Текст книги "История одной семьи"

Мой день рождения

Мои родители всегда помнили о моём дне рождения. Правда, его трудно забыть – 1 января. Я родилась в Сибири в 4 часа утра, то есть в полночь по московскому времени.

В Москве однажды в году 1949-м (или 1950-м) отец устроил мне вообще грандиозный, незабываемый праздник. Тогда у него уже была служебная машина на двоих с другим сослуживцем, который жил в нашем же доме. Машина была какая-то большая, кажется, ЗиС. 1 января отец объявил нам, что мы едем в лес. Мы вышли во двор, машина уже ждала нас, и вместе с нами ехал этот другой отцовский сослуживец с женой. Детей, по-моему, у них не было. И вот в этой машине расположились отец, его сослуживец с женой, мама и четверо детей. Мы с Женькой сидели на откидных (от передних) сидениях, напротив тех, кто сидел на заднем сидении. Больше мне никогда не приходилось ездить в таких машинах.

Приехали в лес. Мужчины в первую очередь вырубили из огромного сугроба стол. «С белой скатертью», – говорил отец. Стол был фуршетным, т. е. сидеть за ним было нельзя. Чтобы нам, детям, было хорошо, с одной стороны стола срезали снега поменьше, чтобы нам было удобно стоять за ним. Женщины начали накрывать на стол, а мужчины принялись разжигать костёр. Ребятишки помогали мужчинам и собирали хворост. Костёр был высоким-высоким, выше деревьев.

И начался пир! Мы ели вкуснейшие бутерброды, какой-то салат, открывалось шампанское, и пробка летела прямо в небо, мужчины тяпнули коньячку. Отец совсем разошёлся, схватил меня и с размаху бросил в огромный сугроб, откуда меня пришлось выкапывать.

«Гляди, дочка, и запоминай: вряд ли у тебя будет ещё такой день рождения!» – довольный, счастливый, говорил отец. И правда, такого больше никогда не было. Разве что в Сибири же, в 1957 г., на моё 20-летие Лёва подарил мне 1 января трёх рябчиков. «На счастье!» – сказал он.

Я уже говорила раньше, что в школьные годы мы с Женькой (у него 2 января) часто устраивали себе двойной день рождения и праздновали его 3-го, потому что 2-го папа получал зарплату, и нам выдавалась какая-то сумма. Мы сами покупали продукты, сами пекли пироги и звали друзей: Женька своих, я, соответственно, своих. Родители ставили нам одно условие: чтобы к их возвращению с работы от пира и духа не оставалось. Мы старались.

А Вовкин день рождения, 11 января, был омрачён окончанием каникул. Как раз 11-го мы шли в школу после зимних каникул. У Геннадия день рождения был в августе, и нас почти никогда не было в это время в Москве.

«Сад-пряники»

Недалеко от нашего дома располагался Детский парк им. Прямикова, главный вход которого располагался на Таганской улице, напротив Таганского парка культуры и отдыха, а его задние ворота, «хозяйственные», для технических нужд, выходили в Б. Факельный переулок, совсем недалеко от нашего дома.

Наш дом имел три адреса: Б. Коммунистическая (ныне улица Солженицына), 24; Б. Факельный, д. 1 и Товарищеский переулок, д. 15 – так что эти технические ворота «Сада-пряников» (так мы его называли) находились совсем рядышком. Ворота были чаще всего закрыты, но в них была маленькая калитка, и через неё мы проникали в парк, да и главный вход был не так уж далеко. Иногда мы нарочно шли через него, потому что на пути к парку располагалась маленькая пекарня, в которой полуголый дядька пёк замечательные бублики. Иногда он просил нас немного подождать: «Я вам сейчас горяченьких» – и доставал из печки румяные, аппетитные бублики, чуть ли не по пятаку за штуку. Чтобы мы не обожглись, он подавал нам бублики на верёвочке, даже если покупался один.

Этот «Сад-пряники» был очень небольшим, но хорошо благоустроенным именно для детей: с детскими площадками, качелями, каруселью и т. д. Там была и спортивная площадка с футбольным, баскетбольным и волейбольным полями. Была игротека, где можно было взять какую-нибудь настольную игру, и небольшая читальня.

