Текст книги "История одной семьи"

Теперь про Вовку

Вернёмся в Сибирь. Однажды в январе 1941 г. мы с Женькой вдруг почему-то были дома, а не в саду. В этот день, 11 января, оба родителя были дома: папа хлопотал по хозяйству, а маме нездоровилось, и она лежала в постели. Вдруг к нам пришла фельдшерица Галя, которую мы прекрасно знали, поскольку часто, особенно я, болели, и Галя всегда в это время нас навещала и лечила. Мы её так и звали: «Галя с чемоданчиком».

Когда Галя пришла, отец быстренько одел нас и выпроводил гулять, и мы с Женькой радовались снежной и морозной сибирской зиме. Где был Генка – не помню, наверное, слонялся где-то по своим неотложным делам.

Через какое-то время отец позвал нас в дом, раздел и, вынеся откуда-то из-за печки какой-то свёрток, сказал: «Ребята, посмотрите, что нам Галя в чемоданчике принесла». Мы взглянули: «Это Вовка, Полькиной матери сын» (очередной нянькой у нас тогда была 15-летняя девочка Поля, и её часто навещала её мать с грудным младенцем на руках.).

– Хорошо, – сказал отец, – пусть будет Вовка, Володька, Владимир Владимирович, раз вы так его назвали.

Так в нашей жизни появился младший и последний брат Вовка. И когда уже через год-полтора мы с Женькой приехали из нашего очередного «длинного», как мы его называли, детского сада, то увидели, как этот Вовка, словно маленький принц, разгуливает по комнате, уставленной многочисленными комнатными растениями (мама очень любила цветы и комнатные тоже, и у нас всегда их было огромное количество), как в каком-нибудь зимнем саду, мы очень даже позавидовали ему.

Вовка был очень милым ребёнком, и с его появлением в нашей с Женькой жизни мы поняли, что Генка – любимец мамы, а Вовка – любимчик отца, а мы с Женькой – где-то посерединке внимания, и с раннего детства стало ясно, что главные в нашей детской среде – это Генка и Вовка. Мне досталось нянчить Вовку долгие годы. Нет, мы не страдали от того, что нас меньше любят и что Вовка был постоянно со мной, куда бы я ни пошла, ни поехала. Одно время он даже называл меня «мамой», чему я совершенно не радовалась. Он почти никогда не ходил в детсад, и в Москве тоже.

Однажды в моей школе на весенние каникулы нас, «активистов», (а я была очень активной) в награду за нашу «работу» повезли автобусом на экскурсию в тогдашний Загорск (я училась в 6-м классе), Вовка, конечно же, был со мной. Надо признать, что Вовку нянчили все экскурсанты, включая нашу учительницу и старшую пионервожатую: когда он, утомившись в дороге, заснул у меня на руках, его взяла к себе наша учительница.

* * *

К сожалению, Вовка – самый неудачный мой брат из троих. Почему-то в абсолютно непьющей семье он стал выпивать с 14 лет, причём серьёзно, с попаданием в милицию. Тогда о наркотиках было ещё и не слышно, но Вовка пил уже какие-то таблетки и однажды чуть не погиб, пока мы не обратили внимание на то, что он спит как-то совсем неестественно, и не вызвали скорую помощь и т. д., и т. п.

Он прожил очень недолго, едва до 40. Ещё при жизни мамы успел жениться и родить дочку. Жена Володи после смерти нашей мамы, которая их кормила, обстирывала и обихаживала, выгнала его из дому. Он нашёл себе новую жену, с которой я познакомилась на его похоронах (звали её, как и нашу маму, Верой), которая не катила на Вовку бочки, говорила, что он был очень хорошим отчимом-другом её сыну, часто вспоминал свою семью и особенно сестру Римму. Вот такая история про моих братьев.

Жизнь где-то там…

И снова Сибирь. Я не знаю, почему мои родители так часто переезжали в Сибири с места на место. С чем это было связано? Сейчас не у кого спросить, но эти бесконечные переезды я помню. Однажды мы жили в жалкой лачужке с крохотной комнаткой, и, по-моему, дверь открывалась прямо на улицу – сеней не было.

