, чтобы разобрать написанное. Я побежал вверх по лестнице. Начиналась игра, в которой счет идет на время, – игра по поиску вещей. Именно так можно было назвать то, чем я занялся, потому что насколько Доктор был отвратительным поваром, почти настолько же был он и человеком несобранным. Например, десять минут у меня ушло на то, чтобы найти его револьвер (это был первый предмет в списке), который лежал не на своем обычном месте – в левом ящике стола, – а на полке книжного шкафа, стоящего за ним. И наткнулся я на него, тем не менее, методично находя и собирая другие вещи по списку.

Длинный охотничий нож. Фонари. Мешки для образцов…

Порох. Спички. Палки…

Керосин. Веревка. Медицинская сумка, лопата…

И как я ни старался следовать совету Доктора сосредоточиться только на насущном деле – на предметах из списка и их комплектации, – все же я не мог не догадаться: мы готовимся к вылазке.

И всю дорогу, пока я бегал вверх-вниз по лестнице, из одной комнаты в другую, от одного шкафа к противоположному, перерывая содержимое полок и ящиков, голос Доктора, пронзительный и всепроникающий, доносился снизу:

– Уилл Генри? Уилл Генри, почему ты так долго? Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Когда пробило полночь и я стоял у задней двери, пытаясь коротенькой веревкой перевязать пучок деревянных кольев, под аккомпанемент непрекращающихся разглагольствований Доктора («Я же не требую от тебя ничего невозможного, Уилл Генри, не так ли? Разве я когда-нибудь требовал от тебя невозможного?»), кто-то поскребся в дверь, что прервало наши сборы, мои попытки и его упреки.

– Доктор! – тихо позвал я, как только он вышел на верхнюю площадку лестницы. – Там кто-то за дверью!

– Так открой, Уилл Генри, – сказал он нетерпеливо. Он сдернул свой пропитанный кровью халат и бросил его на стул.

Эразмус Грей, старик – расхититель могил, который приходил почти в это же время вчера ночью, стоял, сгорбившись, на крыльце. На нем была все та же потрепанная широкополая шляпа. За его спиной я углядел все ту же костлявую лошадь и расшатанную телегу; они были наполовину скрыты туманом. У меня возникло отчетливое неприятное чувство, будто все повторяется, как это бывает в кошмарном сне, и на секунду мне показалось, совершенно явственно, что на старую телегу взгроможден еще один страшный сверток.

Как только я открыл дверь, старик стянул шляпу и искоса посмотрел на мое поднятое кверху лицо; его слезящиеся глаза исчезали под нависающими морщинистыми веками.

– Скажи Доктору, я пришел, – сказал он тихо.

Но говорить ничего не пришлось. Доктор вырос у меня за спиной, широко распахнул дверь и втащил Эразмуса Грея в кухню. Втащить его было не лишним, ибо старик еле переставлял ноги, буквально – едва волочил их по полу. И кто бы его осудил? Из троих человек, оказавшихся на кухне, только один с нетерпением предвкушал вылазку, и этим человеком не был ни Эразмус Грей, ни юный ассистент Доктора.

– Погрузи вещи в повозку, Уилл Генри, – скомандовал Доктор. Одновременно он твердо взял старика под локоть и повел его – скорее, потащил – вниз по ступеням крыльца.

Весенний воздух был прохладным и сырым; туман легким поцелуем коснулся моей щеки. Когда я приблизился к лошади, держа в руках первый мешок, она наклонила голову, словно признавая меня своим собратом. Я задержался, чтобы похлопать ее по шее. Лошадь изучала меня большими одухотворенными глазами, и я вспомнил о другом животном, подвешенном сейчас на крюке в подвале, о его глазах – непроницаемых, темных, наполненных такой же пустотой, как пространство меж звезд. Была ли это смерть, что так пугала в тех глазах, или то была еще более страшная бездна? Я уже видел свое отражение в мертвых, бездушных глазах Антропофага – и насколько же иным отразился я сейчас в глазах этой доброй, ласковой лошади! Было ли это просто отличие живого теплого взгляда от холодного пристального взгляда смерти? Или мой образ виделся этим созданиям по-разному? Для одного я был друг, для другого – добыча?