Хотя парк, повторяю, был очень маленьким, он делился на зоны: для детей, самостоятельно гуляющих; для подростков (вышеупомянутые спортивные площадки); аллеи для мам с детьми в колясках и самая тихая аллейка – для стариков. Если мы на ней оказывались, то старались пробежать через неё побыстрее и потише. Очень много времени мы проводили в этом «Саду-пряниках».

День смерти Сталина

5 марта 1953 г., 8-й класс. Рано-рано утром мне позвонила подружка Света Петрова и прорыдала в трубку: «Ты слышала?» Я слышала. Я читала на кухне и, как это бывало частенько, зачиталась до утра. Вот уже радио начало работать. По-моему, гимн прозвучал. А потом какая-то непонятная музыка и молчание. Позже или в этот же день я записала в своём дневнике:

 
Скажите, что случилось сегодня с утра:
По радио известия передавать пора?!
Но вдруг раздался голос, о душу не тяни!
Скорее, что случилось, скорей же говори!
 
 
Отхлынула кровь от лица моего,
Ушам не могу поверить:
Скажите, что ЭТО не про НЕГО —
Какою мерою горе смерить?!
 

И дальше:

 
Почему это мне всё нипочём:
Жизнь моя так бесполезна!
 

И ещё:

 
Нет товарища Маяковского
И поэтому Вы должны
Написать, Александр Твардовский,
Поэму о Сталине для страны.
 

Мы со Светой встретились тем же ранним утром (у других девчонок не было телефонов) и поехали на Красную площадь. В метро люди чуть не рыдали навзрыд. Перед Мавзолеем собралась большая толпа, и все плакали.

В школе был траурный митинг. Все учителя плакали. Некоторые девочки падали в обморок. У меня не получалось, хотя по обморокам я была большой спец в то время, но у меня они случались от других причин и тогда, когда их никто не ждал. Наша учительница по литературе и русскому языку, придя на урок, спросила, почему у нас всех глаза на мокром месте? Мы ей сказали: «А как же!» Но она отмахнулась и заявила, что уроков никто не отменял и что, по крайней мере, на своих уроках она не позволит валять дурака.

Когда было объявлено великое прощание с вождём всех трудящихся в Доме Союзов, мы с девчонками решили непременно участвовать в этом. Собрались 4–5 дурочек и отправились в центр. Я не помню, почему мы не воспользовались транспортом. Видимо, была какая-то веская причина. Мы отправились пешком. Народ валом валил в центр. Образовывались стихийные колонны, выбирался руководитель, какой-нибудь самый энергичный мужчина, и мы шли, шли, шли…

Далеко нам уйти не удалось. В первую ночь нашу колонну задержали уже на Солянке. Там нам пришлось переночевать, Естественно, прямо на улице. Дорогу вперёди преграждали грузовики. Шофёры, в основном пожилые люди, пускали нас к себе в кабину погреться и всячески уговаривали идти домой. Но мы уже были на тропе приключений, и нам было интересно, как события будут развиваться дальше. Ближе к утру эти же шофёры нас покормили из своих завтраков и дали несколько советов. Например, быть всё время в центре колонны, а не по краям, иначе раздавят нас о стены домов, ну, и всякие другие. К утру мы, было, пошли дальше, но тут нас начали останавливать милиционеры и заворачивать обратно, объясняя, что ни одна официально не организованная группа к центру не пройдёт.

Наша колонна была стихийная и никем «не организованная», но во главе оказались «стихийные» же, но очень упорные, энергичные и «умные» мужчины. Они продолжали вести нас вперёд. Когда путь преграждала конная милиция, наши «вожди» уводили нас в переулки, во дворы. Москву они знали прекрасно. Иногда мы лезли по крышам и оказывались благодаря этому на совсем другой улице. Иногда даже проходили через бесконечные коридоры коммунальных квартир. Нас останавливали, разгоняли, и тогда наши вожаки, убегая, успевали нам назначить место встречи, где мы через некоторое время собирались вновь.

Так, в бесконечных и безрезультатных хлопотах прошёл и второй день пути к прощанию с «Великим вождём». Было принято решение на ночь разойтись по домам, а утром встретиться в условленном месте и продолжить свои попытки. Я, конечно, домой ночевать не пошла, ибо кто бы меня на следующий день выпустил на улицу, а все мы трое (к тому времени нас осталось только трое) пошли ночевать к Жене Бочаровой, у которой мама и папа были весьма демократичные. Они нас не очень ругали, накормили, пообещали не выдать меня и Свету Петрову нашим родителям, а утром ещё раз нас накормили, как могли, утеплили и отпустили на дальнейшие приключения.