И вот однажды утром, мы ещё спим вповалку на полу, открывается входная дверь, и в клубе морозного пара появляется мама в дохе, а под ней – в тулупе. Она идёт к нам, улыбается, достаёт что-то из-за пазухи, кидает мне какой-то чёрный комочек и говорит: «Дочка, это тебе на день рождения!» Комочек оказался крохотным щеночком, сибирской лаечкой. Мама назвала её (а это была «она») Дианой (мама откуда-то очень хорошо знала мифологию). Мы же, дети, звали её попросту Дянкой.

Диана выросла в замечательную собаку, ставшую нам, детям, нянькой и заступницей и немного строгой наставницей.

Одно время где-то мы жили совсем без «нянек». Мама утром кормила нас и уезжала на работу. Дианку она сажала на цепь во дворе. Мы гуляли, как вольные птицы, по всей деревне и её окрестностям. Когда в обеденное время мама приезжала нас покормить, она спускала Дианку с цепи и говорила ей: «Приведи ребят». Дианка находила нас, и мы понимали, что мама дома. Но, если мы, увлечённые игрой, не спешили домой, Дианка подходила к нам, хватала нас за платьице, за штанишки и тащила домой. Спорить с ней было очень трудно.

Диана прожила у нас несколько лет и стала членом нашей семьи. Но во время войны по деревням начали ходить мужики, которые отлавливали собак «на рукавицы». В первый раз, когда такой мужик поймал нашу Дянку, а мы гурьбой бежали за ним и умоляли отпустить её, вовремя подоспела мама, и Дянку удалось спасти. А во второй раз он забрал её, когда никого из нас рядом не оказалось. Мир праху твоему, Диана. Это была первая моя собака.

Итак, мы переезжали и переезжали из одной деревни в другую, я это очень хорошо помню: однажды зимою меня везли в санях очень больную, в жару, я всё время откидывала укрывавший меня тулуп, а мама каждый раз возвращала этот тулуп на место, т. е. на меня.

И, наконец, мы оказались в Каратузе. Я до сих пор помню наш последний адрес в Сибири: Красноярский край, Каратузский район, село Каратуз, ул. Советская, дом № 1.

Каратуз

В Каратузе мы прожили вплоть до отъезда в Москву. Дом наш стоял на берегу реки, видимо, река называлась тоже Каратуз, но я не помню. Дом стоял высоко над рекой, а дальше был крутой обрыв, и внизу текла река.

Дом был большой, во всяком случае, он мне тогда таким казался. Там была зимняя и летняя половина. Летняя половина зимой не отапливалась, она вообще была какой-то не очень жилой: очень просторной и какой-то официальной. На стенах висели портреты тогдашних вождей, и мы любили иногда зимой забредать туда и видеть, как эти портреты были покрыты изморозью.

Жилым помещением для нас была небольшая светлая комнатка с голландской печкой, где спали родители, и большая кухня с русской печкой и полатями рядом с печной лежанкой и чуть выше её. Мы спали на печке или на полатях.

Помню утро, когда все мы, дети, лежим на полатях рядом с отцом, – а это было такое счастье! – и вдруг он, свесившись вниз, говорит маме, хлопотавшей на кухне:

– Мать, а у кого-то сегодня праздник, день рождения. Пельменей бы…

И мама ворчливо отвечает: «А, по-вашему, чем я тут занимаюсь?!» У меня сладко тает в груди: я почему-то твёрдо уверена, что это у меня день рождения и что мама в честь меня хлопочет у печки. С Каратузом связан большой кусок моей более или менее сознательной детской жизни. По-моему, именно в Каратузе появилась у нас вторая, очень значимая для нас няня Стюра.

Война

Каратуз помню и по войне. Не знаю, где мы жили, когда началась война, но прожила я её в Каратузе.

Начала войны не помню, но время потом помню очень хорошо. В детском саду, куда мы с Женькой непременно ходили, мы сворачивали в рулон бинты: нам их привозили выстиранными, большим ворохом, наши няньки и воспитательницы разбирали их на отдельные куски и давали нам, детям, скатывать их в рулоны. Кроме того, мы на прогулках собирали специальную лекарственную ромашку, которая потом сдавалась в определённые сборочные пункты. И, конечно же, концерты в госпитале, который тоже был в нашем селе. Мы читали стихи, пели песенки, плясали и танцевали. У нас с Женькой для этого было два «коронных» номера: «Яблочко» и «Калинка-малинка». Если «Калинку-малинку» мы исполняли просто и весело, то «Яблочко» – это было что-то особенное. Мы пели частушки, всех не помню:

 
Эх, яблочко, куда котишься?
Попадёшь ко мне в рот —
Не воротишься.
 
 
Эх, яблочко, да сбоку зелено,
Не катись туда,
Куда не велено.
 
 
Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена,
Пойду к девочке.
 

Эта последняя частушка мне особенно нравилась и под «девочкой» я, конечно же, подразумевала себя.

И под каждую частушку мы исполняли с Женькой некий обряд: мы мыли палубу, ставили паруса, приводили себя в порядок: чистили башмаки и т. д. Номер проходил на «ура».

В одну из военных зим в Каратуз привезли детей-сирот из Ленинграда. Их поместили в больницу, так как они были очень слабыми после блокады, их подлечивали и распределяли по ближайшим детским домам.

А одну девочку, Катю, примерно мою ровесницу, чуть постарше, ни один детский дом не взял: она была очень больна, у неё было больное сердечко. Она поначалу осталась в больнице, но потом её взяла к себе одна из медсестёр. Катя жила у неё, недалеко от нас, на соседней улице. Несмотря на свою болезнь, она была обычным ребёнком: ей и с горки хотелось скатиться и в снежки поиграть. Была Катя из-за болезни сердца очень полной, грузной, и, естественно, дети дразнили её. Бывало, упадёт она, съезжая с горки, а подняться сама не может, дети соберутся вокруг и смеются. Я как-то не выдержала, подошла к ней, подала ей руку, помогла подняться и потом делала так же. Она привязалась ко мне, и мы подружились. Я приходила к ней домой, и мы вместе играли. А уж как радовалась её приёмная мать!

Каким-то образом Катю разыскал её отец, воюющий на фронте. Он стал присылать Кате богатые посылки: видимо, наши войска были уже в Европе. Однажды прислал совершенно необыкновенную куклу: она была с фарфоровой головкой и умела закрывать глаза. Катин отец писал благодарные письма доброй женщине, приютившей его дочку, и обещал, что по окончании войны он приедет в Каратуз и заберёт свою девочку и её приёмную мать в Ленинград.

Катя не дожила до окончания войны. Когда её хоронили, приёмная мать её собрала нас, детишек, и разрешила взять что-нибудь из Катиных вещей на память о ней. Платьица и прочие наряды как-то не очень запали мне в душу, но кукла, присланная Кате её отцом, – это было что-то невероятное! Гораздо позже, когда я уже читала «Отверженных» Гюго и когда Жан Вальжан подарил Козетте куклу, я поняла, что он подарил ей именно такую. Я сказала о кукле Катиной маме, но она ответила, что положила её Кате в гроб. А мне подарила хорошенькое шёлковое платьице в клеточку, но я это платье никогда не любила, мне в нём всегда было холодно.

Чем ещё я помню войну? Одну зиму нам с Женькой совершенно не в чем было выйти на улицу: не было валенок, а другой обуви мы, по-моему, тогда просто не знали – или в валенках, или босиком.

Мы сидели дома, тосковали и ныли: «Гулять хотим, на улицу хотим…» Отец нас уговаривал: «Ну, подождите, ребята, вот кончится война, и я куплю вам валенки». И вдруг однажды приходит вечером с работы и приносит под мышкой две пары новеньких, ещё с каблучками, валенок (ещё они там назывались «катанками»). Мы с Женькой молча переглянулись, схватили «катанки», напялили их тут же, накинули кое-какую одежонку и – вон из дома. Самое главное, что мы с ним не переговаривались, а поняли друг друга молча.

