Текст книги "Сестры зимнего леса"

11
Либа

Лайя надевает белое платье с широкими, похожими на крылья рукавами. Мы собираемся на свадьбу Сары-Бейлы Кассин и Арье-Лейба Мельника. Открываю было рот, чтобы поговорить с сестрой, но не могу найти нужных слов. Как о таком спросишь? «Ты уже знаешь, кто мы?» Или: «Матушка тебе рассказала?»

На свадьбу идём всей семьёй: тятя, матушка, Лайя и я. Наше местечко готовится к празднику уже чуть ли не месяц. Последние дни выдались особенно суматошными. Пекарня Нисселя вообще закрылась: надо делать луковые рулетики-клопсы для пиршества. Так что халы заказали матушке. Чтобы напечь столько, надо потрудиться, но никому даже в голову не приходит отказаться от похода на праздник, который состоится у Вайсманов.

Хорошо, что родители ещё не уехали и этот вечер мы проведём вместе. Наконец выходим. Тятя прикладывает пальцы к мезузе[14]14
  Мезуза – помещенный в специальный футляр свиток пергамента из кожи «чистого животного», прикреплённый к дверному косяку еврейского жилища. На свиток нанесены два отрывка из Торы (Дварим 6:4–9 и 11:13).


[Закрыть], целует их и произносит молитву путника, прося Бога защитить нас и наш дом. Странно. Мы всего-навсего отправляемся на свадьбу к соседям. Хочу спросить его, зачем он так сделал, но передумываю, увидев, с какой тревогой тятя оглядывает окрестный лес. Сердце бьётся, я сжимаю ладошку Лайи. Она, похоже, не замечает моего смятения. Сестра разрумянилась, глаза сверкают, и думает она, судя по всему, только о танцах под клезмерскую музыку[15]15
  Клезмерская музыка – музыка евреев Восточной Европы, звучавшая в основном на свадьбах. Оркестр, исполнявший такую музыку, назывался «капелья».


[Закрыть] и о предстоящем веселье. Из меня танцорка та ещё, я больше предвкушаю пир и всеобщую радость. В животе урчит уже несколько дней при одной мысли о варениках госпожи Вайсман. Знали бы вы, какие они мягкие, пухлые, да ещё – приправлены жаренными с лучком грибами. А борщ! Густой, наваристый, с мозговыми косточками. Будет и сладкое вино, к которому матушка приготовила самые воздушные и хрустящие рогалики. Я облизываюсь.

За околицей местечка нас встречают дети, освещающие путь к Вайсманам фонарями, которые они обычно берут в хедере, расходясь после уроков по домам. От рядов их фонарей, покачивающихся на длинных шестах, меня всегда пробирает дрожь. Я знаю, наш штетл безопасен, нам нечего бояться. И всё же, когда отец при виде мальчиков неодобрительно цокает языком, мне понятно, о чём он думает: не след детям болтаться на улице по темени, мало ли что может случиться.

Слава Богу, мне не нужно ходить в школу и возвращаться так поздно. Хотя всегда ужасно хотелось узнать, чему учат в хедере. Вот бы один разочек подняться на крышу талмуд-торы или кишинёвской ешивы, как Гилель в тятиных историях, и послушать священные тексты. Наверное, родись я мальчиком, у меня было бы много друзей. Я бы ходила к ним в гости… Вот бы тятя отдал меня в еврейскую школу Пинхаса Галонитцера. Там мальчики и девочки учатся вместе, а все уроки ведутся на иврите, на лашон а-кодеш, то есть – святом языке. Нет, тятя никогда мне такого не позволит. Всё это – пустые мечты. Я не мальчик и никогда им не стану. «Зато я – медведица», – усмехаюсь про себя.

Довид Майзельс, сын мясника, много раз приглашал меня в школу на вечерние молодёжные собрания «Ховевей Цион»[16]16
  «Ховевей Цион» – национальное еврейское движение, основанное после волны погромов, получивших название «Бури в Негеве» в 1881 году. Его целью было возвращение еврейского народа на землю Израиля.


[Закрыть]. Тятя не разрешил. Насчёт встреч с мальчиками у нас строго. Он говорит, что мы с сестрой ещё успеем всласть наговориться с мальчиками. С теми, за которых выйдем замуж. Встречаться же с какими-то шалопаями в нашем возрасте – это значит смущаться запретными плодами, под которыми тятя подразумевает поцелуи и прикосновения. Однако мне кажется, что если бы я ходила на такие собрания, то не чувствовала бы себя в штетле так, будто подглядываю за жизнью в замочную скважину.