Шёл третий день путешествия. Колонна сократилась до 10–15 человек, но мы настойчиво продвигались вперёд к Дому Союзов. На каком-то этапе были арестованы наши «руководители» и разогнаны остатки нашей колонны. Мы втроём уцелели и пристроились к какой-то «официальной» колонне. На нас косились люди из этой колонны, но не прогоняли. И вот мы почти у цели. Вон он – Дом Союзов!

И тут-то на последнем этапе началась вдруг такая проверка! Оказывается, в каждой колонне, помимо основного руководителя, были ещё назначенные люди, которые отвечали каждый за «своих» 10 человек. И никто во всей колонне не вступился за нас, а все дружно показали, что мы «чужие». Милиционеры взяли нас под белы руки, пригрозили приводом в милицию и довели до ближайшей станции метро.

Так ничем окончилось наше трёхдневное путешествие, и не удалось нам попрощаться с Вождём всех народов.

Дома так обрадовались, что я вернулась жива-здорова, что никаких репрессий не было.

Как мы жили по карточкам

До отмены карточек мы жили плохо, голодно. Не хватало даже хлеба. Хлеб выкупать по карточкам ходили по очереди, потому что, если продавщица давала довесок, он автоматически становился собственностью того, кто в этот раз пришёл за хлебом. Поэтому мы очень ревностно соблюдали очерёдность. Дома хлеб от нас прятали, потому что мы его могли съесть сразу. Генка частенько находил хлеб и отрезал каждому по хорошему куску. Мама, конечно, обнаруживала убавление буханки, но не припомню, чтоб ругала нас за самоуправство.

Садимся за стол, мама разливает суп. Мы с Женькой канючим: «Да… Вовка всех меньше, а ты ему столько же налила…» Мама берёт свою тарелку и начинает из неё нам добавлять. Отец возмущается: «Ты что, а тебе?» И начинает из своей тарелки отливать в мамину. А мы, дураки, довольны – получили добавку. Иногда отец, глядя, как мы жадно поглощаем еду, говорил маме: «Вот получу премию, пойду в коммерческий магазин, куплю сразу 3 буханки хлеба, буду им резать, чтобы, наконец, они сказали: „Папа, хватит. Мы наелись“». Не помню, чтобы он осуществил эту свою мечту: всегда, наверное, оказывалось, что необходимо срочно купить что-нибудь, например, обувь, которую мы рвали нещадно.

После отмены карточек жизнь стала гораздо сытнее. До того в школе мы получали, может быть, даже бесплатные завтраки: две кругленькие карамельки, бублик и стакан чаю. Как же мы этому радовались! Правда, случались и в то время учителя, которые были не против поживиться за наш счёт. Во 2-м и 3-м классе у нас была учительница Клавдия Фёдоровна, офицерская жена, между прочим. Так вот она заставляла нашу старосту Лиду Волкову отбирать по одной конфетке и оставлять бублик на двоих, таким образом каждому доставалось по полбублика. А мы молчали, не жаловались почему-то.

Вместо эпилога

Я собственно, хотела рассказать о своём детстве и, по-моему, сделала это достаточно подробно.

А что же дальше?

В 1955 г. я окончила школу и не поступила в институт. В МГУ у меня даже документов не взяли: я в 10-м классе, во второй половине, переболела дифтерией в очень тяжёлой форме, получила какие-то осложнения, и это, наверное, было зафиксировано в той медицинской справке, которую мы представляли при подаче заявления в высшее учебное заведение; а в Потёмкинский педагогический я попросту не набрала нужных баллов.

Родители предлагали мне разные варианты: поехать куда-нибудь в ближайший город и с этими баллами попробовать поступить, но я упёрлась: «Не хочу!». Второй вариант – посидеть год дома, поправить своё здоровье, позаниматься и на следующий год повторить попытку поступления в вуз, но и этот вариант я отвергла: «Хочу работать!» И пошли мы с подругой Светой Петровой искать работу.

* * *

У нас в школе была «четвёрка дружная» девчат: Таня, Света, Надя и я (мы продружили всю жизнь). Татьяна наша поступила в Институт мясомолочной промышленности (не знаю, что её туда понесло). Причём, когда она проходила там медицинскую комиссию, на рентген вместо неё ходила я – у Тани в детстве были проблемы с лёгкими, и она боялась. Надежда поступила в техникум (не помню, в какой), а мы со Светой благополучно «провалились». На работу нас нигде не брали и только на каком-то литейном заводе предложили работать в гальваническом цеху и разрешили пойти туда познакомиться с будущей работой. Мы пришли в довольно грязный цех, где работали хмурые, немолодые женщины в тёмных халатах. Когда они узнали, зачем мы пришли, они дружно указали нам на дверь: «Вы, что, с ума сошли? Мы здесь, потому что нам деваться некуда, а у вас вся жизнь впереди и начинать её здесь – этого ещё не хватало! Девочки, милые, пошли вон!»

* * *

Однажды я услышала по радио о наборе молодёжи на строительство Большого московского стадиона в Лужниках. Я пошла в Молотовский тогда (по месту жительства) райком комсомола и получила настоящую «комсомольскую путёвку». Это было 17 декабря 1955 г. – вот сколько времени мы искали работу!

Трудилась я там в качестве разнорабочей на строительстве Малой спортивной арены или, как её тогда называли, «Стадиона ручных игр». Нам даже к какому-то празднику выдали памятные значки, на которых было изображено почему-то футбольное, а может, баскетбольное (?) поле и посреди этого поля аббревиатура СРИ (!). К сожалению, значок этот не сохранился, маленький Митька его потерял.

Проработала я там до лета 1956 г., а потом снова услышала по радио объявление о том, что набирается молодёжь для работы «на важнейших стройках восточных районов страны». Пошла в райком комсомола, в этот раз во Фрунзенский, и получила новую комсомольскую путёвку на «строительство атомных электростанций». Поехала я туда не одна, а «сколотила» бригаду из таких же дурочек, как сама. Я не была их бригадиром. Даже бригадира я нашла – «старушку» по сравнению с нами, Томика, так мы её звали (Тамаре было 25 лет). Об этом моём «подвиге» даже писали в «Комсомольской правде». Я, когда давала интервью, на вопрос, почему я решила поехать на эти стройки, ответила «Хочу ещё раз увидеть таёжные цветочки жарки, уж очень они красивые». Это «интервью» прочитали мои одноклассницы, сообщили в школу, и мне устроили торжественные проводы.

* * *

Привезли нас в глухую тайгу, в 70 км от Красноярска, в так называемый 4-й район. Поселили в благоустроенные двухэтажные дома со всеми удобствами, и мы начали строить такие же дома и овладевать профессиями каменщиков и штукатуров. Там я встретила моего будущего (и настоящего) мужа Лёву Кобякова, который, поступив в 1955 г. на филфак МГУ (куда у меня документов не взяли) и проучившись там год, вдруг взбрыкнул, бросил университет и поехал на то же самое «строительство».

Через год мы поженились. К тому времени строительство наше совсем остановилось, никто не собирался там строить атомную электростанцию, и Никита Сергеевич Хрущёв, который 2 июня 1956 г. лично благословлял нас на эту стройку, всех просто обманул. Стройка остановилась, платить нам перестали и начали нас, горемычных, распределять по другим стройкам и объектам: кого – на химзавод под Красноярском же, кого на стройки Дальнего Востока и т. д. Мальчики наши дружно начали «сдаваться» в ряды Советской армии (до этого у них была броня). «Сдался» и мой муж Лев Андреевич. Спасибо моим родителям, они слёзно умолили меня вернуться домой.

* * *

И вот я опять на перепутье. И – о, благословенное радио! – объявляется новый набор молодёжи. На этот раз – на строительство жилых домов в Москве с предоставлением через 3 года жилья! Конечно же, я загорелась новым пламенем! Родители упрашивали не делать этого, а подумать об образовании. Но мы ведь и сами с усами! Я заявила родителям: «Я столько лет отдала стройке просто так, а теперь за жильё – и не пойду? Дудки!» (Мы по-прежнему жили в 12-метровой комнате на Таганке.) И пошла.

Правда, на тяжёлых работах я в этот раз трудилась недолго. Прорабы углядели во мне грамотную, «образованную» девочку и взяли к себе в прорабскую на должность «девочки-за-всё»: я была и табельщицей, и сидела на телефоне, и посылала разные телефонограммы. Одно время на мне даже был наш медпункт. И я так понравилась прорабам, что они из-за меня спорили, зазывали меня на новый объект, соблазняя отдельной комнаткой в прорабской.

* * *

В 1960 г. умер мой отец, а в начале 1961-го мама, наконец (не без моего активного участия), получила отдельную 2-комнатную квартиру в доме, который выстроило наше строительное управление. Туда переехали мама, братья Женя и Володя и мы с Лёвой, который успел уже вернуться из армии (в июле 1960 г.). А примерно в апреле мы с Лёвой получили собственное жильё – 14-метровую комнату в коммуналке на Варшавском шоссе. Вот была радость! Мы даже не стали ждать подключения коммуникаций и переехали в квартиру, в которой не было ни воды, ни света, ни газа. Правда, вскоре всё это появилось.

* * *

Мы прожили там 10 лет. И это жильё (и сама квартира, и её обитатели, и район) – моё самое нелюбимое в Москве. Особенно неприятно там стало, когда у нас родились дети. Напротив нас располагался какой-то пластмассовый завод, а чуть подальше – свиноферма, недалеко находился и пенициллиновый завод – всё это воняло невероятно. Наши друзья шутили: «Вашу остановку ни за что не проедешь: начало вонять – приехали!»

Какое же было счастье, когда Лёва через 10 лет нашего житья на Варшавке получил квартиру! Когда он принёс смотровой талон, я даже не поехала смотреть: раскатаю губы, а потом окажется, что это ошибка. И на 8 марта 1972 г. Лёва принёс мне ордер домой. «Извини, – сказал он, – других подарков у меня нет». С тех пор мы живём в Лосинке и уезжать отсюда собираемся только в одном направлении – на вечный покой.

* * *

Я считаю, что жизнь моя вполне удалась и я прожила её достаточно счастливо: мне повезло с родителями, с братьями, с мужем, с детьми. Всю жизнь везло на друзей и подруг. Даже сейчас, в самом конце жизни, у нас с мужем появляются вдруг вдобавок к старым или на смену уходящим новые друзья. На одиночество мы пожаловаться не можем.

* * *

Такой представлялась мне история семьи, пока я не показала её распечатку некоторым близким друзьям. Их отзыв был прямо по Галичу: «А из зала мне кричат: давай подробности!» Вот вам и подробности…

Приложение
Листки из альбома воспоминаний

Листок 1-й. Лужники

Итак, как я уже говорила, в 1955 г. я окончила школу и не поступила в институт. Конечно, родители предлагали мне годик посидеть дома, поправить здоровье, но я ни за что на это не соглашалась и стала активно искать работу. Это оказалось нелегко. Мы с моей школьной подружкой Светланой Петровой обошли отделы кадров очень многих заводов и фабрик, но ведь специальности у нас никакой не было, поэтому нам советовали пойти в ТУ (техническое училище) или куда-нибудь в этом роде. Мой брат Женя так и поступил: пошёл в техническое училище и получил там какую-то рабочую специальность. Правда, на заводе работал недолго: поступил-таки в институт.

Я пошла в райком и получила комсомольскую путёвку на строительство стадиона в Лужниках. Чтобы не расстраивать родителей, я соврала, что райком посылает меня на некую секретную работу. Но, когда я накануне выхода на эту «секретную работу» спросила маму, где мой старый лыжный костюм, она обо всём догадалась, всплакнула и попросила меня ни в коем случае не привыкать к матерщине.

– Дочка, – говорила она мне, – твоя мама где только ни работала, в каких коллективах ни бывала, но так и не научилась ругаться матом. Больше того, при мне самые отъявленные матерщинники прикусывали свой язык и начинали говорить по-человечески.

И правда, скоро я узнала, что на стройке матерный язык – это не ругательства, a средство общения. Меня никогда не тянуло к мату, поэтому мне нетрудно было выполнить мамин завет. Правда, когда мои соратницы по бригаде поняли, что я вообще никогда не «выражаюсь», они попробовали меня провоцировать и даже заставлять. Например, они набрасывались на меня по нескольку человек и начинали щекотать, заявляя, что не прекратят и не отпустят, пока я их как следует «не пошлю». Но я не сдавалась, и, в конце концов, меня оставили в покое.