На улице мы с ним договорились: «Ты – по этой стороне, а я – по той». И помчались вдоль по улице, и начали стучать в окна и двери домов, я – слева, Женька – справа, и кричать во всю глотку: «Ура! Война кончилась!..» Люди выбегали из домов и спрашивали нас: откуда мы это взяли? «Папа сказал!» – гордо отвечали мы. А надо сказать, что радио в селе, по крайней мере, на нашей улице, было только у нас.

Народ валом повалил в наш дом. Отец удивился: «Ничего такого я им не говорил…» – «Как так! – возмутились мы с Женькой. – Ведь сам же говорил: как только кончится война… А катанки-то – вот они!»

Вот такая история. А шёл всего-то 1943-й год…

* * *

Поскольку только у нас было радио, то соседи, занятые по хозяйству, просили нас, детей, внимательно слушать «Сводку Совинформбюро» и приходить к ним пересказывать новости с фронта. Мы так и делали, но нам казалось, что слишком мало сбито самолётов, уничтожено танков и фашистов. И мы с помощью нашего старшего брата Генки корректировали сводку и увеличивали число потерь противника в несколько раз. Не знаю, насколько верили нам наши односельчане, но слушали очень внимательно и просили не забыть придти на следующий день.

Появились у нас в селе беженцы. В соседнем доме (самого дома не помню, но помню, что эти беженцы поселились на втором этаже) стали жить мать и дочь из Ленинграда. Мать казалась мне совершенной старушкой, забыла, как её звали, а девушку лет 17–18 звали необычным именем Муза.

Я очень с ними подружилась, Даже в те свои очень небольшие года почти сразу отметила какой-то недеревенский уют у них в комнатке. Даже пахло у них по-особенному. Кажется, я ходила туда даже без Женьки. Они меня очень привечали, угощали чаем, тоже как-то по-особенному – из чашек с блюдцами. Муза много разговаривала со мной, пересказывала известные ей истории (видимо, из прочитанных книг), делала мне небольшие, но всегда удивительные подарки.

Так, она мне сшила из тряпочек замечательную куклу и разрисовала её лицо, наверное, химическим карандашом. О, мне так нравилась эта кукла! Между прочим, эта была единственная кукла за всё моё детство. И как же я горевала, когда её не уберегла!

С этой куклой я практически не расставалась и, когда наступило лето, пошла с нею купаться на речку. Конечно, лицо куклы превратилось в какую-то непонятного цвета тряпку. Я ревела, наверное, дня три, но Музе в этом своём глупом поступке не призналась.

А ещё Муза подарила мне деревянный пенальчик, со всем необходимым: карандашами и ручкой. (Я уже тогда грезила о школе).

Их отъезда я не помню. Тогда многие люди приезжали, жили рядом, а потом вдруг уезжали.

* * *

Во время войны мы с братьями Генкой и Женькой заболели малярией, а младший Вовка – цингой. Родители изо всех сил старались достать для Вовки какие-нибудь витамины, и у нас на столе почти всегда стояла тарелка с яблоками. Но это было только для Вовки, и мы ему ничуть не завидовали и не посягали на его «лекарство», а только с интересом наблюдали, как няня Стюра трёт яблоко на тёрке, а потом скармливает это пюре.

А мы, помню, сидим втроём у раскрытой печки-голландки и трясёмся от озноба. Трясло нас страшно. А на следующий день мы валяемся в постелях в сильнейшем жару. У меня при высокой температуре были жуткие галлюцинации: то какой-то мужик вдруг начинал ходить около моей постели, но не справа налево, а сверху вниз. И я просила маму: «Скажи ему, пусть он ходит по полу, а не сверху вниз!..» В другой раз вдруг в комнату въезжала грузовая машина, у неё открывались борта, и начинало ссыпаться зерно. Я задыхалась и снова умоляла маму прекратить это… и т. д.

На третий день температура спадала, но наступала такая слабость, что не хотелось двигать ни рукой, ни ногой.

Так мы дотянули до лета. И вот помню я, как мы с Женькой ходили в медпункт за лекарством. Улица наша – Советская – была очень длинная. Мы жили в доме № 1, а все значительные места (магазин, школа, библиотека, медпункт, может быть, при больнице) находились на противоположном конце. Мы ходили туда почему-то каждый день. Наверное, нам там делали какие-нибудь уколы, а домой давали таблетки хинина. Мы несли их в спичечном коробке. И вот бредём мы с Женькой слабые-слабые, поддерживаем друг дружку и сами себя уговариваем: «Вот дойдём до того кустика и сядем отдохнём». А потом намечали себе следующую вешку.

* * *

Летом мне мама делала отдельную, мою, комнатку, превращая в неё чуланчик при сенях. Я очень много болела, и там мне, по крайней мере, летом, было спокойно и уютно.

И День Победы я встретила в этой своей «комнатке». Как раз шли третьи сутки малярийного цикла, когда слабость совершенно не давала подняться с постели. Мама, уходя на работу, накормила меня, сунула в руки какую-то книжку (я уже читала) и сказала: «Я днём обязательно забегу и посмотрю, как ты».

Я нежилась в постели и наблюдала, как через крохотное оконце чуланчика светит луч солнца, а в нём танцует много-много пылинок. Очень красиво!

Прошло совсем немного времени, вдруг вбегает мама и кричит: «Дочка, победа, победа! Пойдём на митинг!» Вытаскивает меня из постели, надевает самое нарядное, какое было у меня на тот момент, платьице, на голову повязывает бант и тащит меня на улицу. У нас во дворе она обрывает все цветы с клумб – а цветов у нас было много, и мы с огромными букетами бежим с ней на нашу главную площадь, где полным-полно народу и все радуются и смеются от счастья. С построенной трибуны выступают один за другим ораторы.

Тут на трибуне оказался фронтовик, инвалид с одной ногой, конечно, на костылях. Он тоже что-то говорит. Мама суёт мне в руки огромный букет, подталкивает меня к трибуне и шепчет: «Отдай этому дяде и скажи ему „спасибо“!». Я кое-как вскарабкалась на трибуну, мне, конечно, со всех сторон помогали, отдала цветы фронтовику, не забыв прошептать «спасибо». И вдруг меня хватают, ставят на какое-то возвышение и шепчут: «Скажи что-нибудь, девочка». Девочка сначала испугалась, замялась, а потом вдруг выпалила: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Вот какая грамотная оказалась девочка!

Что тут началось!.. Меня схватили на руки и начали качать. Мама еле-еле отбила меня у этих энтузиастов.

Я читаю

Читать я научилась в 5 лет, причём сама. Не помню, показывала ли мне мама буквы и знала ли я их. Просто мой старший брат Гена пошёл в школу, а я начала ему дико завидовать.

У Геннадия при его светлой, далеко не глупой голове и золотых руках школа не заладилась с самого начала. Почему-то не сложились у него хорошие отношения со школой, и всё тут. Он еле-еле окончил 4 класса. Но это уже в Москве. А там, в Сибири, в Каратузе, он пошёл в 1 класс. Боже, как он страдал! В деревне не принято было провожать детей в школу, но Генку приходилось каждый день отводить туда за руку. Да и то частенько он потом всё равно сбегал и прятался где-нибудь до окончания занятий. А дома его заставляли делать уроки и поперву, конечно же, читать букварь. Как уже говорила, я изо всех сил завидовала Генке, пробовала садиться рядом с ним и просила показывать мне буквы, но ему и самому-то невмоготу было учиться, а тут ещё меня обучать, он грубо прогонял меня.

Читать его заставляли вслух и при этом водить пальцем по строчкам. И вот я исхитрялась так пристраиваться сзади и так замирать, что он меня не замечал. Я внимательно следила за его пальцами и его голосом и вдруг на каком-то этапе – о чудо! – я увидела, что понимаю текст!

Когда он заканчивал свои мучительные занятия и убегал на улицу, я тихонько брала букварь и повторяла урок. И однажды вечером я достала у Генки из его котомки букварь, подсела к маме и показала ей, что я вполне овладела техникой чтения. И мама, и отец были потрясены. Отец тут же сунул мне газету и потребовал, чтобы я ему читала. Но в газетах я справлялась только с крупными заголовками, мелкий шрифт ускользал от меня.

