Текст книги "Сестры зимнего леса"

14
Лайя

 
Вот и всё. Собрали вещи,
по пороше белоснежной
отправляются в дорогу.
Вижу тёмные фигуры
сквозь окошко в полумраке.
Ну и пусть, пусть уезжают!
 
 
Только в сердце пустота.
Нынче между мной и Либой,
между птицей и медведем
словно выросла стена.
 
 
Либа прячет когти
под свою подушку,
что сказать – не знаю.
 
 
Говорит мне: «Завтра
будем стряпать бабку».
А про чай – ни слова.
 
 
«Либа, по ним я скучаю».
В блёклом утреннем свете
разводы на старых стропилах
напоминают перья.
 
 
«Я тоже, Лайя, я тоже.
Но надо вести хозяйство:
доить козу и корову, подметать,
делать сыр и стряпать».
Голос сестрицы печален.
Знаю, её тревожит
что-то ещё, о чём мне
она говорить не желает.
 
 
Запах роз меня раздражает
тем, что наводит на мысли
о тоскливом вчерашнем чае.
Поделиться этим с сестрой?
Нет, боюсь, она не поймёт.
 
 
Почти решаюсь спросить:
«Мама всё тебе рассказала?»,
да Либа меня упреждает:
 
 
«Притворимся, будто играем
в дочки-матери, Лайя, то-то
будет весело! Не заметим,
как угрюмые дни пролетят».
 
 
Рот зажимаю ладонью.
Не дитя я в куклы играться.
Наверное, время приспело
встать на крыло поскорее
и проверить – смогу ли лететь.
 
 
Нисходит на нас тишина.
В ней, мне кажется, начинает
звучать неясная музыка,
как будто в лесу воркует
несметное множество горлиц,
звенят бубенцы золотые,
что-то шепчут друг другу деревья.
 
 
Мы с сестрицей – два лебедёнка,
забытых в гнезде родимом.
Тревожат меня эти думы!
О, как же мне одиноко!
 

15
Либа

Утром Лайя вскакивает первой и этим будит меня. Стоят сумерки, мир ещё не пробудился.

Может быть, всё случившееся вчера мне приснилось? Вот спущусь сейчас вниз, а за столом сидят тятя с матушкой, пахнет миндальными печеньями и одуванчиковым чаем.

Ворочаюсь в постели, чувствуя себя слишком большой и неуклюжей. Одно слово – медведица. Смотрю на руку. Вроде бы – ничего особенного. Если бы тятя был дома, мы с ним уже подходили бы к кладбищу. Одна я туда идти не хочу. Лежу и прислушиваюсь, что делает сестра. Та уже вышла во двор. Подоила корову с козой, собрала в курятнике снесённые за ночь яйца, принесла дров, растопила печь и как раз заваривает травяной чай. Меня словно громом поражает: родители уехали, на самом деле уехали.

Некому о нас позаботиться, сказать ласковое слово. Ничьи тёплые руки меня не обнимут и не поддержат, случись трудная минута. Никто за нас не задвинет на ночь засов, не раздвинет утром занавески. На рассвете тятя не пойдёт потихоньку на Днестр, и некому будет задавать мне свои вопросы. Не прошепчет молитву тихий матушкин голос. Никто не заварит чай, не приготовит обед, не натопит печь и не наколет дрова. Всё это нам с Лайей предстоит делать самим. Дом стал тихим, пустым и каким-то потерянным. Нутром чую, всё здесь переменилось навсегда.

16
Лайя

 
Что-то разоспалась сестрица,
не желает вставать с постели,
Волнуюсь я за неё, тревожусь.
Задумчива стала она, печальна.
Сама поднимаюсь и начинаю
исполнять работу по дому.
Ничего, пусть поспит моя Либа.
 
 
Вот выхожу во двор я и слышу:
горлицы где-то курлычут нежно.
Но не сидят на деревьях, а кружат,
словно за мною они прилетели.
 
 
Сердце моё в ответ защемило:
«Да, унесите меня отсюда,
горлинки, птицы мои сизокрылые,
унесите в края незнакомые,
лишь бы подальше от этих мест».
 