* * *

Попала я в бригаду разнорабочих. Нас было 15 девушек в возрасте от 18 до 30 лет. Бригадиром была очень симпатичная молодая женщина, единственная замужняя в нашей бригаде. Она управляла нами спокойно и доброжелательно. Мы перетаскивали с места на место носилки с чем-то строительным, рыли ямы, пересыпали куда надо песок и т. д., то есть исполняли всякую неквалифицированную работу. Когда наступила зима, нашей основной обязанностью стала очистка перекрытий от снега и льда. Жили мы в бригаде дружно, ссор не было. По молодости наша «чёрная» работа не казалась нам изнурительной. А однажды девчонки всё-таки подловили меня с матерным словом.

Дело было так. У нас не было столовой и на обед мы покупали себе что-нибудь в находящемся неподалеку магазинчике, вернее, в ларьке. Незадолго до обеденного перерыва Лиза, наш бригадир, просила кого-нибудь сходить в этот ларёк и купить еды на всех. Почему-то желающих идти в ларёк частенько не было: не любили девчонки это дело – лучше носилки таскать. Я же не видела в этом ничего неприятного и охотно соглашалась на просьбу бригадира. Вскоре это стало моей ежедневной обязанностью. Я спрашивала у девочек, кому что купить, собирала деньги и отправлялась в ларёк. Там продавались хлеб, кефир, молоко, какая-нибудь колбаса и прочая немудрёная еда. Частенько продавалась конская колбаса, довольно вкусная, пахнущая чесночком. Она была очень популярна среди нас. Девчонки называли её, прошу прощения, «конской залупой». Я по наивности думала, что это её официальное название. Когда её не оказывалось в продаже, девчонки даже скучали по ней. Однажды, придя в бригаду с покупками, я радостно объявила: «Всё купила, даже конскую залупу!» Дикий хохот был мне ответом. Отсмеявшись, девчонки подходили ко мне и поздравляли с «крещением»: оказывается, это было матерным словом.

Итак, на стройке я вполне прижилась, девчонки в бригаде и прочий народ, такие, как мальчики-монтажники, относились ко мне несколько иронически из-за моей излишней инфантильности, но вполне доброжелательно. У нас там у всех были прозвища. Я насчитывала аж 24 своих прозвища. K сожалению, всех не помню, но ни одного обидного не было. Меня называли, например, Буратинкой (у меня была такая симпатичная шапочка с кисточкой).

Один парень звал меня «Ти-ти-ти», «Пташечкой-канареечкой». «Вы послушайте, – говорил он, – как она разговаривает. Ну, прям, как пташечка-канареечка: „Ти-ти-ти“».

За мои кудри звали меня Кармен и Карамелла (из тогдашних итальянских фильмов «Хлеб, любовь и фантазия» и др.).

Ещё называли меня «А у нас в школе»: я очень любила выступать на всех собраниях и каждое выступление начинала словами: «А у нас в школе…».

Были и такие, которые за мои вьющиеся чёрные волосы называли меня «маленькой жидовочкой», но и это было скорее ироническое прозвище, чем обидное.

Зимой внутри помещений нашего стадиона начали работать штукатуры. Им понадобилось тепло, чтоб раствор не замерзал. Внутри поставили огромную печь, в которой находились не менее огромные трубы, проложенные по всему периметру помещения. Печи топились, в трубах нагревалась вода и растекалась по всему помещению, обогревая его. Вот топить эти печи и приставили нас, девочек, пару на сутки. Не помню, как мы работали: сутки через сутки или через двое. Со мной в паре была девочка Ниночка Медведева, ещё младше меня возрастом и такая же маленькая и хрупкая. Для дров нам привозили огромные лесины, по-моему, даже с сучьями, выдали нам пилу и топоры, и мы должны были распиливать их и колоть на дрова. Это нам было совсем не под силу. Единственное, что мы могли делать, это кое-как обрубать сучья. Но сучьями нашу огромную печь не протопить. Не знаю, что бы мы делали, если бы не наши мальчики-поклонники. Они прибегали к нам каждую свободную минутку (на стройке существует правило: через каждый час рабочие имели право на 15 мин перерыва). Вот в эти перерывы к нам и прибегали наши мальчики, пилили и кололи дрова. B обеденный перерыв, быстренько перекусив, они опять бежали к нам, задерживались после работы и утром приходили пораньше. Так что мы с Ниной и горя не знали. Одного мальчика звали Толя Песня, и мы радостно встречали его: «Нам Песня строить и жить помогает…».

