Текст книги "История одной семьи"

Мои братья

Братьев у меня было трое. Старший, Геннадий или попросту Генка, сын мамы от первого брака. Это был настоящий старший брат: в меру с нами строг, но и защитник, и опора. Соберётся он куда-нибудь со двора к своим друзьям-сверстникам, мы с Женькой с обеих его сторон на нём повиснем: «Возьми нас с собой!» Он немножко посопротивляется, а потом берёт нас за руки и вперёд. Его друзья спрашивают: «Чего ты мелюзгу с собой притащил? Ладно бы пацана, а девку-то зачем?» – «Да ладно, – отвечал Генка, – их легче с собой взять, чем отвязаться от них».

И так всю жизнь он был СТАРШИМ братом. И, только когда он умер, недели не дожив до 72 лет, я удивилась: старше меня он был всего на два с небольшим года! 19-го августа 2006-го ему исполнилось бы 72 (умер он 12 августа), а мне 1 января 2007-го стукнуло 70.

* * *

О Женьке я уже говорила. Вообще-то он родился в том же, 1937-м, что и я, только 15 декабря (а я – 1 января). Мама же записала его, благо в деревне это было возможно, на 2 января 1938 г. Так что в детстве мы с Женькой свои дни рождения всегда отмечали вместе – 3 января. Папа получал зарплату 2-го числа, и нам выделялись какие-то деньги на это. А уж сам праздник мы с Женькой очень рано стали устраивать самостоятельно, пока родители были на работе.

Женька был главной фигурой в моём детстве, особенно раннем. Он раньше меня пошёл, раньше меня начал разговаривать и очень старательно обучал меня этому.

Если я не знала, как называется то или это, я обращалась к Женьке: «Деня, это тё?» Женька тут же давал мне исчерпывающий ответ, не всегда совпадающий с действительностью. Но переубедить меня было невозможно: «Деня казав». Пока Женька не выучивался говорить правильно, я слог в слог повторяла за ним.

Женька был очень забавным малышом. Хвастун он был страшный. Хвастался, чем мог и чем не мог. «Мой папа – директор», – например, заявляет он. «Директор чего?» – спрашивают его. «Директор столовой», – гордо отвечал Женька. Выше должности он тогда не знал, а в столовую в нашем посёлке или деревне мы иногда заходили и пили там бесплатно морс. Мама договаривалась, а потом за нас платила.

Мы с ним так и росли: неразлучно, как близнецы. Даже спали в одной кровати лет до 12.

Однажды соседка по коммуналке захотела выбросить из своей комнаты письменный стол – такой красивый, старинный. Он был без ящиков, но с очень изящными гнутыми ножками. Мы с Женькой пристали к маме: давай, возьмём. «Куда?» – спрашивает мама (мы вшестером жили в 12-метровой комнатушке. Мы с Женькой уговорили маму выбросить нашу кроватку-кушетку, а на её место поставить стол. Днём он нам служил столом, причём письменным (!), а ночью – крышей над нашим спальным местом. Женька загородил его со всех сторон, провёл туда электричество, и я – о, счастье! – получила возможность читать там хоть всю ночь напролёт. Женька рядом только сладко посапывал. Иногда я будила его: «Жень, слушай, Д'Артаньян-то! Он знаешь, что? Он…» Женька выслушивал меня благосклонно и, закрывая глаза, говорил: «Ну, ладно, читай дальше, потом расскажешь». А до этого мне приходилось читать на кухне, откуда родители меня постоянно гоняли.

Были мы с Женькой в параллельных классах: я – в женской школе, он – в мужской. Учились одинаково хорошо, даже в старших классах, хотя Женька никогда не любил читать и накануне сочинения обращался ко мне: «Слушай-ка, завтра у нас сочинение по „Войне и миру“, расскажи вкратце, в чём там дело?» Я с упоением начинала ему пересказывать содержание романа. Женька, послушав меня минут 10, перебивал: «Стоп, стоп! Значит, этот – вот кто, а эта – его невеста, а эти… Ну, ладно, хватит, ты, чего, весь роман мне собралась рассказывать? Хватит уж!»