Лайя сызмальства бегала по городу со стайками ребятишек, евреев и неевреев. Ей точно никакие собрания не нужны, она мигом со всеми подружится. Взять хотя бы Женю Беленко, Аллу Навольскую, Мишу Сирко и Ваню Цыпкина. Эта четвёрка – друзья – не разлей вода. Я частенько вижу с ними нашу Лайю. А ведь знает, что тятя такую компанию не одобрит. Дружит она и с девочками-еврейками. С Ципорой Бельцер, с Мириам Гройсман. Даже с Сарой, что сегодня выходит замуж, и с той водит знакомство. Лайя ладит со всеми. Мне бы так. Я вечно не знаю, что сказать да куда девать руки. С книгами проще. Вопросов они не задают, и разговаривать с ними не надо.

Мы ещё не подошли к дому Вайсманов, а уже слышим музыку, которую играет капелья Изера-Клезмера. Пришедших на свадьбу дубоссарских евреев приветствует у двери сват Аарон Картоффл. Внутрь пока никого не пускают. Голову даю на отсечение, его жена Йиска уже там, пробует свадебные блюда: здесь отщипнёт кусочек, там – крошечку. Когда мне стукнет восемнадцать, я, наверное, стану самой старой невестой в Дубоссарах. Следующей будет Лайя. Надеюсь, Аарон не начнёт отпускать по этому поводу шуточки. Сегодня, после того как я узнала, кто такая и за кого должна выйти замуж, это было бы особенно больно. Следовало бы обрадоваться, развеселиться: моё будущее – надёжно определено, чего ещё надо? Но я почему-то грущу. Захочу ли я выйти замуж за человека, которого и не видела-то никогда?

Аарон на нас даже не смотрит, словно не замечает. Ну и слава Богу. И всё же его невнимание огорчает. Может быть, это из-за моей внешности? Или им не по нутру то, что моя матушка – не еврейка по крови?

Во дворе уже натянут балдахин-хупа, прямо под звёздным небом. Уголки белой ткани хлопают на ветру, точно крылья. На лице матушки – радость. Я тоже немного развеиваюсь. Такая славная ночь разгоняет сгустившуюся вдруг над нами тьму. Да, родители скоро уедут, но ведь не прямо сейчас, верно? Сегодня мы ещё можем побыть семьёй. Сара-Бейла семь раз обходит вокруг своего жениха. Ривка Кассин, её мать, и Гиттель Мельник, её будущая свекровь, держат свечи. Лайя обнимает меня, склоняет голову мне на плечо и так громко вздыхает, что я не могу сдержать улыбки.

– Скоро и ты тоже… – шепчет она.

– Нет-нет, и вовсе не скоро, – отвечаю я.

От слов сестры внутри всё сжимается. Может быть, этот день ближе, чем мне кажется? Надо бы поговорить с Лайей, однако не хочется, чтобы нас подслушали местечковые болтливые сороки-йентас, вроде Эльки Зельфер. Знаете, почему её мужа, реб Мотке, прозвали Молчуном? Да потому что он не может вставить и слова в трескотню своей жёнушки.

– Разве ты ещё ни на кого не положила глаз? – спрашивает Лайя.

Перевожу взгляд с Сары, медленно описывающей круги вокруг Арье-Лейба, на лица стоящих по другую сторону мужчин. Среди них и мой тятя. Он смотрит на жениха и невесту так, будто они олицетворяют всё самое хорошее и святое в мире. Замечаю, что многие парни вообще не обращают внимания на происходящее под хупой. Вместо этого – разглядывают нас, девушек, а мы – их.

– Мне нравится Пиня Галонитцер, – Лайя вновь вздыхает. – Жаль, на будущий год он уедет в Эрец-Исраэль, в Землю обетованную.

– Правда, нравится?

– Ага, он красивый. И попутешествовать я тоже не прочь, только не туда…

Сам Пинхас таращится на Файгу Тенненбаум, стоящую у самых дверей.

– А почему бы и нет?.. – шепчу я.

– Поживём – увидим, – пожимает плечами Лайя. – Ну? Сама-то как? Присмотрела кого?

– Нет, – качаю я головой. – Знаешь же, тятя не хочет, чтобы мой муж был из штетла.

Едва не добавляю, что он прочит мне в мужья кого-нибудь из медвежьего рода, но вовремя прикусываю язык. По коже бегут мурашки. Тем временем Сара останавливается. Ребе Боровиц благословляет вино.