* * *

Однажды на стройку приехала какая-то представительная комиссия на шикарных чёрных автомобилях, все красиво одетые и очень важные. Их водили по стройке, всё показывали, обо всём рассказывали. Подошли и к нам с Ниночкой. Наши прорабы рассказали важным особам, чем мы тут занимаемся.

– Ну как работается, девочки? – спросили они нас. Я показала на огромные лесины и сказала, что нам их очень трудно распиливать, и предложила им попробовать это сделать. Мужчины сняли свои красивые пальто и начали пилить. Попилив и поколов немножко, они пришли к выводу, что это и впрямь нам не под силу и приказали нашим начальникам сделать соответствующие выводы. С этих пор на пилку и колку дров начали назначать специальных людей, которые время от времени приходили к нам и заготавливали дрова на несколько дней. Так что наши мальчики приходили теперь к нам только общаться.

Как-то раз у нас на стройке случилась большая беда. Я в тот день была дома, у меня был выходной. Позвонили наши девочки и рассказали, что обвалилась часть перекрытия и было много жертв. Те, кто работали наверху, мальчики-монтажники и наша бригада, не пострадали: они как раз спустились в раздевалку на свой законный перерыв. A вот сантехники, работавшие внизу, оказались под обломками, и их долго откапывали. Одиннадцать человек погибли – молодые мальчики, только что из ремесленного училища.

* * *

Весной, когда пришло тепло, мы перестали топить печи и вернулись в бригаду. Нас опять уже всех разбили на пары и отдали в услужение штукатурам. Мы должны были снабжать их раствором. Машина привозила раствор, и мы носилками растаскивали его по штукатурам. У каждой пары было человек по пять штукатуров. Мы, опять же с Ниночкой, как только приходила машина, хватали носилки и бегом растаскивали его по нашим штукатурам. Повторяю, мы бегали, пока был раствор, и каждый раз успевали наполнить ящики наших мальчиков-штукатуров дополна. У них никогда не было простоя из-за нехватки раствора. До прихода следующей машины у нас был перерыв. И мы опять же бегом мчались на главную арену, чтобы успеть посидеть на только что поставленной новой панели, которая потом станет трибуной. Не помню, кто нас фотографировал, но у меня очень много фотографий из Лужников: вот мы с Ниночкой на новенькой «трибуне», a вот мы у одной только что облицованной колонны и т. д., и т. п. Примерно в это время в нашей стенгазете появились стихи, которые мы считали чуть ли не своим гимном:

 
…лето в Лужниках
Сменит промелькнувшую зиму,
Кто работал здесь, того, наверняка,
Именно сюда потянет отдохнуть.
Я приду к трибунам, мной в бетон одетым,
где мечтали мы, что вот, мол, день придет.
– Вы куда, товарищ без билета? —
Скажет мне контроль и загородит вход.
Я ему скажу, с улыбкой глядя:
– И чего вы злитесь, не пойму.
Если бы не я, то вам бы, дядя,
И стоять здесь было б ни к чему. —
И контроль с улыбкою, без спора
Мне к трибунам путь освободит.
Только и такому разговору
Не бывать, быть может, впереди.
Как ведь знать, a вдруг мечта услышится,
И, гвардейцы славных Лужников,
Мы получим маленькие книжицы
Именных почётных пропусков!
 

Не знаю, может, кто и получил этот почётный пропуск, только не я. Более того, я не доработала до конца строительства. Сбежала. Вместо того чтобы задуматься о повторном поступлении в институт, на радость моим бедным родителям, я услышала по радио новый призыв партии и правительства к молодёжи: на этот раз её звали на строительство промышленных объектов в Сибири.

Я сколотила бригаду из пяти наших девочек. Нет, к власти я не рвалась и бригадиром не была. Мы пошли в райком комсомола и получили новые комсомольские путёвки, в которых значилось: «На строительство атомной электростанции». Это было в июне-июле. Перед отъездом в Сибирь нас принял в Кремле сам Никита Сергеевич Хрущёв, хлопал нас по плечикам и напутствовал: «Не к тёще на блины едете – на работу».

Мы получили довольно большие «подъёмные» и билеты до Красноярска. Я обзавелась преогромным чемоданищем, накупила кое-что из вещей, набила чемодан битком и поехала навстречу новым приключениям.