Мама поступила по-другому. Она работала тогда преподавателем на ветеринарных курсах при РАЙЗО (расшифровать эту аббревиатуру я сейчас не могу). И там имелась библиотека, в том числе детское отделение. Мама начала приносить мне оттуда книжки – и как же я радовалась им! Библиотекарь (я её или его не помню совершенно) очень скоро понял, что я заядлая читательница, и все новые поступления в первую очередь оказывались у меня.

Много чего я там прочитала, но в памяти почему-то отложилась повесть Осеевой «Девочка из города». Эта девочка надолго стала моей любимой героиней, потом, гораздо позже, её сменила Козетта из «Отверженных» Гюго.

Вскоре мне стало не хватать книжек из этой библиотеки с маминой работы. Наступило лето, и мама разрешила мне пойти и записаться в библиотеку, которая была у нас в селе. Я так и сделала. Там, делая скидку на мой малый возраст, мне первой книжкой дали картонную книжку-раскладушку – сказку Чуковского «Федорино горе».

Естественно, выйдя из библиотеки, я тут же по дороге домой принялась её читать. Сказка мне очень-очень понравилась, но каково же было моё разочарование, когда я увидела, что не прошла и половины дороги домой, а книжка кончилась! Я быстро побежала обратно в библиотеку, но строгая тётенька ворчливо сказала мне, что книжку она мне дала на 10 дней и чтоб раньше, чем через неделю, я её не беспокоила.

* * *

С этим же я потом столкнулась в Москве, где очень неласковые тётеньки-библиотекарши давали одну, много две не очень толстые книжки на 10 дней и слышать не хотели о том, чтобы обменять их раньше срока. Это было просто трагедией. Потом я научилась выходить из положения, записав в библиотеку Женьку, и он брал дополнительные книжки для меня. А когда я обнаружила при детской библиотеке читальный зал, то все мои проблемы с дефицитом чтения были решены. Библиотекари в читальном зале почему-то очень прониклись ко мне и давали читать новые поступления, правда, с просьбой написать отзыв для их газеты. А это было совсем не трудно: тётенька садилась со мной рядом, задавала вопросы, сама записывала мои ответы, а в награду за отзыв я получала к прочтению «самые интересные» книжки. Так я прочла в читальном зале «Маленького оборвыша», «Тома Сойера», «Без семьи» и многое, многое другое.

Эта московская библиотека находилась во дворе нашей школы, туда я и отправлялась, когда меня выгоняли с уроков – а это случалось, потому что я была удивительной хохотушкой и мне достаточно было показать даже не палец, а кончик его, чтобы я залилась весёлым громким смехом.

У меня была подружка в классе, Оля Виленская, с которой мы, гуляя, задумывались и рассуждали, почему тот или иной предмет называется так, а не иначе. Почему, спрашивали мы, «рот» – рот, а не, допустим, «абажур»; «язык» – язык, а не «стул»?.. И была у нас шутка: «Открой абажурчик, высуни стульчик». Мы обе сидели на первых партах, но я – у окна с Таней Телегиной, а Оля – в среднем ряду, прямо перед столом учителя, с Олей Александрович. И вот Оля Виленская поймает мой взгляд, откроет рот и высунет язык. На нашем языке это и означало: «Открой абажурчик, высуни стульчик». Я прыскала и тут же слышала голос учителя: «Выговская, выйди вон!» Чаще всего почему-то это случалось на моём любимом уроке литературы. Или Танька Телегина, моя соседка и закадычная подружка до самой её ранней (в 50 лет) смерти, вдруг ябедничала: «А Выговская под партой книжку постороннюю читает». И опять: «Выговская, выйди!»

