Текст книги "Сестры зимнего леса"

4
Лайя

 
Мне казалось, что молитвы,
скромный вид и верный путь
приведут нас к счастью и довольству.
Что найдём мы путь к Сиону,
Днестр – предстанет Иорданом,
нашим раем на земле.
 
 
Мне – пятнадцать.
Я узнала:
моей маме выбор веры,
путь благой и послушанье
обернулись лишь хулой.
 
 
Слушаю рассказы мамы
о её родном селеньи,
об Онишковцах. Когда-то,
там жила святая Анна,
прозванная Лебедицей.
Всей душой туда стремлюсь я.
 
 
Та святая Лебедица
не молилась слепо Богу.
Знала, что несовершенна,
но собою оставалась,
не рядясь в чужие перья.
Времени не тратя даром,
стать другою
не стремилась.
В том была вся её сила,
что своим путём пошла.
 
 
Православные в селенье
церковь в честь неё воздвигли,
рядом с родником, который
никогда не замерзает,
но – как лёд зимой и летом.
Льёт ли дождь,
печёт ли солнце,
снег идёт,
метель ли свищет, —
а родник тот всё такой же.
 
 
Говорят, в былое время
близ Онишковцев гнездились
сотни птиц тех белоснежных,
и сама святая Анна
им защитницей служила.
«Их теперь давно уж нет там», —
тяжело вздыхает мама.
 
 
Гниль подъела
лес дремучий,
и страдают,
плачут Кодры,
чуя смертную беду.
В людях также гниль я чую.
Но нет смысла быть хорошим,
презирая всех на свете.
Ведь тогда не остаётся
ничего. Лишь прочь лететь
вслед за Анной-Лебедицей.
 

5
Либа

Возвратившись с утренней прогулки, мы застаём матушку на кухне. Она готовит завтрак и ставит тесто. Тятя стряхивает с ног налипший снег.

– Гут морген, – гулко здоровается он и целует матушку в щёку.

– Доброго ранку, – отвечает она, убирая со лба золотистую прядку. – Либа, закрой дверь, хату выстудишь.

– А Лайя где? – Я стягиваю с головы платок.

– В курятник пошла, за яйцами, – весело говорит мама.

Они с Лайей – ранние пташки, чего не скажешь обо мне. Меня по утрам поднимает только предвкушение прогулки с тятей.

Вешаю жакетку на гвоздик у двери. Мама уже разливает по чашкам чай.

– Ну, скоро ты? Продрогла ж як цуцик, – окликает она меня.

Поёжившись, начинаю заплетать косу. Волосы у меня густые, длинные, блестящие, словно окатанная водой галька.

– Как красивы твои волосы, переливаются, точь-в-точь – лунный камень, – говорит мама. – Оставь их распущенными, доня.

– Лунный камень? Скорей уж жирная шерсть, – ворчу я.

Они тёмные, гладкие, ужасно непослушные и, увы, совсем не похожи на лёгкие и светлые волосы мамы и Лайи.

– Давай помогу заплести, – предлагает матушка.

Отрицательно мотаю головой.

– Иди за стол, моя зафтиг, – зовёт тятя. – Оставь свои волосы в покое, всё с ними хорошо.

От этих слов я сжимаюсь. Терпеть не могу, когда он называет меня «пышечкой», пусть даже в шутку и ласково. Притом я знаю, что будет дальше. Входит Лайя.

– А вот и шейне мейделе пожаловала! – говорит тятя.

Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу.

– Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка?

Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту.

– Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро, благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением.

– Амен! – радостно восклицает тятя.

Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой.

6
Лайя

 
Выхожу во двор я,
собираю яйца
и смотрю на небо
в поисках чего-то,
хоть чего-нибудь.
Ночью шелестели
листья… Или крылья?
Я оборотилась,
глянула в окошко.
Лебедь, лебедь, лебедь
сел на нашу крышу,
смотрит на меня.
Я застыла камнем.
Лебедь, лебедь!
Лебедь вдруг
расправил
крылья и
вознёсся в небо.
 
 
И с той самой ночи
я молюсь усердно,
чтобы повидать
эту птицу вновь.
Больше не застыну
я столбом соляным,
распахну окошко,
полечу за ней.
 