– Амен! – произносим мы хором.

И тут Лайя с силой пихает меня локтем в бок.

– Ай! Ты чего?

На нас оглядываются, а сестра шепчет мне на ухо:

– Слушай, Довид Майзельс на тебя смотрит. Да не оборачивайся ты, балда!

– Где он?

– Во-он там, позади Мойше Фишеля.

Я невольно кривлюсь. Ни за что не оглянусь. Не хватало ещё, чтобы Мойше вообразил, будто я смотрю на него. Он работает на табачной мануфактуре господина Томакина, зубы у него жёлтые, одежда провоняла дымом. Вот Мойше-то точно присматривает себе жену.

Арье-Лейб надевает на палец Сары-Бейлы кольцо и произносит слова, которые свяжут их навеки:

– Арей ат мекудешет ли бе-табаат зо ке-дат Моше ве-Исраэль, вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля.

– Мазаль-тов! Мазаль-тов! Удачи и в добрый час! – восклицают собравшиеся.

Пользуясь возможностью, кошусь на Довида и тут же встречаюсь с ним глазами. Чувствую, что щёки заливает румянцем. Первым моим побуждением было отвернуться, но Довид смотрит на меня в упор, и я почему-то решаю не отводить взгляда. Сейчас же свадьба, что за беда, если мы посмотрим друг на друга? Может быть, если я выпью немного вина и потанцую до упада, то забуду, кто я и какое будущее меня ждёт? Разве нельзя побыть хоть немного такой, как Лайя? Весёлой и беззаботной?

Довид улыбается. У него на подбородке ямочка. «Может быть, если ты перестанешь опускать глаза, то и люди будут на тебя смотреть?» – я сглатываю, пытаясь отогнать непрошеную мысль, отворачиваюсь и вижу улыбающуюся от уха до уха Лайю. Заметила-таки. Ну, ещё бы! Наверняка щёки у меня красные, точно розы, которые матушка приколола к моему синему платью.

Ребе заканчивает читать седьмое благословение, Арье-Лейб бросает на пол бокал. Стекло разбивается вдребезги. Все разом запевают ликующую песнь:

– Од йишима бе-арей Йеуда… Да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты!

Мне неожиданно вспоминается одинокий могильный камень, на котором уже не прочесть имён. Я ёжусь, решительно встряхиваю головой и приказываю себе: всё, Либа, хватит хандрить, развеселись! Поднимаю глаза. Довида уже нет. В глубине души вздыхаю с облегчением. Свадьба всколыхнула во всех нас странные чувства. Подумаешь, встретились глазами, что с того?

Под наигрыш Янкеля-Скрипача мы вслед за женихом и невестой проходим в дом. Там уже ждут Вельвель-Горластый, Янкель «Коль-Микдаш» Кретенко, Мотя-Флейтист, Зендер-Трубач. Они начинают играть. Гершель-Всесвятец дует в тубу, Гутник – в тромбон, Иссер-Здоровяк бьёт в барабан. Тут и Шевченко-Гой, и Бойко-Свистун. Похоже, на свадьбу собрались все Дубоссары.

Пахнет жареным луком и курицей, наваристым борщом и сладкими кугелями с изюмом. Я улыбаюсь. Лайя, да и не только она, уже притоптывает ногой в такт музыке. Люди начинают рассаживаться за составленными в длинный ряд столами.

– Давай вот тут, с краю, сядем, – говорит Лайя и тащит меня сквозь толпу. – Я ещё потанцевать хочу.

Садимся. По тарелкам уже разложены небольшие порции гефилте-фиш. Фаршированная рыбка! Рот наполняется слюной. Лайя, перехватив мой взгляд, хихикает:

– Поосторожней с хреном. Говорят, его готовила госпожа Тенненбаум и он такой ядрёный, что мёртвого из могилы поднимет.

– Кто тебе сказал? – Я прикрываю рот рукой, чтобы не расхохотаться.

– По-моему, она просто пытается заранее убить всякого, кто посмеет взглянуть на её драгоценную Файгу, – Лайя подмигивает.

– Или чтобы у смельчаков жутко несло изо рта.

Мы обе прыскаем.

– Ну так как? Попробуешь? – подзуживает Лайя.

– Смотри и учись!

Музыканты уже совсем раздухарились. Сестра вскакивает с места и впархивает в танцующую толпу. Она будет не она, если не повеселится как следует.