И что удивительно: сочинения он писал не хуже меня. Может быть, не лучше, но и не хуже.

Братья Генка и Женька были моими защитниками на нашей Б. Коммунистической, даже когда их рядом не было. Идём с девчонками из школы, а впереди – заслон из мальчишек со снежками. Ой, что будет!.. И вдруг с их стороны слышится: «Ой, ребя, там сестра Выговского (или Хромого – Генкино прозвище: он в 15 лет сломал ногу, некоторое время хромал, а прозвище осталось на всю жизнь). И снежки дожидались другой группы девочек, у которых не было таких защитников. Везунчиком Женька был удивительным. Если я с самого детства всё теряла: те малые деньги, которые нам выдавались на карманные расходы; рукавички, ленточки из кос и т. д. Женька постоянно что-то находил. Однажды мы с ним стояли в очереди, помню, за сахаром (а в очередях нам в детстве пришлось постоять, ой, как много! – то за мукой, то за сахаром или подсолнечным маслом и т. д., и т. п.). Так вот стоим мы, значит, в очереди (под проливным дождём между прочим), прижимаясь, стараясь втиснуться в стену какого-то деревянного дома или сарая, а на нас с крыши льются потоки воды. И вдруг на Женькину голову вместе с очередной волной воды шлёпается сотенная бумажка – сумма по тем временам очень даже немалая. Конечно же, мы дома об этом рассказали. Не помню, как были истрачены эти деньги, но, поскольку обиды на родителей не осталось, очевидно, всё было улажено по справедливости.

Как я уже говорила, мы учились с Женькой в параллельных классах, но в разных школах: мужской и женской. Родительские собрания иногда совпадали, и в одну школу должна была идти мама, а в другую – папа. Мы с Женькой быстренько устраивали военный совет: у кого в школе благополучней – туда направляли папу, а мама всё стерпит.

Это мне напомнило эпизод уже из моей материнской судьбы. Старший сын Митя, поступив по окончании школы в Физтех, в каком-то семестре вдруг схватил на экзамене тройку. Ужасно расстроенный, он пришёл ко мне на работу и попросил: «Мам, давай папе об этом не скажем». А мамы все одинаковы: всё стерпят.

В 1955 г. мы с Женькой закончили школу и оба не поступили в институты. Он пошёл в какое-то ТУ (Техническое училище), окончил его и какое-то время работал на заводе. Там он начал было очень активно сливаться с рабочими массами по части употребления алкогольных напитков, но тут вмешался старший брат Геннадий, который довольно долго увлекался спортом: играл в баскетбол и бегал на лыжах (по лыжам у него даже был какой-то разряд). Так вот, взял он Женьку под белые руки, отвёл в спортивный клуб, в секцию баскетбола и таким образом спас от угрозы пьянства. Женя очень хорошо прижился в этом клубе и в этом виде спорта и, несмотря на то, что был невысок, скоро стал капитаном. У меня есть фотография, где он, самый маленький, стоит во главе команды.

Женя довольно долго был маленького роста: сказывалось, очевидно, голодное военное детство.

Как-то летом мама решила его отправить на каникулы в деревню к родственникам. Ему не хотелось ехать, и, в надежде, что та за него заступится, Женька пожаловался на маму своему старшему тренеру Наталье Николаевне. А она ему вдруг говорит: «Поезжай, Женя, поезжай и постарайся побольше есть гречневой каши». И за то лето Женька и впрямь вытянулся. Очень высоким он не стал, но уже не был маленьким. Он был таким активным игроком и так болел за свою команду, что появлялся на поле даже больным, с температурой. А выиграв и вернувшись домой, буквально сваливался в полубреду. Он играл и в институте, даже когда уже был аспирантом.

Женька был очень благодарным человеком. Всю жизнь в день своего рождения независимо от того, присутствовал Геннадий или нет, чуть ли не первый тост был за него, за Генку, за старшего брата, сумевшего уберечь младшего от возможных ошибок.