Когда я закинул последний мешок в телегу, появились Доктор и старик. Они несли тело мертвой девушки, все так же завернутое в самодельный саван из простыни, держа его с двух сторон. Я быстро отступил в сторону, уступая им дорогу, и потихоньку встал поближе к теплому умиротворяющему свету, струящемуся из открытых дверей дома. Из-под савана высунулась бледная рука; указательный палец на ней был вытянут, как будто указывал на землю.

– Запри дверь, Уилл Генри, – мягко сказал мне Доктор, хотя его приказ едва ли требовался: я был на полпути к двери и уже держал ключ в руке.

На маленьком сиденье, которое находилось впереди старой телеги, места для меня не хватило, так что я вскарабкался в саму телегу, рядом с телом. Старик повернул голову и нахмурился при виде меня, съежившегося рядом с телом в саване. Он бросил злобный взгляд на Доктора:

– Мальчик что, едет с нами?

Доктор Уортроп нетерпеливо кивнул:

– Естественно, едет.

– Прошу извинить меня, Доктор, но это дело – никак не для ребенка.

– Уилл Генри – мой ассистент, – ответил Доктор с улыбкой. Он по-отечески погладил меня по голове. – Внешне, возможно, он и ребенок, но внутренне он развит не по годам и крепче, чем может показаться тому, кто мало его знает. Его услуги мне необходимы. Он незаменим.

Тон, каким это было сказано, не допускал возражений, нравилось Эразмусу Грею решение Доктора или нет. Старик еще раз бросил взгляд на мою скрюченную фигуру, ибо я согнулся, обхватив руками колени и дрожа от весеннего холода. Мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость, и не только горькое сочувствие моему обязательному участию в этой мрачной экспедиции, а нечто большее. Возможно, он интуитивно понял, сколь высока цена «быть необходимым» Доктору Пеллинору Уортропу.

А что до меня, то я вспоминал свои наивные отчаянные просьбы, обращенные к отцу год назад, взять меня с собой. Теперь, по иронии судьбы, он делил свое местопребывание с мертвой девушкой, лежащей рядом со мной. А я-то молил: «Я хочу пойти с тобой! Пожалуйста, пожалуйста, возьми меня с собой!»

Эразмус Грей отвернулся, но неодобрительно крякнул и покачал старой головой. Он взялся за вожжи, телега дернулась, и наше зловещее путешествие началось.

Теперь, читатель, уж много лет минуло с той вызывающей суеверный ужас кошмарной весенней ночи 1888 года. И, однако же, за все эти годы не было ни единого дня, чтобы я не вспоминал ее с удивлением и вечным, непроходящим страхом – безумным страхом ребенка, когда в его сознание брошены первые семена разочарования. Мы можем оттягивать этот момент. Мы можем стараться изо всех сил отложить горький урожай, но день, когда молотят зерна, все равно настанет.

Есть вопрос, который не дает мне покоя до сих пор и будет мучить всегда, покуда я не присоединюсь, наконец, к своим родителям. Если бы монстролог знал, что за ужасы ждут нас не только той ночью на кладбище, но и в последующие дни, стал бы он все так же настаивать на моем участии? Потребовал бы он в таком случае или нет, чтобы ребенок погрузился столь глубоко в колодец человеческих страданий и жертв – буквально в море крови? И если бы ответом на этот вопрос было «Да», тогда можно было бы утверждать, что есть на свете чудовища пострашнее Антропофагов.

Чудовища, которые, с улыбкой гладя по голове и успокаивая, готовы принести в жертву ребенка, положив его на алтарь своего собственного честолюбия и гордыни.

Часть третья
«Кажется, я должен пересмотреть первоначальную гипотезу»

Кладбище Олд Хилл раскинулось на холме за Новым Иерусалимом, за коваными железными воротами и каменной стеной, выстроенными так, чтобы пресечь любые попытки сделать то, что делал Эразмус Грей и что привело его к дверям нашего дома прошлой ночью. Успокоение здесь нашли те, кто первыми приехали в колонию и попали в темные объятия смерти в первых десятилетиях восемнадцатого века. Мои родители тоже были похоронены здесь, равно как и предки из клана Доктора.

Фактически мавзолей семьи Уортропов был самым большим и впечатляющим сооружением на кладбище. Он стоял на самом верху холма; его было видно от любого памятника, от любого могильного камня на кладбище. Это было массивное готическое сооружение, собор в миниатюре. Казалось, он доминирует над другими сооружениями, словно жилище средневекового правителя над окружающими домами. И в каком-то смысле Уортропы действительно были правителями Нового Иерусалима. Прапрадед Доктора, Томас Уортроп, сколотил состояние на судостроительстве и судоходстве, а также производстве текстильных изделий. Он был одним из отцов-основателей города. Его сын, прадед Доктора, шесть раз переизбирался на должность мэра. Я не сомневаюсь, что если бы не работа, практичность, расчетливость и скупой английский прагматизм предков, Уортроп не смог бы позволить себе роскошь оставить труд мирской и стать «философом монстрологии». У него просто не было бы на это денег.

Его особое «призвание» было секретом, о котором знал и шептался весь город. Одни притворялись больными, другие боялись, но все, за малым исключением, оставили его в покое и испытывали уважение, вызванное, как я думаю, скорее огромным, невероятным богатством Доктора, доставшимся ему от предков, нежели его философскими изысканиями, – отношение, идеально отраженное в холодном каменном монументе, возвышающемся над кладбищем Олд Хилл.

Эразмус Грей бросил вожжи у железных ворот, и с минуту мы сидели, пока старая лошадь тяжело дышала, восстанавливая дыхание после долгого, извилистого подъема ко входу на кладбище.

– Мой револьвер, Уилл Генри, – сказал Доктор тихо. Старик посмотрел, как я передал револьвер Доктору, облизнул губы и быстро отвернулся.

– Надеюсь, вы взяли оружие, – сказал ему Доктор.

– Винчестер, – ответил Эразмус Грей. – Самое большее, во что я стрелял из него, – так это в гуся, – добавил он с тоской.

– Целься в живот, – спокойно сказал Доктор, – сразу под пастью.

– Я так и сделаю, Доктор, – сухо ответил Эразмус, – если смогу как следует прицелиться, убегая в противоположном направлении!

И он снова бросил взгляд назад, на мое сжавшееся в комок тело.

– А мальчик?

– Уилл Генри пойдет со мной.

– Лучше бы он остался здесь, у ворот, – сказал старик, – нам нужен кто-то для прикрытия.

– Худшего места, на мой взгляд, для него не придумаешь.

– Я могу оставить ему свою винтовку.

– Он пойдет со мной, – твердо сказал Доктор. – Уилл Генри, открывай ворота.

Я выпрыгнул из телеги. Передо мной были ворота, за которыми возвышался холм с надгробиями и памятниками, ряд за рядом поднимающимися к вершине, скрытой за ветвями старых дубов, ясеней и тополей. За моей спиной, полностью укрытый туманом, остался Новый Иерусалим; жители его спали в сладком забытьи. И не ведали они, и догадываться не могли, что над этой возвышенностью, этим островом смерти, вздымающимся над морем нежного весеннего тумана, обволакивающего все живое, не дремлет такой кошмар, перед лицом которого все человеческие страшные сны померкли бы враз.

Эразмус Грей направил телегу по узкой дорожке, идущей вдоль стены кладбища и окаймляющей его. Справа от нас была стена, слева – мертвецы, а над нами – безлунное небо, усеянное звездами. Ночной воздух был неподвижен – ни дуновения ветерка. Стояла тишина, нарушаемая лишь равномерным постукиванием копыт лошади, скрипом и стоном колес да тихим стрекотом сверчков.

Дорога была неровной, отчего телега кренилась то на один бок, то на другой, по мере того как мы продвигались вперед. Труп, лежащий рядом со мной, качался туда-сюда, и меня поразило чудовищное сравнение: он был похож на завернутого младенца в колыбели – горькая пародия.

Старик смотрел вперед, положив руки с вожжами на колени; Доктор весь подался вперед, с тревогой вглядываясь во мрак между деревьями. Там, где деревья росли слишком густо, образовывая арку над дорогой, по которой мы ехали, Доктор запрокидывал голову и пристально всматривался в листву.

– Теперь, Уилл Генри, нужен глаз да глаз, – прошептал он мне через плечо. – Они легко взбираются на деревья. Если самка Антропофага вдруг прыгнет сверху, целься ей в глаза – это ее самое уязвимое место.

Я вытащил из связки деревянный кол и проследил за его взглядом. Наверху, во мраке переплетенных ветвей над головой, мое воображение тут же нарисовало нечеловеческие силуэты с огромными руками и цепкими когтями, впившимися во многовековые деревья, и глаза, горящие недвусмысленной злобной жаждой.

Мы приближались к восточной границе кладбища – вглядевшись в темноту, я смог различить впереди очертания угла кладбищенской стены. Вдруг Эразмус повернул телегу на крошечную, изрезанную колеями дорожку, которая вилась между деревьями и вела к самому сердцу кладбища. Наше появление потревожило какого-то лесного зверька, возможно белку или птицу, и как только она завозилась и зашуршала в листве, Доктор вскинул револьвер, прицеливаясь. Но прицеливаться было не во что – вокруг стоял мрак, и не было видно ничего, кроме теней. Я услышал, как он прошептал:

– Вот он, настоящий враг!

Мы выбрались из-под деревьев и выехали на открытую местность, сплошь покрытую могильными камнями. Их шелковистый мрамор мерцал при свете звезд. Через полдюжины ярдов Эразмус остановил телегу. Я поднялся с корточек и вперился взглядом в ближайший памятник. Это был большой камень, украшенный геральдическими символами семьи, захороненной в этом месте: БАНТОН.

– Вот, здесь, – прошептал старик – взломщик могил, указывая дрожащим пальцем на камень у дороги, – то самое захоронение, Доктор.

Доктор Уортроп легко спрыгнул с козел и подошел к могиле. Он обошел вокруг нее, тщательно осматривая землю и что-то бормоча себе под нос, в то время как Эразмус Грей и я стояли, боясь пошевелиться, и наблюдали за ним.

Мой взгляд был прикован к могильному камню, у которого расхаживал Доктор, точнее, к имени, высеченном на нем: «Элиза Бантон. Родилась 7 мая 1872 года, умерла 3 апреля 1888 года». Всего месяц пролетел с ее шестнадцатилетия, как безразличная смерть, пренебрегая юностью, заключила в свои холодные объятия едва порозовевший и еще не раскрывшийся бутон ее женственности. И это только для того, чтобы передать ее в объятия существа, менее безразличного, чем смерть, для союза более грязного и оскорбительного, чем смертельные узы. За две недели Элиза Бантон превратилась из невинной невесты Смерти в инкубатор для плода монстров. Я перевел взгляд с холодного камня на тело, завернутое в белую простыню, и сердце мое пронзила боль – потому что вдруг я понял: это больше не безымянный труп в телеге, не безымянная жертва. У нее есть имя – Элиза. И семья, которая, должно быть, любила ее, ибо на похороны ей надели самое красивое погребальное платье, украсили шею ожерельем из чистейшего жемчуга и даже изысканно уложили ее кудри на подушечке из белейшего шелка. Но ей выпала судьба не покоиться с миром среди усопших собратьев, а быть съеденной.

Старик, должно быть, почувствовал мои душевные страдания, потому что он вдруг положил руку мне на плечо со словами:

– Ну, ничего, ничего, малыш…

Внезапно его голос изменился, и вместо сочувствия в нем зазвучало негодование:

– Он не должен был привозить тебя сюда! Это дело грязное и темное! Не место тут богобоязненному христианину, а уж тем более ребенку…

Я стряхнул его руку со своего плеча. Я не искал сочувствия со стороны человека, занимающегося столь бесчестным и постыдным делом, как Эразмус Грей.

– Я не ребенок, – сказал я.

– Ах, не ребенок? Тогда, значит, старые глаза Эразмуса Грея превратили его во лжеца! Дай-ка я взгляну на тебя поближе…

Он снял с меня старую шапочку и уставился на меня сверху вниз; на его губах играла улыбка, и, как я ни сопротивлялся, выражение его лица было столь комично, когда он изображал, что тщательно вглядывается и изучает меня, что я поймал себя на том, что улыбаюсь в ответ.