 
Бегу на призыв их к реке и вижу,
что это не горлицы. Лебеди белые
кружат над оледенелым Днестром.
Руки мои так и тянутся к небу.
Думаю: «Вдруг я тоже сумею?»
Всего то и надо, что постараться,
ещё немножко – и я взлечу.
Увы, всё напрасно, земля держит крепко.
Только руки окоченели.
На них – ни пёрышка, ни пушинки.
Не понимаю, как вырастить крылья…
 
 
Вот уже на берегу я —
Вместо лебедей мальчишки.
На коньках скользят по речке
Миша и Иван соседский.
Надо же, как встали рано!
С ними Женечка и Алла,
бубенцы на их лодыжках —
динь-динь-дон – звенят призывно.
Беготня, веселье, хохот.
Как же хочется мне с ними
понестись по льду со свистом!
 
 
«Ах, шибенник! В дом вертайся!» —
вдруг разносится по лесу.
Оглянулась. Мишкин дядька
разоряется, Богдан.
Приседаю за плетень,
от греха подальше прячась.
 
 
Мишка валится с испугу,
Женя – на него с разгону,
прямо головой об лёд.
Меня сковывает ужас.
Там, на льду, моя подруга,
надо ей помочь, но как?
Ни коньков ведь нет, ни крыльев.
Кровь течет на снег, но Миша
помогает Жене встать.
 
 
Вновь моё забилось сердце.
Пронесло, жива бедняжка!
 
 
Женю повели до дому,
а Богдан шпыняет Мишу.
Провожаю их тихонько,
обмирая, до калитки.
Надо фельдшера. Что, если
мне самой за ним сходить?
Нет, уж Миша выбегает.
Ну, и слава Богу, тятя
рассердился бы, узнай он,
что к соседям я совалась.
 
 
В лес бреду, сама не знаю,
что ищу, чего страшуся…
Вдруг на дуб я натыкаюсь
обомшелый в самой чаще.
Нет, пора домой вернуться,
посмотреть,
как там сестрица.
 
 
Снова выхожу на реку.
Пробирает дрожь, не в силах
на неё смотреть я больше!
 
 
Прежде мне всегда казалось,
что коньки – почти как крылья:
надеваешь и летишь.
Как я горько ошибалась.
 
 
Вновь я слышу
те же звуки
где-то в чаще:
динь-динь-дон!
Бубенцы, точь-в-точь
как ночью!
Быстро прячусь и украдкой
вижу парубков пригожих,
выходящих на опушку.
 
 
Вдоль по берегу речному
движутся они распадком,
развесёлою гурьбою.
«Стойте! —
хочется мне крикнуть. —
Кто вы и откуда, люди?»
 
 
И за ними осторожно
пробираюсь меж деревьев.
Семеро, похоже – братья:
рыжий, золотоволосый,
серебристый, словно лунь.
Тот – с каштановою гривой,
этот – словно просмолённый,
рядом с ним – медноволосый,
а седьмой – как ворон чёрен.
Их напев задорный, смелый
надо льдом речным гремит.
 
 
«Налетайте, люди добры!» —
посвист слышу молодецкий.
 
 
У одних – лотки златые,
у других – корзины, тачки,
и чего в них только нету!
Бусы, серьги и мониста,
ленты, фрукты и конфеты.
Только кип они не носят,
цицес[20]20
  Цицес (цицит) – шнуры с кистями на углах талеса, ношение которых предписано Книгой Чисел.


[Закрыть] на ветру не вьются.
Кто же, кто они такие?
 
 
Веселятся без опаски,
все толкаются шутливо.
Где я видела их прежде?
Где я слышала их речь?
Да ведь это мои братья,
мне они во сне являлись!
 
 
Вдруг один остановился
там, где каменная осыпь
образует ровный круг.
Озирается и чутко
носом втягивает воздух.
Замираю я, как заяц:
«Тише, тише, Лайя, тише…»
 
 
Поздно! Он меня заметил,
и срываюсь я на бег.
 

17
Либа

Дверь распахивается, в хату врываются морозный воздух и яркий дневной свет.

– Либа! Либа, вставай!

Зевая, ворочаюсь в кровати. Неужели я опять задремала? На меня накатила какая-то мутная дурнота.

– Который час?

– Не знаю. Пора вставать. Или ты собираешься впасть в спячку, точно медведь?

– Что ты сказала? – Я резко сажусь, сердце обрывается.

В зрачках Лайи – страх. Она, точно вытащенная из воды рыба, открывает и закрывает рот, как будто только сейчас поняла, что сболтнула.

– Лайя, в чём де…

– Ты должна пойти со мной, – перебивает сестра. – Должна увидеть всё собственными глазами. Там, в распадке, чужие мужчины. – Она крепко стискивает мои пальцы.

Протерев глаза, натягиваю юбку и кофту.

– Мужчины? Какие такие мужчины?

Неужели – лебеди?

– Поторопись же, Либа!

– Иду, иду.

Наскоро пробормотав молитву, тяжело спускаюсь по лестнице.

– Я сегодня проснулась очень рано, – тараторит сестра. – Подоила корову с козой, собрала яйца, дров принесла. Вдруг слышу – поют. И вроде как шум крыльев. Думаю – горлицы…

Шум крыльев? В глотке встаёт комок. Лебеди? Так скоро? Ну почему, почему, когда нужно, рядом нет тяти? Почему матушка не рассказала мне побольше?

– И музыка! Я её ещё ночью услышала, а тут – утром, совсем близко. Тогда я отправилась на реку и увидела лебединую стаю…

– Лебединую? – душа у меня уходит в пятки.

– Ну да! Они улетели, и я повернула домой. Однако музыка не умолкла, она всё приближалась, приближалась… Я опять в лес, притаилась и жду. Ах, Либа! – Сестра всплёскивает руками, точно крыльями. – Я там такое увидела, такое! Пойдём же!

Лайя пританцовывает от нетерпения, а я плетусь нога за ногу. Мы идём в лес, прячемся за кустами. И тут я их вижу! Люди-лебеди? Принюхиваюсь к морозному воздуху. Нет, пахнет не лебедями. Собственное озарение пугает. Откуда мне знать, как пахнут лебеди? Вот и тятя принюхивался точно так же. В этот миг я чувствую себя скорее медведицей, нежели человеком.

– Лайя, давай вернёмся, а? – шепчу.

Самый высокий из парней, тот, что со смоляными кудрями, останавливается и прислушивается. Потом достаёт из-за пазухи крошечную дудочку и начинает играть, словно знает, что его слушают. Личико у него вытянутое, всё какое-то остренькое, глазки-бусинки и тонкие, длинные зубки. Чем-то напоминает крысу. Лес от его музыки оживает. Не видела бы собственными глазами – ни за что бы не поверила. Все веточки покачиваются в такт мелодии, пожелтевшие побеги плюща, извиваясь, тянутся к волшебному дудочнику. Кто он? Леший? А лешие вообще бывают?

Мы с Лайей глядим точно зачарованные.

Гибкие прутики и побеги сами собой свиваются в венок. Черноволосый кладёт его на камень, смотрит прямо туда, где мы прячемся, и подмигивает Лайе. Та охает и пятится назад, но незнакомец сбрасывает мешковину с одного из лотков, берёт ярко-оранжевый плод и негромко произносит:

– Налетай, покупай!

Голосок у него ласковый, прямо-таки медовый.

Прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, Лайя встаёт и идёт к незнакомцу. «Стой, Лайя, стой!» – хочу крикнуть я. Господи, как же мне всё это не нравится, не нравится этот подозрительный дудочник и его запах очень не нравится. А сестра уже шарит по карманам. В них нет ни гроша, однако она всё равно идёт. Околдовали её, что ли?

– Лайя! – зову я. – Лайя!

Дудочник кивает на венок, как бы говоря: «Это тебе». Посылает Лайе воздушный поцелуй. Кажется, я готова броситься за сестрой прямо на четвереньках, защитить её, прогнать опасного незнакомца, но тут он разворачивается и сам исчезает за деревьями, сопровождаемый всё той же мелодией бубенцов и дудочек.

Лайя бросается к камню и жадно рассматривает венок. Осторожно прикасается пальцем к жёлтому листочку. Тот больше не шевелится.

– Хап нит! Не трожь!

– Почему? Это подарок. Мой подарок. И он мне нравится.

– Ты помнишь, чем такие подарки заканчивались в сказках? Если забыла – напомню. Ничем хорошим!

– Ох, Либа, Либа! Ты слишком много читаешь. Сказки – это наришкейт, чепуха и небылицы.

Как же ты ошибаешься, сестрица… Я крепко зажмуриваюсь и тру лицо. Сказки – самая настоящая быль. А вдруг она до сих пор ничего не знает?

Вдалеке вновь посвистывает дудочка. Лайя тянется на звук всем телом. Качаю головой и решительно кладу руку ей на плечо.

– Шойн, Лайя, буде. Идём домой.

Сестра поднимает венок и с нежностью проводит пальцем по изгибам веточек:

– В жизни не видала ничего красивее…

– А если он заколдованный?

– Не глупи, Либа. Никакого колдовства не бывает.

– Правильно, не бывает. Как и людей, которые бродят по лесу, играя на дудочках, а ветви, заслышав их музыку, сами сплетаются в венки. Выбрось эту гадость, сказала!

И всё же лебеди это были или нет? Так и не могу решить. Нутром чую, что не они. Тогда кто? Или, вернее, – что? И тут Лайя надевает венок на голову и принимается со смехом кружиться, привстав на цыпочки.

– Лайя, сними сейчас же!

– Ни за что! – хохочет сестра.

– Значит, я сама его с тебя стяну.

– Нет!

Протягиваю было руку, но Лайя уже бежит к дому. Я с шумом топаю за ней. Мы пробегаем по лесу, минуем двор. Лайя несётся через сад прямо к реке. Мне за ней не угнаться.

– Не отдам, не отдам! Он мой! – дразнится сестра, подпрыгивает и хватается за ветку яблони.

Миг – и она уже на самой верхушке. Убедившись, что я за ней не полезла, спускается пониже и показывает мне язык:

– Не догонишь, не поймаешь!

– Ох, Лайя, накличешь ты беду.

Сестра вдруг грустнеет.

– Мы и так с тобой в беде, Либа. И кроме беды, нас уже ничего не ждёт.

– Хоть в дом эту пакость не тащи, а?

– Холосо, ненечка, – пищит она детским голоском.

Я морщусь и бреду к дому.

Высоко в небе перекликаются птицы. Мы с сестрой останавливаемся, запрокидываем головы. Лайя поворачивается вослед птичьему клёкоту. Вдруг что-то белое мелькает между деревьями и взмывает ввысь.

18
Лайя

 
В полдень говорю сестре,
что отправлюсь за калиной.
Убегаю в лес я вновь.
Затеряться в нём хочу,
в одиночку поскитаться,
побродить в тенях деревьев,
птиц послушать, звон ручья,
что бежит, бежит отсюда…
Я бегу ему вослед,
а куда —
мне безразлично.
 
 
В детстве я частенько
донимала тятю:
«Как летают птицы?» —
«По веленью Бога». —
«Боженька на небе?» —
«Бог повсюду, дочка». —
«Для чего ж молиться?» —
«Потому, что любит
Он наши голоса».
Не пришлись по вкусу
мне его ответы,
а ему, похоже, —
те мои вопросы.
Повзрослев, решила:
спрашивать не буду,
разберусь сама.
 
 
Как летают птицы?
Для того есть крылья.
Бог? А есть ли он?
 
 
И молитвы наши —
не слова ль пустые?
Не напрасна ль наша
жажда утешенья?
 
 
Вновь к реке спускаюсь.
Что, если там Женя
на коньках порхает,
словно птичка в небе?
Всё бы мне глядеть,
на неё, мечтая
с нею поменяться.
 
 
Временами у реки
в пальцах дрожь я ощущаю.
Стоит поглядеть на небо —
под лопатками зудит
нестерпимо и надсадно.
Вся я с головы до ног
становлюсь стрелой калёной,
ввысь нацеленной,
что рвётся
с тетивы неудержимо
вот уже который день.
 
 
Прежде я не ведала,
что со мной творится,
что за страсть такая
пышет в моих венах.
А теперь понятно,
отчего кручина
сердце обуяла.
Уж не тот ли лебедь,
виденный на крыше,
прилетал за мной?
 
 
Мучаюсь, тоскую,
взглядом провожая
стаи белокрылых
всё на юг, на юг…
 

19
Либа

Венок, висящий на сучке, кажется, вехтером-соглядатаем, зорко следящим за нами. Вот же гадость какая!

Ночью мне не спалось. В окно скреблись ветки деревьев, колыхаясь на ветру, а мне представлялось, это венок ожил и тянет, тянет свои лозы, ощупывает стены хаты, разыскивает щелочки между брёвнами, чтобы пробраться в дом и обвить шею Лайи, её запястья и щиколотки.

Я чую что-то нехорошее в лесу, совсем как тятя на свадьбе. В свисте ветра отчётливо различаются чьи-то шепотки. Широко раскрываю глаза. По крыше кто-то дробно топочет, напоминая о гусях-лебедях из матушкиных сказок. Сама не знаю, откуда ждать беды, из леса или с неба? Похоже, действительно ума лишилась. Что страшного может приключиться в нашем родном лесу или сонном городишке?

И всё же я по десять раз на дню проверяю ногти и ощупываю языком зубы: не заострились ли? Осматриваю кожу на руках: не стали ли волоски гуще? Никогда не была я красавицей и уже не стану, но всё равно не желаю становиться медведицей.

Вот только Лайю защитить хочется. Тогда, в лесу, мне подумалось, что, может, оно и не так плохо – иметь острые когти?

Стараюсь занять себя работой. Из надоенного сестрой молока сбиваю масло и делаю творог, как учила матушка. Лайя кормит кур и собирает яйца. А меня куры всегда побаивались, и теперь я догадываюсь почему.

Спускаюсь в погреб за горшочком мёда. Лайя отправляется в сад набрать калины, рябины, поискать орехов. Из страха перед незнакомцами в лесу хочется удержать сестру дома, но она выскальзывает за дверь прежде, чем я успеваю изложить свои соображения. Не запирать же её в хате? Или надо было? Что, если именно этого ждала мама? Впрочем, у меня всё равно бы не получилось.

Кроме того, моё сердце подтачивает червячок сомнения. Безопасно ли Лайе оставаться со мной? Что, если я вдруг обернусь злобной медведицей? Не задеру ли я тогда собственную сестру, как тятя – Алексея Даниловича?

Чтобы занять чем-нибудь руки и голову, принимаюсь за стряпню. Пытаюсь припомнить матушкины рецепты. Сколько нужно муки, масла, корицы и мёда, определяю по запаху: нет, маловато, ещё чуточку, ага, вот так будет в самый раз… Поглядишь на матушку и думаешь, что для неё это – проще пареной репы. Руки в миску, раз-два – и готов хлеб, три-четыре – вот тебе и пирожок. Волшебство или мастерство? Не знаю. Хорошо это или плохо, но меня ведёт мой нюх.

Готовлю леках — медовую коврижку. Старательно растягиваю губы в улыбке. Интересно, можно ли убедить себя, что – счастлива?

– Давай сходим в город, – просит за обедом Лайя. – Вдруг узнаем, кто были эти люди и откуда?

Я суплю брови, как тятя.

– Заодно проведаем Глазеров, – продолжает сестра, – успокоим, что с нами всё в порядке. Может быть, удастся раздобыть немного…

– Лайя! – рявкаю я, и мне тут же становится совестно: нельзя кричать на сестру.

– Шучу, шучу, – усмехается та. – Ну, почти. Надо же чем-то согреваться зимними ночами… Кому от этого вред?

– Тяте бы не понравилось.

– Ой, да брось! Господин Глазер нередко наливает мне глоточек, когда никто не видит. Мы с тобой, считай, уже взрослые. Если бы ты или я, как Сара-Бейла, вышли замуж в пятнадцать, никто бы и слова не сказал.

– А ты у нас что, замуж собралась? Что ж, в добрый путь. И за кого?

– Я просто так рассуждаю.

– В любом случае это не повод идти к Глазерам.

– Ну, раз они сами к нам не идут…

– Лайя! Мы одни второй день.

– Тогда, может, завтра, а? Вдруг Довида встретим? – Она подмигивает. – А вино – это так, просто приятное дополнение.

В общем-то, Лайя права. Чем плохо сходить в город? Весна ещё не скоро, виноградник Зуши уже давно не ломится от налитых соком гроздей, однако какие-никакие фрукты у них в подполе наверняка хранятся. И с ласковой, рассудительной Хиндой я поговорить не прочь.

Как они горевали, когда их Исаака забрили в солдаты! Сколько ему ещё служить? Наверное, много. Ёжусь и мысленно молюсь, чтобы нашего тятю не постигла такая же доля.

– Либа, ты чего? – Лайя гладит меня по щеке.

– Ничего! – отталкиваю её руку.

– Навестим Глазеров, а потом сходим на базар и продадим мёд.

– Можно, пожалуй.

Наверное, и правда полезно сходить развеяться. А то сижу тут сиднем, как древняя бабка, всё прислушиваюсь к лесным шорохам, шуму крыльев… Что толку гадать о странном венке и таинственных людях, бродящих по лесу?

– А ещё можно продать творог и твой леках! И как это мы сразу не сообразили? – Лайя радостно хлопает в ладоши.

– Вряд ли родители хотели, чтобы мы бродили по базару. Не забыла историю о гомельской торговке?

– Так родители уехали! Надо же нам на что-то жить?

– Тоже верно.

– Либа!

– Что? – Я принимаюсь замешивать тесто для другой медовой коврижки.

– А мама… она говорила тебе что-нибудь перед тем, как уехать?

Поднимаю голову. Мои карие глаза встречаются с её голубыми. Вот оно! Сама же хотела с ней побеседовать начистоту. Но что, если Лайя посчитает меня теперь зверем, чудовищем? Готова я поделиться с сестрой или не готова? Сама не пойму.

– Когда приходил Янкель, я не спала и всё слышала. И матушка потом кое-что объяснила. Совсем немножко. Зачем тятя должен уехать, и почему мы никогда не навещаем его родичей…

– И ты мне ни словечка не сказала? – сердится Лайя.

– Времени не было, – пожимаю плечами я, усердно мешая в миске тесто.

В голове проносится вихрь мыслей. «Я боюсь, Лайя, – хочется сказать сестре. – Боюсь того, что происходит с моим телом. Никто ничегошеньки не объясняет, а ведь я превращаюсь в медведицу, в страшного зверя, вовсе не в прекрасного лебедя, как ты. Боюсь, дикий зверь возьмёт верх над человеком и я стану опасной…» Очень хочется поделиться с Лайей своими страхами, однако слова застревают в глотке. Между нами повисает тяжёлая тишина.

– Думаю, прогулка не повредит нам обеим, – произносит сестра, нарушая молчание, и в её глазах мелькает озорная искорка. – Впрочем, если ты боишься…

– И ничего подобного! Я вполне могу за себя постоять!

– Думаешь, я не могу? – вопит Лайя.

Бросаю на неё скептический взгляд.

– Ну да, конечно, – тянет сестра. – Наша умница-разумница Либа. Она не танцует с парнями на свадьбах, не разговаривает с чужаками…

– Цыть! Нет, погоди-ка. С какими это чужаками ты разговаривала?

– Не валяй дурака, Либа, – Лайя качает головой.

– Ладно, не буду, – вздыхаю. – Посмотрим, сколько коврижек у меня получится.

На следующее утро мы, подхватив корзинки, отправляемся в город.

– Либа, тебе никогда не хотелось узнать, как живут люди в других местах? – спрашивает Лайя.

– Конечно, хотелось. Всем хочется.

– А тебе хотелось бы пожить где-нибудь ещё?

– Ты о Купели? – уточняю я после некоторого молчания.

– Нет. Где-нибудь далеко-далеко отсюда.

– Например, в Эрец-Исраэли?

– Не знаю. Там или в какой-то другой стране.

– Вот, скажем, семья Довида отправила его старшего брата Аврома в Америку.

– Правда?

– Он там осмотрится, и если дела пойдут, они все переедут к нему.

– А ты, Либа, хотела бы в Америку?

– Сама не знаю. Мне нравится читать о далёких странах, но жить на чужбине?.. Пожалуй, нет. Если хорошенько подумать, я предпочту остаться здесь. Даже в Купель, наверное, не хочу.

– Не хочешь? А замужество? Ты же давно говорила, что ждёшь, когда тато подыщет тебе хорошего мужа среди тамошних хасидов. Такого же учёного, как ты.

– Не уверена, что всё ещё этого хочу. В смысле – выходить замуж за человека, которого ни разу не видела. Чем плоха здешняя жизнь? Евреи и гои живут дружно: выращивают и сушат фрукты, бок о бок работают на табачной мануфактуре. У нас есть всё, что нужно.

– Ага, кроме подходящих женихов, – фыркает Лайя. – И евреев, которые не плюются при виде нас из-за того, что мы – не такие, как они.

– Ты преувеличиваешь. Глазеры не плюются. Да и люди из тятиного штетла тоже. Они нас просто не понимают. Такова уж людская натура: отвергать всё непривычное.

– Я в это не верю. Мне кажется, что все люди одинаковы. Еврей, нееврей, какая разница? Все мы люди, всех нас создал Бог.

– Да, но мы – народ Израиля, Ам Исраэль. Мы – избранные.

– И ты в это веришь? Если мы такие особенные, такие избранные, почему на нас валится столько бед?

– Потому, что Бог испытывает тех, кого любит.

Произношу привычные слова, но сейчас они звучат не столь убедительно. Бог меня испытывает? Ну почему, почему я вдруг начала ставить под сомнение всю свою веру? Почему я не такая, как прочие девушки нашего городка?

– По-моему, Либа, это нелепо. Разве Бог не должен защищать и беречь тех, кого любит?

– Повторяю, мы – ам сегула, избранные. Так тятя говорит. Какой другой народ смог бы прожить столько веков в разных странах, не утратив силу духа и оставшись единым?

– Народ, который нас осуждает и перешёптывается за нашими спинами.

– Неправда, Лайя. Далеко не все они – балаболки-йентас. Как бы там ни было, все встали бы на нашу защиту даже ценой своей жизни, и тебе это прекрасно известно.

– Ну, не знаю, – сестра упрямо дёргает плечиком.

– Может быть, в другой еврейской общине у тебя будет всё иначе, – предполагаю я.

– А у тебя?

– Мне и здесь хорошо.

– Может быть, всё будет иначе в нееврейской общине… – медленно произносит Лайя.

– Хас ве-шалом, Лайя, не приведи Господь!

– Ой, прекрати! Неужто веришь, что Он сейчас нас слышит?

– Конечно, слышит. Хашем – вездесущ.

– Очень сомневаюсь. Иногда мне кажется, что его вообще не существует.

– Лайюшка, знаю, тебе нелегко, но мы всё преодолеем, вот увидишь. Тятя и матушка скоро вернутся. Давай лучше подумаем, где будем справлять шаббес, у Глазеров или ещё где. Надо посоветоваться с соседями. Думаю, всё, что тебе нужно, это вкусно поесть и послушать субботние змирос. Гимны обязательно поднимут тебе настроение.

Лайя качает головой, точно говорит: и вовсе не этого мне нужно.