 
Вновь вожу глазами
по коре древесной,
по листве узорной,
и по облакам.
 
 
Ветви, словно руки,
словно мои руки,
тянутся к чему-то
ввысь,
и ввысь,
и ввысь…
 
 
Дом наш ночью давит
жёрновом тяжёлым,
давит мне на грудь.
Пусть внутри тепло мне,
пусть внутри светло мне,
но куда же мёртвым,
старым мёртвым доскам
до ветвей шумливых
полога лесного?
Спать в лесу хочу я,
вольном и зелёном,
Дом мой – это Кодры,
только там мой дом.
 
 
Утром снежным
мне тревожно,
это значит —
что-то близко.
Лишь моргну —
всё изменилось,
вот чему нас учит
лес:
искры хватит,
чтоб сгорело,
чтоб истлело всё
дотла.
 
 
В душе пожар,
я как струна.
Вся наша жизнь
гнетёт меня.
Гнетут молитвы,
святые дни:
святое от светского
отдели.
Благочестив
всегда отец,
так день-деньской,
и где конец?
Одно и то же
от зари до зари.
Вся слава дщери
Царя внутри.
 
 
Манят меня
далёкие дали
там, за днестровскими
камышами,
там, за околицей
скромного штетла.
Сердце щемит,
душа не на месте.
Как же мне слиться
со всеми вместе?
Как жить покойно
и богу молиться
в доме родимом?
Быть дочерью тяти,
похожей на Либу,
своею в селеньи?
 
 
Видя мои муки,
мама меня гонит
со двора гулять.
Что же ей ответить?
Я понять не в силах
почему, как Либу,
пирожки не учит
печь она меня?
Почему не может
научить остаться,
вдаль не улетать?
Опускаю веки,
глубоко вздыхаю.
Только б не сорваться!
Чешется спина.
Как же мне охота
сбросить эту кожу!
Мысли, мысли, мысли
вьются, точно мошки,
душу больно жалят.
Я смотрю на небо,
и молюсь ему я,
просто, как умею.
 
 
Я прошу свободы
для души пленённой.
Это не гордыня
и не благочестье.
Это что-то хочет
вырваться на волю.
 

7
Либа

Ночь. Тятя вернулся с работы. Время близится к полуночи. Лайя уже посапывает рядом со мной. Весь день её что-то тревожило. Я собиралась спросить, что с ней такое, но случая не представилось. Вдруг раздаётся стук в дверь.

Один раз, второй.

Стучат так громко, что и мёртвого поднимут. Ума не приложу, как это Лайя не проснулась? На цыпочках крадусь к люку, ведущему на наш чердак. Оттуда можно увидеть входную дверь. Тятя идёт открывать. Матушка с утра до ночи простояла у печи (бабка, знаете ли, сама себя не испечёт). Интересно, мама знает, кто пришёл?

А вдруг за тятей явились солдаты? В нашем местечке уже много кого призвали в царскую армию. Особенно это заметно вечером по тёмным окошкам хат.

Я знаю, что такая мелочь, как стук костяшек пальцев по дереву, может навсегда изменить твою жизнь. Мы все это хорошо знаем. В армию тебя отправят служить на целых шесть лет. И ещё неизвестно, вернёшься ли ты домой живым.

В воздухе витает запах шоколада, но я уже готовлю себя к тому, что наша жизнь вот-вот рухнет.

– Кто там?

За дверью неразборчиво бубнят. Входит незнакомец, кланяется тяте. Тот, ахнув, восклицает:

– Янкель?!

Гость стоит согнувшись до тех пор, пока тятя не благословляет его, возложив ладони ему на голову.

– Йеварехеха Адонай Ве Йишмереха, да благословит тебя Господь и сохранит тебя…

Странно, почему он произносит Аароново благословение? Обычно он читает его вечером в пятницу, возложив руки на наши с Лайей головы, сразу после того как мы споём «Шолом Алейхем», приветствуя ангелов, нисходящих к нам в дом, а затем благословляет вино.

Мужчина поднимает голову и целует отцовские пальцы.

– Янкель! – удивлённо повторяет тятя, и они обнимаются. – Какими судьбами? Откуда ты…

– Да, реб, узнать, где ты живёшь, было очень непросто, уж поверь мне.

Матушка делает шаг ему навстречу и склоняет голову:

– Выпьете с устатку? У меня и бабка как раз подоспела.

– Адель, моя жена, – представляет её тятя.

К моему немалому удивлению, гость произносит, взглянув на матушку:

– Помню.

На нём длинная накидка из мохнатого, похожего на медвежью шкуру сукна, атласный сюртук, белые чулки и громоздкие чёрные ботинки.

– Прошу, садитесь, – матушка жестом приглашает мужчин, а сама скрывается в кухне.

Слышу, как она наполняет чайник и ставит его на огонь. Гость присаживается к столу и пристально смотрит на тятю.

– Рад видеть тебя, Берман.

Тятя фыркает.

– Что привело тебя ко мне, брат мой?

Это – тятин брат? Вот так новости!

– Азох’н’вэй! Горе-то какое, Берман! – вдруг принимается голосить гость, раскачиваясь взад-вперёд. – Азох’н’вэй, ребе занедужил, долго не протянет.

Лицо тяти вытягивается, он бледнеет, словно видит призрака.

– Вот, угощайтесь, – матушка наливает мужчинам по рюмке шнапса.

Гость – неужели он мой дядя? – делает большой глоток, вздрагивает и продолжает:

– Вернись домой, Берман. Ты нужен ребе… ты нужен нам всем. Прошу, вернись, пока не поздно. – Он отпивает ещё глоток, потом тянется к чашке чая.

– Я должен посоветоваться с женой, – качает головой тятя.

– Нет времени, – умоляюще говорит Янкель. – Может быть, мы уже опоздали.

– Тогда что тебя здесь держит? Уходи! – рычит тятя, со стуком ставя рюмку на стол.

– Берман… – матушка успокаивающе кладёт руки на плечи отца.

– Я сказал им, что никогда не вернусь, Адель. Тебе это прекрасно известно.

– Но нельзя же выгонять Янкеля на мороз.

– Переночуешь у нас? – неприязненно спрашивает тятя.

– Нет, – гость встаёт. – Ты прав. Мне лучше немедля отправиться в обратный путь. Я передал тебе весть. – Он пожимает плечами. – Остальное – на твоей совести.

– Убирайся из моего дома! – кричит тятя.

– Берман! – одёргивает его матушка.

Лайя заворочалась в своей постели.

– Эс тут мир банг, брат, мне очень жаль. Я подумаю, обещаю тебе.

Янкель поворачивается и идёт к двери.

– Янкель! Прости, я вспылил. Останься, переночуй у нас, двери моего дома всегда открыты для тебя.

– Ничего, всё в порядке, Берман. Мне действительно лучше идти.

– Я соберу вам поесть в дорогу, – предлагает матушка. – Молока горячего бутылку заверну. Козьего.

Янкель мнётся, потом кивает. Матушка возвращается на кухню, в комнате повисает неловкое молчание. Братья смотрят куда угодно, только не друг на друга. Наконец появляется мама.

– Аби гезунт, будьте здоровы. – Вручает корзинку гостю и тихонько добавляет: – Я с ним поговорю. Не беспокойтесь, он придёт.

Мужчина исчезает за дверью, словно его и не было никогда.

– Зачем ты ему пообещала? – бурчит тятя, пока матушка запирает дверь.

Она садится к столу и берёт тятю за руку.

– Уймись, Берман. Сам ведь понимаешь, выхода у тебя нет. Придётся вернуться в Купель. Ты обязан воздать дань уважения отцу.

– Когда нет выхода, это тоже выход, – ворчит он. – Они-то тебя никогда не уважали. Ни тебя, ни мой выбор.

– Может быть, он хочет загладить вину…

– Мы с ним не разговаривали больше двенадцати лет. Они нас с тобой изгнали! Я поклялся, что никогда не вернусь. А теперь, ишь, зовут! Меня одного, заметь, не тебя. Не поеду.

– Янкель ничего такого не говорил, – матушка вздыхает. – Ты знаешь, что я чувствую к твоим родичам, но… Если твой отец отправится в ойлам, – не приведи, Господи! Хас вешалом! – ты ж себя поедом съешь, что с ним не простился.

– Они меня потом не отпустят. Я – следующий в роду, ты это знаешь. Если они тебя не принимают, я от них отказываюсь. Почему я должен бросить жену и дочерей ради отца, который не одобрял моей жизни?

Мамины тонкие длинные пальцы сжимают широкую тятину руку до того крепко, что белеют костяшки.

– Дела там, похоже, совсем плохи, иначе Янкель бы не пришёл. Думаю, тебе надо отправляться немедленно, нынешней же ночью. – Она заглядывает ему в глаза. – Я тебе верю, Берман. Я знаю, что ты нас не покинешь.

– Адель, тут вопрос не в доверии, – печально возражает тятя. – Вот ты бы сама вернулась к своим?

– Никогда! – мотает головой мама.

– И в чём же разница?

– В том, что ребе на смертном одре! Неужто не понятно?

– А если бы при смерти был Дмитро?

Дмитро? Это ещё кто? О чём они там толкуют? Родители начинают казаться мне какими-то чужими, но их разговор – смутно знаком, словно я слышала подобный во сне.

– Это не одно и то же, сам знаешь. Я устала от нашей жизни, – говорит матушка. – От этой хибары на опушке леса, от местных фарисеев, шипящих нам в спины. Мы с тобой в тупике, на краю пропасти. Что, если тебе подарили надежду на спасение? Возможность вернуть утраченное?

– Почему бы нам, в таком случае, не вернуться к твоим, м-м? Помириться.

– Нет, нельзя.

– Так в чём же разница? – повышает голос тятя.

Матушка плачет. Он встаёт и обнимает её.

– Ты сама выбрала такую жизнь. Выбрала меня. А теперь, значит, жалеешь?

– Нет! – мама поднимает взгляд. – Но вдруг у тебя получится? И нас сохранить, и с родными помириться? Они протянули тебе руку, чего мои нипочём не сделают.

– Адель, – тятя со вздохом обнимает матушку покрепче, – я согласен, но только с условием, что ты поедешь со мной.

– А как же девочки? Как они тут одни? – мамин голос срывается на крик, и Лайя вновь беспокойно ворочается.

– Если отец наконец-то признает тебя моей законной женой, – хрипло произносит тятя, – признает перед всей общиной, тогда мы съездим за ними и все вместе вернёмся в Купель. Но пока не узнаю, что решил отец, не собираюсь выставлять дочерей на позор. Сначала он должен принять тебя. Таково моё условие.

– Мы не можем оставить девочек одних!

– О них позаботится кехилла. А кроме того, у нас же нет разрешения покидать местечко. Я не хочу подвергать дочерей смертельной опасности, – тятя трёт лоб. – В Дубоссарах им будет спокойней.

– Ты точно спятил! Неужели не разумеешь, несчастный мишуге[8]8
  Мишуге (мишугене) – сумасшедший.


[Закрыть], что они станут лёгкой добычей для первого же мерзавца?

– Либа справится. Она сильнее, чем ты думаешь.

– Может, всё-таки рассказать им?..

Рассказать? О чём она, интересно знать?

– Нет! Мы же договорились! Дождёмся их помолвок. Не стоит загодя смущать им душу. Люди здесь живут достойные, настоящие менчес[9]9
  Менчес – достойные люди.


[Закрыть], они присмотрят за нашими девочками.

– Нехорошо это, оставлять детей одних, – упорствует матушка.

– Либа будет на хозяйстве. Ей ведь почти восемнадцать.

– Кстати, ещё один довод. Какое будущее ждёт её здесь? Сам вечно твердишь, что во всём местечке никто не захочет жениться на наших дочках, а тут такой случай. Либе пора замуж, Берман, засиделась она в девках.

– Когда придёт время, я найду им хороших мужей. Не рви себе сердце.

– И когда же оно, по-твоему, придёт? Сколько лет должно исполниться Либе? Вот дождёшься, что никто не захочет брать замуж вековуху. Прошу тебя, возьмём их с собой.

Мне вдруг становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Нет, – твёрдо отвечает тятя. – Мне дочери дороже яхонтов с жемчугами, я не потащу их в опасный путь.

Матушка начинает горько плакать.

– Адель… – голос тяти смягчается.

– Не трожь меня! Ради тебя я пожертвовала всем. Всем, что у меня было. Стараюсь, из сил выбиваюсь, а всё напрасно. Не будет нам счастья, ни здесь, ни там. Может, вообще нигде не будет. Приязни между мной и твоими родичами никогда не было, но и тут нам не лучше. Я ж не глухая, слышу, что люди говорят. Прошу тебя, поезжай один. Ради меня, Берман, ради наших дочек. Получи отцовское благословение, а потом возвращайся. Вернись к нам живой и невредимый, и уж тогда мы решим, либо здесь оставаться, либо уехать.

– А если они меня не отпустят? Если я не вернусь? Или отец пролежит при смерти несколько месяцев? Не хочу искушать судьбу, без тебя мне не жить. Они могут заморочить меня, сбить с толку. Ты – моя судьба, гелибте[10]10
  Гелибте – возлюбленная.


[Закрыть], без тебя хоть в петлю. А с ними… – отец понижает голос до шепота, – с ними я сам не свой.

– А если кто-то убьёт наших девочек или обесчестит, ты в петлю не полезешь? – матушка качает головой, сжимая кулаки. – Только дикий зверь бросает детёнышей.

– Я и есть зверь, – усмехается тятя. – Однако уже много лет как сбросил шкуру. Кому и знать, как не тебе, – он внезапно мрачнеет. – Время идёт, люди меняются. Может быть, скоро всё станет по-другому. Если же нет… – По скулам тяти ходят желваки. – Ты права. Я должен отдать сыновний долг. Оплакать отца, произнести кадиш[11]11
  Кадиш – одна из самых известных молитв на арамейском языке. Кадиш по умершему читается ближайшим родственником, мужчиной не младше тринадцати лет.


[Закрыть] над его могилой, ежели до этого дойдёт.

– Я тут подумала… если всё сложится совсем плохо, мы могли бы отсюда уехать. Сейчас многие говорят об Америке.

– Америка – это сказка.

– Ох, Берман, никакого сладу с тобой нет, – мама всплёскивает руками и вздыхает. – Ну, хорошо, я отправлюсь с тобой.

– С девочками ничего не случится, – ласково произносит тятя. – Обещаю, мы вернёмся за ними. Адель… Тебе кажется, будто я нарочно перечу, но это вовсе не так. Здесь им безопаснее.

Матушка решительно встаёт, вытаскивает из-под кровати сундук и что-то оттуда вынимает.

– Адель… – шепчет тятя.

– Даже не начинай, Берман. Я должна подумать. Мне надо на воздух.

Она накидывает на плечи какой-то белый плащ и потирает руки, словно ей вдруг стало холодно. Она в самом деле дрожит, затем пригибается к полу, точно у неё заболел живот. Изящные руки выгибаются дугами, но под каким-то странным, неправильным углом. Воздух начинает мерцать. Я не понимаю, что происходит, однако не могу отвести глаз. Матушкино лицо и руки покрываются белым пухом, словно из каждой поры пробивается длинное перо. Платье бесформенной кучей падает на пол. Матушка остаётся обнажённой, вот только вся она теперь покрыта перьями, блестящими в неверном свете керосинки. Вдруг она скручивается в три погибели, точно хочет свернуться в шар, только руки тянутся и тянутся вверх. Миг, – и они становятся огромными крыльями, слегка отдающими желтизной лунного луча, упавшего сквозь окно. Моя мама – лебедь!

В ужасе зажимаю ладонью рот. Только бы не закричать. Я засмотрелась на лебедицу и едва не пропустила, как отец подошёл к сундуку и вытащил оттуда бурый мохнатый плащ. Кажется, я уже видела на нём такой. Или нет? Пожалуй, нет. Мех чересчур густой, словно шкура живого зверя. Горожане надевают похожие, отправляясь колядовать. Раздаётся звук, который не может издать человек. Моё сердце уходит в пятки.

Там, где только что был тятя, стоит медведь. Я едва не визжу от страха! Никогда не видела такого огромного медведя. Он в два раза больше моего тяти, целая гора бурого меха. Глазки у зверя блестящие, точно агатовые бусины. Зубы – острые, желтоватые, удлинённая морда заканчивается крупным влажным носом. Медведь шагает вперёд. Тёмный, почти чёрный мех переливается, и когда зверь движется, то кажется рябым, будто кора берёзы. Под шкурой перекатываются мощные мышцы, кривые когти скребут по половицам. «Я сплю, – всплывает мысль. – Сплю и вижу сон. Сказки и явь перемешались в моей голове, вот и всё». Оглядываюсь на Лайю. Сестра крепко спит. Может, я тоже сплю?

Меня бьёт крупная дрожь. Как бы с лестницы не сверзиться.

Медведь носом сдвигает защёлку двери, оглядывается на лебедицу. Та вспрыгивает ему на спину, и зверь покидает дом, аккуратно притворив за собой дверь. Я шумно выдыхаю, с силой сжимаю и разжимаю кулаки, надеясь проснуться. Ногти впиваются в ладони. Опустив взгляд, замечаю, что они какие-то слишком уж тёмные, острые и до боли напоминают когти. Вскрикиваю и тянусь к плечу Лайи. Волоски на предплечье густеют буквально на глазах. Испугавшись того, что может произойти, отдёргиваю руку. Страшно, как же мне страшно! Из глаз льются слёзы. Зажмуриваюсь, не решаясь протереть лицо. Ещё, чего доброго, поцарапаюсь такими-то когтищами. Сижу тихо, как мышь. Не дай Бог разбудить Лайю. Нельзя, чтобы она сейчас меня увидела. «Это сон, Либа, – твержу я себе. – Просто ночной кошмар. Когда ты проснёшься, всё исчезнет».

Вытягиваюсь на постели, пытаясь успокоиться. Жду. Бух, бух, бух – колотится сердце… Наконец внизу скрипит родительская кровать, а через какое-то время по хате разносится тятин храп. Открываю глаза и поднимаю трясущиеся руки. Руки как руки. С облегчением выдыхаю и опять крадусь к лестнице. Какими-то встретят меня родители?

Мама сидит за столом, пьёт чай. Подхожу, сажусь на пол, кладу голову ей на колени.

– Мне приснился дурной сон, – жалуюсь я.

– И что же тебе приснилось?

– Ваш с тятей разговор, – признаюсь я.

– Ох, доня! Услышала, значит? – мама тяжело вздыхает. – Может, и… видела?

– Видела, – покорно киваю я.

И тут всё меняется, мои представления о жизни переворачиваются вверх тормашками. Матушка всегда говорила, что сказки – вовсе не выдумка, а самая настоящая быль. И теперь, склонив голову на колени своей матери-лебедицы, я в это верю. Какая же из сказок – наша?

Мама обнимает меня и шепчет:

– Не думала я, что оно вот так случится. Но это ещё не всё. Нам о многом придётся поговорить.

Матушкины светлые волосы щекочут мне шею, на щёку падает её слезинка.

Однако больше она не произносит ни слова. Я встаю и молча поднимаюсь к себе. Мне не спится. До утра таращусь в окно. Страшное известие об умирающем ребе, которое принёс Янкель, не идёт у меня из головы. Как-то изменится наша жизнь? Впрочем, куда больше меня пугает то, что я узнала о родителях.

Вспоминается любимая тятина поговорка, что, мол, в каждом сердце – свои тайны, и не надо совать нос, куда тебя не просят. Ну, вот, сунула я нос в родительскую тайну, и что из этого вышло? Самое страшное, что у меня тоже, кажется, появилась тайна.

Смотрю на спящую Лайю. Её ночная сорочка сбилась, я замечаю царапины на спине, там, где могли бы быть крылья. И до меня начинает кое-что доходить. Сама я – крупная, ширококостная, а моя сестра – гибкая и лёгкая. Мы обе любим рыбу, но я не прочь полакомиться и мясом. Нам нравится Днестр, только я предпочитаю укромные заводи, она же – залитые солнцем просторы. Мои волосы жёсткие и тёмные, её – светлые, почти белые, точь-в-точь как у мамы. Внезапно вся наша жизнь обретает смысл и одновременно полностью его утрачивает.

О Кодрах и его таинственных обитателях всегда ходили всякие мрачные легенды.

Теперь-то я знаю, о ком их рассказывают.