Я, нисколько не огорчаясь, бежала из школы, не одеваясь, потому что это совсем рядом, и проводила с удовольствием минут 15 в своей любимой «читалке». А под конец урока наша «Варварушка» (Варвара Петровна Сергеева) говорила Оле Виленской: «Оля, ты, наверное, знаешь, где найти Выговскую. Пойди позови её. Я буду объяснять новый материал». Оля бежала в «читалку» и возвращала меня на урок.

Всю школьную программу по литературе я, естественно, прочитывала заранее, ещё летом. В старших классах первый ответ по новому писателю всегда был за мной. Я готовила целый обзорный доклад, получала заслуженную «пятёрку», а потом до самого заключительного сочинения мне делать было нечего: материал я знаю, а меня больше не вызовут, и тут повторялись регулярные и очередные удаления меня из класса и времяпрепровождение в «читалке».

Позже в Москве я записалась во все ближайшие библиотеки: и на Радищевской улице, и ещё где-то. Недалеко от нас был дом, в котором жил Маяковский и при нём музей Маяковского и роскошный читальный зал, так я и в этом зале проводила очень много времени. Ещё я была записана в читальном зале Исторической библиотеки, которая тогда находилась на Красной площади – там же, где Исторический музей. Этот читальный зал я просто обожала. Во-первых, проходить туда надо было через кордон милиционеров, охраняющих очередь в Мавзолей: подходишь к милиционеру, показываешь ему свой читательский билет и важно проходишь на Красную площадь, куда в это время никого не пускают, кроме тех, что стоят в очереди. Во-вторых, в зале были отдельные столики для каждого читателя, а на них – уютная зелёная настольная лампа. Очень мне там нравилось!

* * *

Подружек у меня в школе было много. Двух я уже назвала: Оля Виленская и Таня Телегина (с ней мы всю школу просидели за одной партой). Ещё одной подружкой – и тоже на всю жизнь – была Света Петрова. Каким-то боком она была родственницей Дмитрия Фурманова. Его уже к тому времени не было в живых, но Светина семья поддерживала близкие отношения с его сёстрами, очень старомодными интеллигентными женщинами. Они исповедовали правило: «Книга – лучший подарок» и на любой праздник дарили Свете замечательные книги. Светина семья жила очень бедно: у них было трое детей и очень небольшие заработки. Они жили на грани нищеты, поэтому Светина матушка, тётя Тоня, продавала эти книги вскоре после дарения, правда, разрешая нам со Светой предварительно их прочитать. Света книги просто глотала, я читала медленнее, но и мне они выдавались самое большее на два дня. Я всегда успевала за это время их прочитать, потому что впереди ведь была целая ночь, а то и две. Таким образом был прочитан весь Дюма (которого в библиотеке не допросишься), а потом и многое другое, такое же ценное и интересное. Примечательно, что советскую литературу эти чопорные дамы Свете никогда не дарили, но её в избытке было в библиотеках.

Я очень не любила пионерских лагерей и часто уговаривала родителей не посылать меня туда. А поскольку нас, детей, было у родителей четверо, то, на моё счастье, не всегда родителям удавалось достать четыре путёвки. И случалось так, что братья ехали в лагерь, а я оставалась дома. Если же всё-таки мне не удавалось увильнуть от лагеря, первое, что я выясняла там: где библиотека? Записавшись в библиотеку, я целыми днями проводила где-нибудь в кустах с книжкой в руках и не считала себя уж слишком обездоленной. А вечерами, перед сном я пересказывала прочитанное моим соседкам по палате, и обе стороны были очень довольны друг другом.

Однажды (мне тогда было лет 11–12), когда я с очередной книжкой в руках сидела в кустах, меня внезапно обнаружила директор лагеря. «Ты прямо как Татьяна Ларина», – сказала она и очень удивилась, что я не знаю, кто это. Услышав об этой книге, я тут же добыла её в библиотеке, прочитала, была восхищена до крайности, и моей заветной мечтой стало иметь пушкинский роман дома.