Ещё о Женькиной везучести. Когда мы поступали в институт, я не добрала полутора баллов и не прошла по конкурсу. Женька на экзамене по математике схватил «пару». На следующий день он пошёл за документами, но в приёмной комиссии его попросили зайти на кафедру математики. Там ему предложили «сыграть ва-банк»: он тут же сейчас же сдаёт математику ещё раз. Женька решил, что терять ему нечего, и согласился. Его как следует «погоняли» по всем разделам и поставили четвёрку, так он был принят в МИСИС.

Вот и росли мы с Женькой душа в душу. Его друзья были моими друзьями, и моих подружек он тоже привечал.

И, когда вступили в юность, мы продолжали дружить. Я, правда, не знакомила своих мальчиков с Женькой – а он меня со своими девочками знакомил. Если он шёл с девочкой в кино или в театр, он предупреждал: «С нами пойдёт моя сестра». И обсуждению это не подлежало.

Всё изменилось, когда он встретил свою будущую жену. Леночка (так мы в семье звали её с самого начала знакомства) не приняла меня ни в какую! В первый же раз, когда мы с Женькой зашли за ней на каток, она сказалась больной и не пошла с нами. На катке было полно друзей, и мы с Женькой там не были приклеены друг к другу. Как же я удивилась, когда через какое-то время я увидела своего брата в паре с Леночкой!

Так началось наше с Женькой отчуждение. Вскоре они поженились, но подружками мы с Леной не стали, а так – дальними родственниками. Лена была со мной отчуждённо вежлива, не более того. Женька смотрел Леночке в рот, и они начали свою жизнь, в которую мне не было доступа. Я, правда, никогда не была в обиде ни на Женьку, ни тем более на Лену. Уж очень хорошо им было вдвоём! До самой Жениной смерти они не просто любили друг друга, а были влюблены по уши. Женька прожил очень хорошую, счастливую семейную жизнь, и я всегда только радовалась за него.

На похоронах и родные, и знакомые называли его главой большого клана, вожаком стаи. Только мне в этом клане и в этой стае места не было. В принципе, он никогда не забывал, что у него есть сестра, но мы оказались с ним в совершенно разных сферах общения, и это не способствовало дальнейшим нашим родственным, дружеским отношениям.

По молодости они пытались нас с моим мужем Лёвой «учить» жить, несколько хвастаясь, как хорошо живут они, не принимая во внимание того, что мы с Лёвой начинали самостоятельную жизнь с чайной ложки, без всякой поддержки с какой-либо стороны: папы уже не было, а у мамы, которая зарабатывала не бог весть какие деньги, был на руках очень неблагополучный наш младший брат, о котором речь ещё впереди и который, несмотря на своё явное неблагополучие, успел обзавестись семьёй.

Однажды, находясь в глубоком отчаянии – у меня совсем не было денег, а мамы уже не было: она до моих детей не дожила, дети же по случаю болезни оба были дома, не в саду-яслях, и мне абсолютно нечем было их кормить – я, взяв младшего Гришу на руки (ему был год), а старшего Митю за руку, отправилась к брату за помощью, просить в долг до зарплаты рублей пять. Они жили тогда очень далеко от меня: мы на Варшавском шоссе, а им родители Лены купили 2-комнатную кооперативную квартиру на Речном вокзале. И вот я приехала туда, к ним. Они встретили нас очень гостеприимно, вкусно накормили, детей уложили спать, а в ответ на мою просьбу о займе прочли мне целую лекцию о том, как я неправильно живу и с зарплаты не откладываю на книжку ни копейки, а вот они всё время это делают. Они не брали в расчёт, что у них за спиной был глубокий тыл – Ленины родители, вполне успешные, обеспеченные люди. Её отец был кандидат наук и ещё постоянно писал книги по своей специальности (по-моему, он был каким-то металлургом, во всяком случае до конца своей жизни проработал в Институте стали и сплавов). Мать Лены, маленькая хрупкая женщина, тоже имела отношение к металлургии и на заводе чуть ли не заведовала серьёзным цехом. А Лена у них была единственной дочерью, обожаемой.

И вот, прочтя мне лекцию о «правильном ведении хозяйства», они проводили меня домой. И только на улице, доставая рукавичку (дело было зимой), я обнаружила в кармане просимые мною в долг 5 рублей. Это, наверняка, сунул мне Женька, тайком от Лены.

Это был мамин почерк. В юности, когда я ещё жила с родителями, но уже работала, я иногда по какому-либо поводу взбрыкивала и отделялась от семьи на самостоятельное довольствие. Зарабатывала я мало, тратить деньги, естественно, не умела и в одно прекрасное утро обнаруживала, что денег у меня – только на дорогу до работы, и даже на обратную дорогу нет, не говоря уж об обеде и прочем.

И вдруг, спускаясь по лестнице с 5-го этажа (у нас не было лифта) и доставая из кармана перчатки, я обнаруживала там «пятёрку». Вот растяпа, думала я – забыла про эту денежку! И благополучно проживала день. А назавтра история повторялась в несколько другом варианте: в кармане вместе с необходимой мне «пятёркой» я находила ещё и завтрак, заботливо сделанный мамой. Ну, что ж, я всё понимала, просила у мамы прощения, и мы мирились.

Так, по-маминому, втихую, поступил и Женька. Но больше я никогда не обращалась к ним за помощью.

Всю нашу взрослую жизнь мы встречались с Женькой очень редко: или 1-го января на моём дне рождения, или 2-го – на Женькином. Да ещё иногда у старшего брата, который, в отличие от Женьки, очень ратовал за семейные связи.

Мать Лены Мария Абрамовна была очень приветливой, доброй женщиной. Она была за родственные отношения между нами. Они жили тогда (Ленины родители и Женя с Леной, а последние потом так и прожили всю жизнь в этой квартире, доставшейся им путём каких-то сложных обменов) около метро «Павелецкая», прямо напротив входа. И Мария Абрамовна говорила нам с Лёвой в те редкие моменты, когда мы там появлялись: «Ребята! Ведь вы каждый день проезжаете на трамвае мимо нас. Что бы вам не сойти, не зайти к нам, не поужинать. Смотрите, как удобно: вам не надо после работы идти в магазин, потом готовить, а после мыть посуду. А тут поужинали, а уж на завтрак вам я что-нибудь соображу».

Признаться, я иногда пользовалась этим гостеприимством, и всегда Мария Абрамовна кормила меня вкусно, сытно и была очень радушна, приветлива и добра. Иногда даже совала мне что-нибудь из вещей дочери: «Она всё равно не носит, а тебе, может быть, и пригодится».

Потом «пошли дети», и уже ни о каких-таких визитах «поесть» не могло быть и речи, но Мария Абрамовна и тогда старалась помочь нам. Так, когда родился Гришенька, она отдала мне много вещичек, оставшихся после её внуков (а они на полгода старше нашего Митеньки) и даже – что очень ценно – один из двух спальных конвертов (у Женьки и Лены были близнецы), которые она сшила для своих внуков. Конверт был замечательный, тёплый, и я горя с ним не знала.

Повторяю, я никогда не обижалась на Женьку за некоторую отстранённость и удалённость от меня, потому что видела, что он с Леной по-настоящему счастлив, и её родители приняли его в свою семью раз и навсегда. Уже незадолго до своей кончины Мария Абрамовна говорила мне, что они с мужем сразу увидели в Женьке «перспективного» юношу, но он даже превзошёл их ожидания. Женька сначала защитил кандидатскую, потом докторскую диссертации, стал профессором, много лет был директором крупного подмосковного оборонного завода и только последние три года своей жизни ушёл с этой должности в замы директора в ГИРЕДМЕТ – этот институт его с почестями и хоронил.

Женька и у мамы был совершенно беспроблемным ребёнком. Всегда спокойный, в школе он не был отличником, но учился хорошо и очень ровно, в отличие от меня, которая время от времени начинала фордыбачить и валять дурака. Всю жизнь он был счастливчиком. Тогда родителей время от времени заставляли покупать облигации внутреннего займа. Поскольку отец был довольно крупным чиновником, приходилось брать их на значительные суммы. Принеся облигации домой, он каждую надписывал чьим-нибудь именем (из наших). Что интересно – чаще всего выигрывали Женькины. А было так заведено, что если чья-то облигация выиграет, то её хозяину полагался презент: чаще всего покупалась какая-либо обновка.

«Мои» облигации не выигрывали никогда. Принеся очередную стопочку облигаций и начиная их между нами «распределять», отец сомневался: «Стоит ли Римке надписывать, она ни разу не выиграла?» Женька придумал хитрый ход: «А ты запиши на меня, но поставь точку. Если эта облигация выиграет, то будет Римкина». По-моему, и этот хитрый ход мне не помог.

Дети Женькины никогда не общались со мной как с родным человеком и за родную тётку не держат и сейчас. Слава Богу, что они выросли вполне адекватными и порядочными людьми.

* * *

С Геннадием всё по-другому. Повторяю, он всю жизнь оставался и старался быть СТАРШИМ братом. С моим мужем Лёвой они подружились. Лёва уважал его за светлый ум (несмотря на малообразованность: Генка окончил всего 4 класса, а потом ремесленное училище – и всё), трезвость суждений и золотые руки. Генка умел делать всё: починить утюг – пожалуйста, телевизор – без вопросов!..

Ещё лет в 12–13 он собирал по помойкам какие-то выброшенные детали и конструировал то детекторный приёмник, то радио. Однажды сделал нам с Женькой радио с наушниками, но, увидев, как мы спорим из-за них, он разделил их и сделал нам по автономному наушнику.

А вот учёба у него не пошла с самого начала. Потом, после армии, уже будучи женатым и с детьми, он было спохватился и пошёл в вечернюю школу, но тут у него на дороге встала жена: «Выучишься и бросишь меня, необразованную, с детьми». Так Генка и проработал всю жизнь на одном заводе (уходя оттуда только в армию) слесарем-сборщиком, правда, очень высокого разряда. Последние годы он работал мастером. Были на заводе такие операции, которые выполнить мог только он, поэтому ему прощали всё – и даже пьянство.

Генку уговаривали вступить в партию, но он, помня запрет отца (я уже об этом писала), стойко сопротивлялся, а потом он начал торговаться.

Когда он женился и переехал жить к жене, её семья (она, мать и младшая сестрёнка) жили в жалкой комнатушке в бараке. Туда и Генка пришёл, там и их первый сын Андрей родился. Вскоре – о, счастье! – им дали комнату метров аж в 16! (на 5 человек) в благоустроенной коммунальной квартире, там у Генки и его жены Лиды родились ещё два сына.

Так вот, Генка начал торговаться с партийными руководителями: «Дадите отдельную квартиру, я подумаю». – «Ты, что, торгуешься? А бесплатную путёвку в забайкальские места не хочешь?» – «Почему же? С удовольствием посмотрел бы на Байкал, тем более, бесплатно».

Руководство пошумело-пошумело, но всё-таки дали Генке чудесную 3-комнатную квартиру на Рязанском шоссе, недалеко от завода, где он работал.

Через некоторое время к Генке снова начали приступать всё с тем же предложением: «Вступай в партию! Ты обещал». Генка на это: «Я обещал подумать. Вот сижу и думаю». Так и не вступил.

Семейная жизнь у Генки сильно отличалась от Женькиной, да и от моей тоже. Первый ребёнок родился до брака, но Генка из роддома принёс сына к нам домой, в коммуналку на Б. Коммунистической, положил его на родительскую постель и объявил маме: «Вот внук, принимай». А мне: «Тётка, придумай имя». Я-то и назвала мальчика Андреем. Так и остался Андрей жить у нас, Лида кормила его плохо, в основном выхаживала мальчика мама, а родители то появлялись, то исчезали. Наконец, мамино терпение кончилось, и она им заявила: «От внука не отказываюсь, но гулящие его родители мне не нужны. Или женитесь и живите, как люди, или пошли вон, а внука я и без вас подниму». Так мама и женила Генку.

Жили они плохо, недружно. Года через два у них родился второй сын, и опять брат мне сказал: «Тётка – имя!» Я назвала второго мальчика Алёшей. А в 1963 г. у них родился третий мальчик – прелестный, бело-розовый, с белыми волнистыми волосиками. Я решила назвать его Иванушкой. Уж такой он был Иван-царевич! Но тут взбрыкнула Лида, мать: «Хватит, своих рожай и называй как хочешь, а этот будет Виталя». Я считаю, что она этим именем изменила ему судьбу. Брат вручил мне право называть своих сыновей, и я дала ему имя, а Лида не согласилась.

В общем, у них выросли не очень благополучные сыновья. Лида безумно любила их и оберегала от всего, в том числе и от образования. Они уберегли их даже от армии, устроив работать на завод, в цех к Геннадию. Мальчики начали рано пить. Младший «Виталя» допился до того, что у него стали отниматься руки и ноги. Обратились к нашему с Лёвой Грише (он уже был врачом). Гриша положил кузена в соответствующую клинику и предупредил, что, даже если он излечится, пить ему всё равно противопоказано: «Иначе превратишься в лежачее парализованное бревно». Виталий «согласился» с Гришей и перешёл на наркотики и опять довёл себя что называется «до ручки». Опять был призван Гриша, который опять положил его уже в другую клинику, но туда к Виталию пришёл его друг и принёс «дозу». Виталий, некоторое время не принимавший наркотиков, сразу вколол себе как следует и умер от передозировки.

Других Генкиных сыновей Гриша время от времени лечил от алкоголизма, но всякий раз они через некоторое время «срывались» и начинали «по новой».

Наконец, Гриша сказал мне: «Мама, я умываю руки. Больше по этому вопросу ко мне не обращайтесь».

Так и живут они, попивая и страдая расстройством здоровья. Впрочем, все трое очень рано женились и родили некоторое количество внуков Генке и Лиде. С жёнами, правда, не ужились. Внуки Генкины, к счастью, вроде пока вполне адекватные люди и даже не чужды образованию.

Лида всю жизнь Генку пилила по любому поводу: за то, что он пил, например. Несколько раз Генка пытался «завязать» и даже «подшивался». Тогда Лида придиралась к тому, что он вроде как много молчит: наверное, вспоминает свои попойки и мечтает, как бы раздобыть бутылочку. Генка не выдерживал и срывался, начинал выпивать снова.

Работая с ним на одном заводе и чуть ли не в одном цехе, она постоянно держала его под контролем. Время от времени объявляла ему войну и, например, через суд требовала с него алиментов на детей. А поскольку они продолжали жить вместе, получку отбирала тоже. И даже договаривалась на заводе, чтобы ему не давали денег на руки, а получала их сама.

Вот так они и жили. Генка очень завидовал нашим с мужем отношениям, хотя я тоже была не в восторге, когда Л. А. стал всерьёз увлекаться зелёным змием, много лет боролась с этим и всё-таки победила.

Мы с Генкиной семьёй были несколько ближе, чем с Женькиной, но полного родства тоже не было. Лида очень ревновала Генку ко мне и всякий раз препятствовала, когда он собирался чем-то мне помочь, – не деньгами, нет, а что-нибудь сделать, например, в новой квартире: «Что тебе уже совсем дома делать нечего?» – вопрошала она и не отпускала Генку ко мне одного ни на минутку, а когда были встречи «семьями», они, конечно, ограничивались застольями.

* * *

В итоге могу сказать, что на Женьку я никогда не обижалась за маленькое ко мне внимание, потому что он был очень счастлив в семье (прожив жизнь, я убедилась, что это не так часто бывает даже, казалось бы, в самых благополучных семьях), а Генку я просто немного жалела, хотя он и любил свою жену.