Беру вилку, намереваясь подцепить кусочек сладковатой рыбы с острой свеколкой, и тут вновь вижу, что Довид на меня смотрит. Он танцует, покачивая головой и вопросительно приподнимая бровь. Эх, мне бы хоть чуточку Лайиной беззаботности! От его взгляда меня бросает в жар. Решительно отворачиваюсь. Сердце сжимается. Не смотри на него, Либа, не смотри. Он не для тебя.

Возвращаюсь к рыбе и обнаруживаю, что аппетит пропал. Вспоминаю тятю в обличье медведя. Нет, никогда мне не бывать такой, как все. Довид Майзельс, мясников сын, определённо не про меня. Вот уж не гадала, что когда тятя рассуждал о моём будущем учёном муже, речь шла о медведе. Встаю, выхожу на свежий воздух и натыкаюсь на отца, стоящего у двери.

– Тятя!

– А, моя мейделе! Что это ты тут?

– Можно тебя кое о чём спросить?

– Не сейчас, дочка. – Он качает головой. – Я вызвался охранять дверь, чтобы на праздник не пробрались всякие архаровцы, желая полакомиться на дармовщинку. Весь кахал делает это по очереди, а теперь я вызвался, чтобы остальные могли повеселиться и поесть. Заодно попросил Шмулика-Ножа прогуляться вокруг. Что-то нынче не то, нюхом чую. Надеюсь – ошибаюсь.

– И как же ты это чуешь? – я прищуриваюсь.

Неужели он сейчас откроет чуть больше о себе, а заодно и обо мне самой? Сказать ему о моих ногтях-когтях или нет? Может быть, он уже знает…

– Шнобелем, разумеется, шнобелем, – смеётся тятя. – Семерым он рос, а мне достался. Хорошо, хоть у тебя не такой. Ладно, не бери в голову, всё это бабкины сказки. Иди внутрь, зискэлех, сладенькая моя, иди и как следует повеселись. Один Айбиштер[17]17
  Айбиштер – одно из имён Бога.


[Закрыть] знает, когда теперь в Дубоссарах вновь натянут хупу.

Ужасно хочется спросить, на что он намекает. Значит, мою свадьбу будут играть не здесь? Впрочем, я понимаю, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Вздохнув, возвращаюсь, откуда пришла. Уже подают борщ, и я торопливо сажусь на своё место. Казанок борща госпожи Вайсман – это просто колодезь живых вод и потоки с Ливана.

12
Лайя

 
Танцы, танцы до упаду!
Закружилась я волчком!
Вдруг, как будто шип змеиный,
слышу за спиной я голос
Дворы Авербах, портнихи:
«Только гляньте, гляньте, люди!
Ишь, волосья распустила,
шикса, гойка! Тьфу, стыдоба!»
Это ведь она о маме.
«Ну, а сам-то! Сам каков он! —
вторит Вельвель, наш аптекарь. —
Что вы скажете, кум Хайме?
Дверь он нашу охраняет,
фу-ты, ну-ты, царь Давид!
Думает, что всех сильнее?
Кем себя он возомнил?»
Это о моём он тяте.
 
 
Я кружусь, кружусь
я в танце, вроде бы
их и не слышу.
Либа хмурится, уходит
вся в себя. Наверно, надо
по душам поговорить с ней,
выяснить, что ей известно.
Нет, не буду! Не хочу
портить всё себе веселье.
Ведь никто сказать не сможет,
когда вновь мне доведётся
танцевать. Гляжу на Хайме.
До того уже упился,
что глаза остекленели.
Улыбается блаженно.
 
 
Я серебряную чашу
забираю у него,
полную вина хмельного,
и полчаши отпиваю,
вновь пускаясь танцевать.
Глядь – сестра едва не плачет,
подношу и ей вина.
«Пей, – шепчу я, —
пей, сестрица!»
Хмель мне в голову ударил.
Заходили хороводом
вкруг меня все юбки, ленты…
 
 
Мне протягивает руку
Пинхас в робком приглашенье.
Ух, как сердце замирает!
Не положено до свадьбы
прикасаться нам друг к другу.
Да, играя в догонялки,
много раз мне доводилось
парубка хватать за руку.
Но теперь – другое дело.
Тут нельзя, повсюду люди.
Вмиг затреплют языками.
Начинаю озираться:
где же мои мамо с тато?
Пинхас нежно обнимает
вдруг за талию меня.
Ну и что, что люди смотрят?
Пусть глазеют, сколько влезет!
 