По возвращении домой я обегала все близлежащие книжные магазины и на Солянке, в магазине, который позже назывался «Светоч», а в моё время, кажется, просто именовался книжным, я увидела на прилавке «Евгения Онегина». Это было дешёвенькое издание «Для школьных библиотек», стоило 6 руб. 50 коп. У меня таких денег не было. Но тогда была возможность «копить» деньги на свою заветную мечту, тем более, на книгу. Можно было быть уверенным, что книжка дождётся того момента, когда я накоплю. И она дождалась. Я экономила на своих завтраках, на которые мне дома выдавался 1 рубль. И вот – книжка у меня! Моя! Это была первая книга в моей будущей библиотеке. Как же я была счастлива! К тому моменту, когда мы в школе начали «изучать» «Евгения Онегина», я знала его наизусть. Целиком. Сейчас конечно, подзабыла. Тогда по радио какая-то актриса (имени не помню) читала очень часто «Сон Татьяны». Может быть, поэтому мне этот отрывок нравился больше всего. А ещё, конечно же, – письмо Татьяны к Онегину.

* * *

Моя страсть к книгам была известна всем. Девчонки, приходившие ко мне на день рождения, обязательно дарили книжки. Конечно же, не всегда ценные, но всё-таки. Брат Гена, устроившийся работать на завод слесарем по окончании ремесленного училища, с первой зарплаты сделал нам, всем членам семьи, подарки: маме – абажур, папе – венские стулья (кстати, два из них до сих пор живы и стоят у меня на даче), Женьке и себе – по рубашке, а мне – две новенькие книги. Сейчас помню: одна из них была каким-то альманахом, который назывался «Мы – советские люди» (кстати, очень интересная книга про войну), а вторая – «Жатва» Галины Николаевой. Вскоре после прочтения этой книги я в первый и в последний раз поехала на родину отца в Белоруссию и увидела громадную разницу между колхозной жизнью, описанной Галиной Николаевой в «Жатве», и той, что я увидела в деревне. С тех пор я никогда не брала в руки ни одного произведения этой писательницы, так как убедилась, что она попросту врёт.

Лет на 14 моя сводная сестра Саша, дочь отца от первого брака, подарила мне серенький однотомник А. С. Пушкина 1949 г. издания. В тот период жизни дороже подарков я не получала. Я его прочитала от корки до корки. Конечно же, не выучила наизусть, как «Евгения Онегина», но ориентировалась в нём чуть ли не вслепую, т. е. точно знала, где, на какой странице что именно искать. Как-то, по-моему, будучи уже достаточно взрослым, мой сын Дмитрий засомневался, что я цитирую Пушкина. А читала я: «Только что на проталинах весенних / Показались ранние цветочки, / Как из чудного царства воскового / Из душистой келейки медовой / Вылетела первая пчёлка…» Сын усомнился: «Мам, это не Пушкин!» Я взяла свой заветный томик и тут же на стр. 143 отыскала это стихотворение, по-моему, оно называется «Возрождение». Проверьте.

Когда мы с мужем Лёвой переезжали из квартиры моей мамы в собственную комнату, мы очень боялись обидеть маму и взяли с собой только свои носильные вещи. Правда, она навязала нам вышеупомянутые венские стулья: «Ребята! Когда ещё у вас появится мебель… И, что же, я приду к вам, и вы меня усадите на пол?» Мы даже книги свои, точнее наши, постеснялись взять. Позже младший брат Вовка, оставшийся жить с мамой, привёз мне, уже в Лосинку, две книги: «Я знаю, ты очень дорожила ими», – сказал он. Это были томик Достоевского, дореволюционного издания, с которого и началось у меня не просто знакомство, а долголетняя любовь с Достоевским, и 10-й том Полного собрания сочинений В. А. Жуковского в 12 томах, издания 1902 г.

Эти две книжки (они до сих пор стоят у нас на полке) появились у меня следующим образом. Однажды в 477-й школе, где я училась, нас, нескольких девочек, во время «Ленинского субботника» послали работать в школьную библиотеку, которая была так себе, и я ею почти не пользовалась. Нас посадили за столы и велели переписывать книги, обречённые на списание. Там-то я и наткнулась на эти две книги и упросила библиотекаршу отдать их мне. «Жалко их жечь», – умоляла я. Она с большой неохотой согласилась, но больше меня к подобной операции никогда не допускала.