– Ага! И правда, не ребенок! Что ж, значит – славный молодой человек! А знаешь, Уилл Генри, что именно поначалу сбило меня с толку? Твоя шапка! Уж больно она мала для такого здоровенного парня, как ты. Взрослый мужчина должен носить взрослый головной убор!

С этими словами он водрузил мне на голову свою огромную соломенную шляпу с полями. Она повисла у меня перед глазами, полностью закрыв лицо, к большому удовольствию старика; его смех становился все громче, и старая телега подрагивала в такт. Я сдвинул его шляпу на затылок и увидел старика прямо перед собой – призрачный тощий силуэт на фоне бархатного неба, а на лысеющей голове – моя крохотная шапочка. Я и не заметил, как сам начал хохотать вместе с ним.

– Как ты считаешь, Уилл Генри? Правда ли то, что мы – это то, во что мы одеты? Потому что я действительно чувствую себя теперь на пятьдесят лет моложе – клянусь, это так!

Нетерпеливый крик Доктора прервал наше шумное веселье.

– Уилл Генри, зажги факел и принеси колья! Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Вернемся к делу, мистер Генри, – сказал старик с ноткой грусти в голосе. Мы надели каждый свою шапку. Потом старик ласково взял меня за подбородок и приподнял его, чтобы посмотреть мне в глаза. – Ты прикрывай меня сзади, а я буду прикрывать тебя, договорились, Уилл Генри?

Он протянул мне руку, я взял ее и быстро пожал, прежде чем спрыгнуть на землю. Раз Доктор зовет, конечно, я пойду. Я нагнулся над телегой и вытащил факел и связку кольев из наших запасов. Когда я присоединился к Уортропу у могилы Элизы Бантон, Доктор стоял на четвереньках, и нос его был в двух дюймах от свежераскопанной земли. Он принюхивался, как ищейка, напавшая на едва уловимый след добычи. Немного запыхавшись, я стоял перед ним, а он меня даже не замечал. В одной руке я держал фонарь, в другой – колья. Я ожидал дальнейших распоряжений, а Доктор втягивал воздух носом что было сил; глаза его были закрыты, а лоб нахмурен, так сильно он был сосредоточен на своем занятии.

– Я – дурак, Уилл Генри, – сказал он наконец, не поднимая головы и не открывая глаз. – Только дурак считает доказанным то, что мудрый человек оставляет для дураков.

Не поднимаясь, он повернул ко мне голову; глаза его внезапно открылись:

– Зажженный факел, Уилл Генри!

Я сконфуженно отвернулся и тут же снова развернулся лицом к нему, так как он рявкнул:

– Да оставь ты колья здесь! Пойди зажги факел и принеси его мне. Да пошевеливайся, Уилл Генри!

Когда я, запыхавшись, прибежал назад, старый Эразмус Грей уже слез с телеги и стоял, облокотившись о ее край и прижимая к себе винтовку обеими руками. Он молча смотрел, как я роюсь в мешках в поисках спичек. Потом достал из кармана трубку и кисет и принялся набивать трубку табаком. Тем временем я с нарастающей паникой перебирал содержимое мешков; я точно помнил, что брал спичечный коробок с камина, когда собирался. Но вот только положил я его в мешок или оставил у задней двери?

– Что ищешь, малыш? – поинтересовался Эразмус, выуживая из кармана спичку и зажигая ее о подошву сапога. Я оторвался от мешков и сокрушенно покачал головой; на глаза у меня набежали слезы. Можно было забыть что угодно – но не спички! Старик коснулся пламенем трубки, и сладкий аромат табака наполнил воздух.

– Уилл Генри! – позвал Доктор.

Прошло еще немного времени, прежде чем до меня дошло то, на что я смотрел в упор и не видел. Я тут же отчаянно попросил у старика спичку и наконец зажег факел. Руки у меня дрожали. Когда я бежал обратно к Доктору, его рассуждения о «злейшем враге» наконец-то стали мне полностью понятны: ослепленный страхом, я перестал соображать и не видел того, что было у меня под самым носом.

Доктор взял факел из моих дрожащих рук и спросил:

– Кто наш враг, Уилл Генри?

Он не стал дожидаться ответа, а стремительно развернулся и продолжил осмотр могилы, обходя ее со всех сторон.

– Колья, Уилл Генри! – скомандовал он. – И держись поближе!

Со связкой кольев в руках я последовал за ним. Доктор шел, держа факел так низко, чтобы свет падал на землю. Время от времени он останавливался и, протягивая руку назад, требовал кол. Я вкладывал одну из деревяшек в его ладонь. Он втыкал кол в землю и шел дальше – до тех пор пока пять кольев не были воткнуты в землю: два по обе стороны могилы, а три – в разных местах неровных холмиков вырытой из могилы свежей земли. Я не знал, что он отмечает и даже почему он отмечает именно эти места. Земля вокруг ничем не отличалась от той, в которую были воткнуты колья. После еще двух круговых обходов, каждый на несколько шагов дальше от могилы, он остановился, высоко держа факел и обозревая проделанную работу.

– Очень любопытно, – пробормотал он. – Уилл Генри, пойди и воткни колья глубже.

– Воткнуть колья, сэр?

– Постарайся воткнуть их как можно глубже в землю.

Мне удалось протолкнуть их вглубь не больше чем на дюйм – почва была каменистой.

Когда я вернулся к нему, он недовольно качал головой.

– Мистер Грей! – позвал он.

Старик подошел, едва переставляя ноги; он держал винтовку, положив ее на сгиб руки. Доктор повернулся к нему, высоко подняв факел. Свет выхватил из темноты усталые черты лица старика: танцующие тени упали на морщинистые щеки и рассеченную бровь.

– Как ты нашел эту могилу? – спросил Доктор.

– Я знал, где место, принадлежащее семейству Бантонов, – ответил тот.

– Нет. Я имею в виду, было ли видно, что это – свежевырытая могила? Ты заметил, что землю в этом месте копали?

Эразмус отрицательно помотал головой:

– Будь оно так, я бы не полез в нее, Доктор.

– Это почему?

– Я бы решил, что кто-то уже поживился здесь до меня.

Что-то уже поживилось тут до него, это точно. В этом-то и был смысл вопроса Доктора.

– Так ты не заметил ничего необычного прошлой ночью?

– Только когда я открыл гроб, – сухо ответил старик.

– Ни ям, ни насыпей земли рядом с могилой?

Эразмус помотал головой:

– Нет, сэр. Ничего такого.

– Никаких необычных запахов?

– Запахов?

– Ты не учуял странного запаха, похожего на гнилые фрукты?

– Только когда я открыл гроб. Но в запахе смерти для меня нет ничего необычного, Доктор Уортроп.

– Ты слышал что-нибудь странное? Фырканье или такой шипящий звук?

– Шипящий?

Доктор выпустил воздух сквозь сжатые зубы:

– Вот такой.

Эразмус вновь помотал головой:

– Все было, как обычно, Доктор, во всех смыслах. До тех пор, пока я не открыл гроб…

При воспоминании об этом старика передернуло.

– И ты не заметил ничего необычного до этого?

Расхититель могил ответил, что нет, не заметил. Доктор отвернулся и стал рассматривать само захоронение, потом все пространство, принадлежащее семье, затем землю под ним. Он пристальным взглядом окинул ряд деревьев справа, росших вдоль дорожки, за которой была каменная стена, скрытая сейчас за раскидистым кустарником.

– Очень любопытно, – пробормотал Доктор снова.

Он стряхнул с себя задумчивость, и его тон резко изменился: только что он был погружен в размышления, но тут вдруг заговорил твердо, даже жестко.

– Тайна все глубже и непостижимее, но к цели нашего приезда сюда это не имеет отношения. Копайте могилу, мистер Грей. И ты тоже копай, Уилл Генри. Мы вернемся с рассветом и будем молиться, чтобы с первыми лучами солнца удача вернулась к нам. Возможно, дневной свет выявит те улики, которые скрывает ночная тьма. Пошевеливайся, Уилл Генри! Надо закончить поскорее.