 
Мы несёмся
в быстром танце.
Вскоре рядом
вижу пару,
 
 
а за ней —
другую, третью…
Вот уж дюжина, сцепившись,
рядом с нами дико пляшет.
Крепко держатся за руки,
улыбаются друг другу.
Я впервые ощущаю
среди них себя своею.
 
 
«Ты красивая такая», —
шепчет Пинхас мне на ухо.
«Красивей, чем Файга даже?» —
улыбаюсь я победно.
«Наша Файга никогда бы
не осмелилась на танец».
Мы хохочем с ним, как дети.
«Не такой, как все, ты, Пинхас,
мне легко сейчас с тобою». —
«Но и ты совсем иная».
Он глядит в глаза мне прямо.
Вдруг меня он поцелует?
Сердце часто застучало.
«Да, – кричит оно, – решайся!»
Пинхас хмыкает, смеётся:
«Иногда, так даже слишком».
Ничего не понимаю:
Хвалит он или ругает?
 
 
Головой трясу,
В сторону гляжу.
В ритме танца – жизнь.
Прочь, грусть, уходи!
Этой ночью мы
штетлу в дар несём
радость, свет и смех.
 
 
Запыхался Пинхас бедный,
от меня отстать не хочет.
«Я не говорю, что плохо
быть иной, но понимаешь…» —
«Брось, мне это всё неважно,
ты танцуй, танцуй как можешь».
 
 
Музыка изменяется,
но мы продолжаем танец.
«Тебе пора научиться
понимать мои комплименты.
Мне кажется, ты излишне
оторвана от людей.
Приходи на наши собрания,
а в следующем году
мы поедем в Эрец-Исраэль».
 
 
«Нет, Пинхас, нет.
Не знаешь ты нашего тятю».
Тот, наверное, вышел.
Иначе давно б вмешался,
увидев меня с мужчиной.
 
 
И вновь всё быстрее, быстрее
кружусь я с Пинхасом вместе.
«Зато я теперь увидел,
какая ты есть, Лайя.
И то, что вполне ты готова
Искать свой собственный путь».
 
 
Он меня отпускает.
Я делаю круг, забывшись,
а когда прихожу в себя,
Пинхас танцует с другой.
 

13
Либа

Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвы – киддуш над вином, хамотци над халой – и наконец говорит:

– Сегодня я кое-что слышал на базаре. В Гомеле одна еврейка, торговка рыбой, отказалась продать за полтину бочку селёдки пьяному тамошнему леснику. Тот полез в драку. Торговцы-евреи бросились защищать женщину, которая всего лишь пыталась заработать на пропитание, а местные пришли на помощь леснику. В стычке убили одного крестьянина, и гои пообещали отомстить жидам.

Мы с Лайей не знаем, что сказать. Кашлянув, матушка произносит:

– Что же, в Дубоссарах такое немыслимо. Здесь все живут дружно.

– Ну конечно, – поддакивает тятя. – У нас такого никогда не случится.

Матушка согласно кивает головой.

Начинается шаббес[18]18
  Шаббес – шаббат на идише.


[Закрыть]. О Гомеле тятя больше не заговаривает. Накануне мне не спалось. Я раздумывала, рассказывать Лайе о том, что узнала, или нет. Решила пока подождать. Может, она сама намекнёт, что матушка всё ей рассказала и объяснила? Или тятя что-нибудь скажет во время обеда, вернувшись из синагоги?

Но день проходит, а тятя и матушка молчат. С головой закапываюсь в тятины книги, перечитываю свои любимые истории и держусь подальше от Лайи, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего.

На исходе Субботы, после церемонии хавдалы, отделяющей свет от тьмы, святой день от будней, мы садимся за вечернюю трапезу, именуемую мелаве малка, то есть – «проводы царицы». Расстаёмся с царицей-Субботой. Матушка ставит на стол ореховые рулетики-флуден и заваривает чай с розовыми лепестками. А мои щёки заливает лихорадочный румянец, покраснее тех роз. Я понимаю, что сейчас произойдёт, и злюсь на ни в чём не повинный китайский чайник. Никакой чай, никакие сладости уже ничего не могут исправить.

– Зе сеудас Довид малка мешиха, это – трапеза Давида, нашего помазанного царя! – провозглашает тятя.

– Амен! – хором отвечаем мы.

Он благословляет хлеб, закрывает глаза и, подняв лицо к небу, благодарит Бога, держа в руке кусочек флудена.

– Амен! – повторяем мы, однако не притрагиваемся к чаю и сладостям.

– Мы с вашим тятей должны ненадолго уехать, – тихо начинает матушка. – Ребе, его отец, тяжело болен, а то и при смерти. Скорбную весть позавчера принёс ваш дядя Янкель. Мы с Берманом долго судили да рядили, как нам быть, и вот, наконец, решили. Мы отправляемся в Купель.

Лайя косится на меня, словно спрашивает, что мне уже известно.

– Мы поедем с вами? – интересуется сестра.

– Нет, – качает головой матушка. – Вы останетесь дома и будете заботиться друг о друге. Я попросила Зуши и Хинду Глазеров присмотреть за вами. У них в доме есть свободная комната, на случай, если вы захотите остаться у них на шаббес или просто покушать домашненького. Они будут заходить к вам пару раз в неделю. Надеюсь, мы скоро вернёмся. Может быть, ребе уже поправился. Если же нет… – Она тяжело смотрит на тятю. – Тогда мы вернёмся, как только всё уладится. И надеюсь – бе-эзрат ашем, с Божьей помощью, – вернёмся с хорошими новостями.

– Что же хорошего в смерти ребе? – спрашивает Лайя, вновь украдкой косясь на меня.

Мне чудится, будто невидимый палач занёс топор над моей головой. Как бы там ни было, их поездка решит мою судьбу. С одной стороны, я ждала этого всю жизнь, а с другой – совсем не уверена, что хочу именно такого будущего. Поэтому сижу молча.

– Мы хотим познакомиться с твоими родителями, тятя. Увидеть бабусю и зейде[19]19
  Зейде – дедушка.


[Закрыть]. Правда, Либа? – сестра смотрит на меня, и я киваю. – Что, если они умрут и мы никогда их не увидим?

– Нет, – отвечает тятя. – Сейчас дороги для евреев опасны, особенно для юных девушек. А у нас, ко всему прочему, нет разрешения покидать местечко. Да и у ребе, должен сказать, нрав не сахар. Мы с вашей матушкой едем не просто навестить родственников.

– Тем более! – не сдаётся Лайя.

Мне бы надо поддержать сестру, однако есть одна закавыка: я совершенно не хочу ехать в Купель. По крайней мере – сейчас. А может быть, и вообще. Если моя судьба меня настигнет – да будет так. Но по доброй воле я в берлогу к медведям не сунусь. Знаю, я не такая, как Лайя. Слишком толстая, некрасивая и неуклюжая, и всё же становиться зверем – не желаю. И муж-медведь мне даром не нужен!

– То есть оно и к лучшему, да? – продолжает упорствовать сестра. – Не встречаться с ребе, не увидеть ваших родных мест? Получается, мы обречены жить здесь до конца своих дней?

– Если всё пройдёт хорошо, мы потом все поедем в Купель, – отвечает матушка, однако в голосе её звучит крайняя неуверенность.

За каких-то два дня моя жизнь совершенно перевернулась. Всё, что, как мне представлялось, я знаю твёрдо, – оказалось неверным. Всё, чего мне хотелось, теперь вызывает отвращение. Я даже не понимаю, кто я такая.

– Значит, мы будем сидеть здесь, вести хозяйство и дожидаться вашего возвращения? А вдруг вы никогда не вернётесь? Вдруг с вами что-нибудь случится? – сердится Лайя, на её ресницах блестят слёзы. – Либа, что ты молчишь, будто воды в рот набрала?

– А что говорить-то? – бурчу я.

Сестра переводит взгляд с мамы на тятю, потом на меня и внезапно меняется в лице. Она словно увидела нас другими глазами. Вскакивает, с плачем кидается к родителям, принимается обнимать их и умолять взять нас в Купель.

И тут я не выдерживаю. С грохотом отодвигаю стул, его ножки скребут по половицам. Ну и пусть! Не собираюсь я плакать у всех на глазах. Взбираюсь по лестнице на чердак и ничком валюсь на постель.

Внизу Лайя продолжает упрашивать родителей, но их голоса тверды, хоть и ласковы. Даже не пытаюсь прислушиваться к их разговору. Хватит, наслушалась.

– Лайя, время позднее, – доносится голос матушки. – Либа давно спит, и тебе пора. Иди, ты нужна сестрице.

Точно наяву вижу, как Лайя бросает взгляд на потолок, размышляя, есть ли ей дело до сестры или нет. Видимо, смиряется с неизбежным: я слышу, что мама целует её и добавляет:

– Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее.

Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом.

– Ты всё знала, – упрекает меня шёпотом.

Ответить мне нечего.

Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит.