Текст книги "Сестры зимнего леса"

20
Лайя

 
От корзин уже ноют руки,
зато в животах у нас пусто.
Серебрятся инеем ветки
в лучах морозного утра.
Вот и Глазеров дом добротный,
но никто нам не отвечает.
 
 
«Возможно, они на базаре», —
предполагает Либа.
Что поделать? Идём на площадь,
мимо замерзшей колонки,
в надежде их где-нибудь встретить.
 
 
Обходим площадь по кругу,
узнаём о Хинде и Зуши:
у мясника Майзельса,
у людей рядом с кузней Мотке,
в бакалейной Нисселя,
даже в аптеке Краковера.
Нигде никто их не видел.
 
 
Элька Зельфер сказала:
вчера в город пришёл коробейник.
Болтал, в последнее время
без следа пропадают люди,
и в окрестностях неспокойно.
«Вот и родители ваши
тоже куда-то делись.
А ещё, по словам того парня,
в лесу объявились медведи».
Либа дрожит, бледнеет.
Увожу её от греха я.
Мне самой-то не по себе.
 
 
Ривка долдонит всё то же,
а Юдель говорит, что Зуши
утром не было в синагоге.
Должен был он забрать у Хешке
свой заказ – дубовые бочки.
И все хором – про человека,
вчера пришедшего в город
с чёрной вестью – в лесу неспокойно!
 
 
Хорошо бы спросить у Пинхаса,
что кахал обо всём этом думает.
Но как к нему я подамся,
на кого оставлю сестрицу?
Сама не своя она нынче,
чем-то ужасно подавлена,
взглянешь – и плакать хочется.
Господи, как же мне быть-то?
Что, если злые медведи
и правда уже где-то рядом?
 
 
Предлагаю Либе: «Давай-ка
продадим пока, что хотели,
а там посмотрим, как дальше».
 
 
И вновь обходим мы площадь,
во всё горло крича: «Мёд! Творог!
Налетай, хватай, покупай
сладкий леках да с пылу с жару!»
Всё напрасно, никто не подходит,
никому не нужен наш леках.
Вместо этого взгляды косые
и вопросы со всех сторон.
 
 
Тут как тут Блюма Кинер кружит:
«Где ваш тятя? И почему он
не является на работу?
 
 
Что, опять по чащобам бродит
и бубнит день-деньской молитвы?»
Молча я головой качаю.
«Где ж тогда он? Впрочем, неважно.
Неохота ему, тем лучше —
нам достанется больше заказов».
Так и зыркает в наши корзины.
Тащу Либу я прочь от свары.
 
 
На лоток вдруг натыкаюсь.
Боже мой, какие фрукты!
«Выбирайте, люди добры!» —
Узнаю торговца голос
и стою как столп соляный.
 
 
«Нет, пойдём, не нужно, Лайя,
это нам не по-карману», —
шепчет мне сердито Либа.
 
 
«Лишь одним глазочком гляну.
Ах, ну что за абрикосы,
и инжир, и виноград!»
Не пускает меня Либа.
Мы, наверно, с ней чужие:
слышим, да понять не можем,
что друг другу говорим.
«Может, сходишь повидаться
с Майзельсами?» – предлагаю.
 
 
Довид ей по нраву, пусть уж
про медведей поболтают,
я же фруктами займусь.
 
 
Либа медлит, но кивает:
«Разве на часок, не больше.
Главное, не приближайся
 
 
к этим торгашам и фруктам».
Зябко потирает руки,
будто холодно ей стало.
 
 
«На часок? Договорились!» —
с облегченьем соглашаюсь.
Ну, теперь-то мы посмотрим,
где зарыта тут собака.
Не видать моей сестры им,
время собирать мне камни.
 

21
Либа

Про себя я радуюсь, что Лайя больше не крутится под ногами. От всех этих разговоров и слухов по спине ползут мурашки. В воздухе витает что-то нехорошее. Больше всего пугают слухи об объявившихся в лесу медведях. Что ещё за медведи? Обычные? Или медведи-оборотни, моя родня?

Начинаю понимать Лайю, которая хочет пожить где-нибудь подальше отсюда. Голова пухнет от мыслей. Нет, Дубоссары – неплохой город, и люди здесь приличные, а любопытствуют только оттого, что мы им небезразличны. Правда, тревожит исчезновение Зуши с Хиндой.

В животе бурчит. Со дня отъезда родителей меня тянет на мясо, но я тщательно скрываю это от сестры. Стараюсь не думать о голоде и о том, что он может означать. К мяснику идти страшновато, однако с Довидом я бы не прочь повидаться – внутри всё замирает, когда о нём думаю. В общем, и хочется, и колется. Вдруг он сам начнёт расспрашивать меня о медведях? Или скажет что-нибудь эдакое о тяте с матушкой и… и моё отношение к нему переменится? Сможет ли Довид когда-нибудь разглядеть мою сущность? Стоит ли в моём положении даже надеяться на нормальную жизнь?

Я помню Довида мелким заморышем, который строил мне рожицы, встречаясь со мной неподалёку от своего хедера. С тех пор он вырос, перестал хоронить жуков в спичечных коробках, играть в крёмушки и прятки. Вспоминается его смешная считалка: «Эйн, цвей, дрей, лозер локсер-лей». Мне нравится, что я испытываю, думая о нём. Хочу ли я, чтобы тятя сам нашёл мне моего шиддух? А вдруг то, о чём я мечтала, находится на расстоянии вытянутой руки?

Делать нечего. У нас в штетле только один мясник. В прошлом году, правда, объявился резник, утверждавший, что забивает животных по кашруту, но ребе Боровитц быстро его разоблачил. В нашем доме мясом всегда занимается тятя, сам разделывает и солит, приговаривая: «У нас, Либа, своё мерило. Никогда об этом не забывай».

Но тятя уехал, и я ума не приложу, какое у меня нынче «мерило». Запасы в кладовой оставляют желать лучшего: родители уехали в спешке, не успев их пополнить. Пожалуй, надо на что-то решаться.

Всю ночь живот бурчал, будто вторя вою ветра. В окна скреблись ветки, казалось, деревья просят: «Впусти нас, впусти». Они словно собрались занять наш дом, задушить своими побегами всё, что нам дорого.

Я чувствовала, как глубоко внутри ворочается моё истинное «я». Некая допотопная и полная жизненных соков сущность. Я видела тех существ в лесу, чуяла их дикий запах, он до сих пор дразнит моё нёбо. Меня это пугает, поскольку такое мясо мы не едим.

Не знаю, что со мной будет. Не понимаю, хочу ли я этого, однако не оставляет ощущение, что от меня больше ничего не зависит.

До боли сжимаю кулаки, лишь бы перебить странный подкожный зуд. Рот немедленно наполняется слюной. Пора что-то делать. Может быть, если я поем, то смогу мыслить разумно? Придётся идти к Майзельсам. Не из-за Довида, нет. Просто посмотреть, не удастся ли сменять что-нибудь на мясо. Что угодно. Не исключено, вкус свежего мяса поможет держать мою тягу в узде.

Прохожу мимо нееврейских магазинчиков: свечного, шляпного, галантерейного, мебельного. Мимо лавочек еврейских и нееврейских купцов, хитроглазых людей, любящих потрепать языками. Мимо синагоги, мимо церкви, прямо к Майзельсам. Чем ближе подхожу – тем сильнее подводит живот. Молюсь про себя о том, чтобы не наткнуться на Довида, иначе тут же покраснею и засмущаюсь. Впрочем, может быть, ему до меня и дела нет? В конце концов, я не танцевала с ним на той свадьбе и не выказывала никакого интереса. Ну, посмотрел он на меня, и что? А я уже нафантазировала всякого.

Медлю, стоя напротив лавки. Смешно, но мне представляется, что я сейчас пересеку некую невидимую черту. «Не дури, Либа, – говорю себе. – Это просто лавочка резника». Всё так, да не так. Тятя никогда не покупал здесь мясо, полагая его недостаточно кошерным, и мне становится совестно. Быстро же я умерила свои мерила…

Уже собираюсь развернуться и уйти, когда дверь раскрывается и на пороге появляется Довид. Наши глаза встречаются, сердце начинает часто биться. Он хмурит лоб, видя, что я стою столбом. «Спокойно, Либа, не сопи так», – приказываю себе. Делаю шаг, другой, третий. Надеюсь, что со стороны выгляжу естественно и непринуждённо: просто девушка решила зайти в лавку.

– Либа!

Проглатываю комок и поднимаю взгляд. Его глаза карие и ласковые, точь-в-точь такие, какими мне запомнились. Внезапно меня охватывает какой-то новый голод. Натянуто улыбаюсь и, кашлянув, произношу:

– Доброе утро, Довид.

– У тебя ничего не случилось? – он закрывает за собой дверь.

– Нет, конечно. С чего бы?

– Мы думали, вы всей семьёй уехали. Говорят, твой отец не вышел на работу. Мол, никто его вообще не видел. Ещё болтают, что Глазеры… хотя… – Довид качает головой. – Ладно, не важно. Главное, ты никуда не пропала.

Так и знала, что не следовало сюда приходить!

– Получается, вы никуда и не уезжали? – он приглаживает волосы.

– Уехали наши родители, мы остались.

– А куда уехали?

– Заболел ребе моего тяти. Может быть, он при смерти. Вот они и сорвались. Мы с Лайей остались. Мне пора идти. Я… у меня дела.

Разворачиваюсь, намереваясь пересечь улицу. Довид ничем не лучше кумушек-йентас. Почему я вообще о нём думаю? И без него забот полон рот. Медведи в лесу. Глазеры, которые должны были за нами присматривать, а вместо этого – пропали. Мне страшно. Хотелось бы поделиться с Довидом своими опасениями, но не могу.

– Либа, останься! Поговори со мной. Тебе не нужна помощь?

Мотаю головой. Глаза щиплет от слёз. Я вдруг чувствую, что ужасно соскучилась по тяте и матушке. При Лайе – ещё худо-бедно держалась, но едва улучила минутку, чтобы побыть наедине с собой, как расклеилась. И зачем только родители уехали? Меня пугает моё тело, пугает этот непрекращающийся гул. Он теперь повсюду: в лесу, в самом воздухе. Может, конечно, это и есть тот самый бат-коль, о котором толковал тятя, однако я не разбираю в нём слов. Разве могу я объяснить такое Довиду?

На меня накатывает внезапная ненависть. Ненависть к этому неповоротливому, вечно голодному телу-предателю, приведшему к лавке мясника. Между тем как мне следовало находиться рядом с Лайей. Где она? Ни в коем случае нельзя было её покидать. Вдруг лебеди уже там?

– Зайди к нам, – просит Довид. – Ну, пожалуйста. Я за тебя очень волнуюсь.

Возвращаюсь. Не спрашивайте почему. Его пальцы лежат на металлической ручке. Довид приоткрывает дверь, и до меня доносится дурманящий запах, заставляя чуть не согнуться от боли в бурчащем, судорожно сжимающемся от невыносимого голода животе.

22
Лайя

 
Где Пинхас? Где его искать?
Голоса зовут и манят,
как на той лесной поляне.
«Налетай! Покупай!»
Неотвязно, непрестанно…
Что осталось? Пропадать?
 
 
Люди облепили
их лотки, как мухи.
Маленькие дети
разевают рты.
Слышу только: «Глазеры…» —
«Да-да, они исчезли…» —
«Берман тоже, говорят,
пропал…» – «А в других местах…»
 
 
Мужчины, купив,
сразу уходят.
Бабы не прочь
потрепать языками:
щупают фрукты,
строят глазки торговцам.
 
 
Держусь в сторонке,
и вдруг доносится:
«Жиды проклятые!
От них все беды нам.
Утесняют нас,
объедают нас,
убивают нас!
Наживаются,
пьют нашу кровушку.
Из-за них, пархатых,
мы в страхе живём!»
 
 
Озираюсь, ища,
кто это сказал.
 
 
И тут мой взгляд
падает на абрикосы,
румяные груши, персики,
сливы, айву, виноград,
апельсины, гранаты, дыни,
 
 
лимоны, инжир и вишни,
финики и
вишни, вишни и вишни, —
заморские чудеса.
Во рту пересохло от жажды.
 
 
Да, я жажду
почувствовать вкус лета на губах
среди зимы. Поймать ладонью
упавший с ветви зрелый плод, когда опали
даже листья
с дерев, дерев, дерев…
 
 
Черноволосый торговец,
что сплёл мне венок на поляне,
заметив меня, улыбнулся,
вежливо поклонившись.
Смущаюсь, хочу отойти.
Либа предупреждала, но…
но персик в его руке
так манит…
Да что за беда?
Я только спрошу о медведях.
 
 
«Налетай, покупай», —
голос сладок, точно мёд.
Отвечаю: «У меня
денег нет, а за венок
вам спасибо». Тут как тут
и другой. Рыжеволос,
зелень с золотом в глазах.
«Это кто у нас такой?
Перевёртыш из леска?
Нимфа-лебедь, так сказать?»
Первый брат плечами жмёт:
«Нету денег у неё».
 
 
«Денег нет? – хохочет тот. —
Не еврейка, знать, она.
У евреев завсегда
серебро в мошне бренчит».
Покраснела от стыда.
Прочь! Куда глаза глядят!
Слёзы жгут, что ж делать мне?
Я ответов не нашла.
 
 
«Ты куда? Не убегай, —
рыжий встал передо мной.
– Испугалась нас? Не плачь». —
«У меня есть мёд, творог
и леках, что испекла
утром нынешним сестра.
Может, купите?» — его
робко спрашиваю я.
 
 
«Где теперь твоя сестра?» —
«Тут она была сейчас,
на минутку отошла», —
притворяюсь, что ищу.
«И красавица, как ты?»
 
 
Он решил, что гойка я.
Почему-то стало мне
с ним легко и хорошо.
Почему бы хоть часок
жизнью не пожить иной?
 
 
Длинные пальцы парня
сжимают моё запястье.
Мне нравится цвет его кожи,
так не схожий с моим.
 
 
«Вижу, ты – вольная птица,
прямо как мы, – говорит он. —
Тебя не удержишь в клетке.
 
 
Откуда взялась ты?» – «Из лесу.
Сами сейчас сказали». —
«Меня зовут Фёдор Ховлин». —
«А я – Лайя Лейб как будто».
Он подносит к губам мою руку.
Целует. Озноб по коже.
Вот-вот выпрыгнет сердце.
«Счастлив был познакомиться».
Губы лизнув пересохшие, робко
спрашиваю: «Не хотите ль
мёду немного купить?»
 
 
Подмигивает, усмехаясь.
«Нет, другой мне мёд по душе.
Будет у нас нынче ночью
в лесу под дубом пирушка.
Прилетай и ты к нам, пичуга,
прилетай, – он молитвенно просит. —
То-то повеселимся,
будет вволю вина и мёда,
фрукты сахарные, как ты».
 
 
Мои глаза загораются,
и в глубине его глаз
я вижу отблеск огня.
 
 
Неужели пришло то самое,
о чём давно я мечтала?
Дивный мир за околицей штетла,
люди, которых я прежде
не видела,
свет и свобода?
Фёдор тянется, чтобы погладить
мои волосы. Я отстраняюсь,
но прядкой палец обвить
он успевает всё же.
 
 
«На еврейку ты не похожа», —
шепчет он, на мой локон глядя.
«Мне надо идти», – отвечаю.
«Какие фрукты ты любишь
больше всего на свете?» —
говорит он мне вслед негромко.
«Абрикосы», – помимо воли
вырывается у меня.
 
 
«Так, значит, едва луна
взойдёт, прилетай к нам, птичка,
в чащу леса на огонёк».
 
 
Бегу со всех ног. Нескоро
останавливаюсь и замечаю
золотой абрикос в ладони,
истекающий соком.
 

23
Либа

Довид, поддерживая меня под локоть, помогает сесть на стул.

– Рибоно Шел Олам![21]21
  Рибоно Шел Ойлем – Творец сего мира!


[Закрыть] Что с ней?

– Да вот, встретил около нашей лавки.

Где я? Неужели упала в обморок? Я никогда ещё не падала в обморок.

– Мне уже лучше, – шепчу.

– Наришкейт! Вздор, вздор, сиди спокойно, я сейчас принесу тебе водички.

«Какой ещё водички?» – недовольно отзывается мой живот. Качаю головой. Рот открывать боязно, вдруг стошнит?

– Может, она голодная? – говорит Довид.

«Да! Да! – откликается живот. – Подайте мне во-он ту голяшку, что висит на крюке, сырую, вкусную-превкусную…» Внутренне содрогаюсь. Что со мной?

– Похоже на то. Сейчас, сейчас, – бормочёт под нос госпожа Майзельс. – А рих ин коп[22]22
  А рих ин коп! – сумасшествие.


[Закрыть], о чём только думали их родители? Всё один к одному! Сначала Женя Беленко, потом Глазеры…

– Мама, она сказала, что заболел ребе, отец её отца. Потому они и уехали, – поясняет Довид.

– Вон оно что! Ну, ништ гедейгет, ничего не попишешь. Я принесу перловую похлёбку.

«Что с Женькой?» – успеваю подумать я прежде, чем вновь сгибаюсь пополам от боли в животе. У меня вырывается стон.

– Потерпи, Либа. Мама сейчас тебя покормит.

Открываю было рот, чтобы сказать Довиду, как прекрасны его порозовевшие щёки. До того прекрасны, что хочется их лизнуть… Потом соображаю, что я едва не ляпнула. Захлопываю рот и зажмуриваюсь, лишь бы не смотреть на Довида. Меня что, к нему влечёт? Или я хочу его сожрать? По лицу текут слёзы. Зачем меня вообще сюда понесло? И Лайю нельзя было оставлять одну.

Появляется госпожа Майзельс с миской похлёбки.

– Подержи-ка, Довид. А ты, Либушка, постарайся сесть прямо. – Её заботливые руки ложатся на мои плечи.

Кое-как выпрямляюсь и открываю глаза.

– Мне уже лучше, спасибо, – говорю я, а рот наполняется слюной.

– Да нет, мейделе, что-то по тебе этого не видно.

Довид протягивает миску. Наши глаза на миг встречаются, и я заставляю себя перевести взгляд на похлёбку. «Вот это – еда, уразумел? – говорю я своему желудку. – А Довид – не еда».

– Ешь, Либа, ешь! – торопит госпожа Майзельс. – Эс гезунт![23]23
  Эсс гезунт – Ешь, пожалуйста!


[Закрыть]

Трясущейся рукой беру ложку, зачёрпываю густую похлёбку, пережёвываю кусочки мяса. От его вкуса хочется зарычать. Принимаюсь быстро, с жадностью есть. Мне кажется, я тонула, а в миске – спасение: свежий воздух, жизнь, еда, настоящая еда. Тщательно подобрав все остатки, поднимаю голову. Майзельсы смотрят на меня, открыв рты. Довид смущённо улыбается.

О Господи, что я ещё натворила?

– Ну, проголодалась, эка невидаль, нечему тут смущаться, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине, уносит миску и возвращается с тряпкой. – Вытри рот, деточка, – шепчет она мне на ухо.

Наши с Довидом взгляды опять скрещиваются. Он продолжает улыбаться.

До меня доходит, почему он так таращится, и моё лицо вспыхивает. Вытираю тряпкой губы. «Молодчина, Либа. Села в лужу перед первым же парнем, который обратил на тебя внимание. Хотя не обольщайся, он просто разглядывает твою замурзанную физиономию».

– Спасибо, – возвращаю испачканную тряпку госпоже Майзельс. – Извините.

– Штус[24]24
  Штус – чепуха, глупости.


[Закрыть], Либа, пустое. – В её глазах жалость. – Почему родители вас с собой не взяли, мейделе?

Сглатываю, всё ещё ощущая вкус мяса на языке. Что же ей ответить? Решаю сказать правду.

– Приходил мой дядя и сообщил, что ребе Беррер, отец моего отца, лежит на смертном одре. Тятя не захотел ехать туда без мамы. Только у них не было разрешения покидать штетл. Они договорились с Глазерами, что те за нами присмотрят. Сегодня мы с сестрой пришли на базар и услышали, что Глазеры… пропали.

– Не было разрешений, говоришь? Тогда твой отец поступил мудро, не взяв вас с собой, – госпожа Майзельс качает головой. – Такие уж времена настали, все цурис[25]25
  Цурис – беды, несчастья.


[Закрыть] на наши головы. Да-а, сейчас на дорогах небезопасно. Слыхала, что случилось в Гомеле? Ну, бе-эзрат Ашем, Дубоссары – не Гомель, тьфу-тьфу-тьфу. Никто не знает, куда подевались Глазеры, но слухам я не верю. Наверное, уехали по делам. – Она задумывается. – Хотя странно, конечно, что вас они не предупредили. Да и твоему отцу следовало бы сказать общине, что уезжает. Помогли бы всем миром.

– Тятя доверяет только своей кехилле, хасидам. И почему – не сказал? Сказал. Тем же Глазерам. – Я хмурюсь. – А что случилось с Женей?

– Неизвестно. Пропала. Её мать с ума сходит от беспокойства. Если вы меня спросите, девчонку сманили торговцы фруктами. Слишком уж смазливы эти парни, что-то здесь нечисто. Но кто знает, может, просто загуляла девка?..

– Мне кажется, Глазеры не могли далеко уехать. Ведь они обещали тяте о нас позаботиться.

Госпожа Майзельс снова качает головой.

– Да вы не волнуйтесь, мне уже почти восемнадцать, справлюсь. Мы же вдвоём с сестрой, было бы о чём говорить.

– Восемнадцать – это маловато, – цокает она языком. – А живёте вы, почитай, в лесу. Что угодно может случиться, никто и не узнает. Приходите к нам на шаббес с сестрой, мейделе. Придёте?

Сама не замечаю, как усердно киваю головой. Довид смеётся, а я вновь краснею. Наверняка он смеётся надо мной. Не знаю, стоит ли мне сюда возвращаться?

– То есть… сначала я должна посоветоваться с Лайей. Мы вам точно не помешаем? Тогда… тогда я испеку бабку.

– Помешаете? Ни в коем случае! Правда, Довид? А бабка твоей матушки – лучшая в городе, пусть и…

– Мама! – предостерегающе повышает голос Довид.

Они как-то многозначительно переглядываются.

– Госпожа Майзельс, мне пора.

Не слишком-то хочется знать, что они будут говорить о нас с мамой, когда за мной закроется дверь. Вот почему моя матушка здесь и не прижилась: ей просто не дали возможности. Не следует обходиться с новообращёнными, будто они – чужие; нельзя ставить прошлое им в укор. Так учит тятя. Однако складывается впечатление, что, кроме него, никто подобных правил не придерживается.

В то же время какой-то части меня до всего этого нет дела. Я хочу провести свою первую субботу без родителей в кругу большой семьи с сестрой. Сесть за накрытый стол, зажечь свечи, а не куковать с Лайей в пустой хате. При мысли о еде, особенно – о мясе, рот вновь наполняется слюной.

«Уходи-ка, Либа, подобру-поздорову, пока опять не выставила себя на посмешище».

– Большое спасибо, – благодарю я.

Дверь кладовки открывается, оттуда выходит господин Майзельс. Как пить дать, он всё слышал. Мясник протягивает мне бумажный пакет, перевязанный шпагатом.

– Не надо, зачем вы! – Я таращусь на свёрток. – Тяте не понравится, что мы побираемся.

– Наришкейт, бери, бери. Я ж не милостыню тебе подаю. Вижу, у тебя в корзинке мёд?

– Мёд, – достаю горшочек, отдаю. – Спасибо! Спасибо вам огромное.

Пожимаю руку госпоже Майзельс. Она со смехом обнимает меня.

– Не за что, мейделе. Хорошо, когда в доме появляется мейделе, правда, Довид?

– Ну, мама!

– Ой-ой! Ладно, детка, иди. Надеюсь, скоро увидимся?

Молча киваю, не решаясь открыть рот. Довид провожает меня к выходу.

– Мне надо срочно найти сестру, – объясняю ему, открывая дверь.

– Сходить с тобой? – предлагает он.

– Нет-нет, вовсе незачем.

Не уверена, что хочу появиться в городе с парнем. Пойдут разговоры, сплетни.

– Моя мама отвесит мне оплеуху, если я тебя не провожу хотя бы на далед амос[26]26
  Далед амос (4 амоса) – мера длины, используемая в Талмуде, равная примерно 7 футам (чуть больше 2 метров).


[Закрыть], – шепчет Довид. – Ну, знаешь, как Авраам провожал гостей из своего шатра[27]27
  «Авраам же пошёл с ними, проводить их» (Быт. 18:16). Проводить гостя до границ земли – долг восточного гостеприимства.


[Закрыть].

Невольно улыбаюсь. Он цитирует Тору точь-в-точь как мой отец.

– Ну, разве что…

Довид предлагает понести корзину. Ставлю её на землю, чтобы он случайно меня не коснулся.

– Пошли?

Покидаем лавку и направляемся к базарным рядам. Разделяющее нас с Довидом расстояние я воспринимаю как некий мост, который мне хотелось бы пересечь. Никогда прежде не испытывала ничего подобного.

– Кахал уже отрядил шомрим[28]28
  Шомрим (стражи) – добровольные дружины охраны правопорядка.


[Закрыть] патрулировать по ночам город, – говорит Довид. – В обычное время они делают это только по субботам. Я хочу поговорить с отцом, чтобы они заглядывали и к вам, пока медведи не уберутся из леса. Дружину организовал Пиня со Шмуликом-Ножом и кое-кем ещё. Мы собираемся у Дониэля Хеймовитца. Я… сегодня я, наверное, дежурю в первую смену.

Кошусь краем глаза и вижу, что Довид покраснел. «Он тебе не пара», – напоминаю себе.

– Это совершенно лишнее, – отвечаю ему, хотя сердце забилось в ожидании новой встречи.

– Ничего подобного, Либа. Медведи опасны.

– Думаю, это вообще не медведи. В смысле… я имела в виду… Короче, сколько мы там живём, никаких медведей не видели, – неуклюже заканчиваю я, не зная, как ещё объяснить.

Никаких медведей, кроме нас с тятей, что ли?

– Я пойду, Довид. Ты уже достаточно меня проводил.

Протягиваю руку, чтобы забрать корзину, но Довид и не думает ставить её на землю. Сердце трепещет при мысли о прикосновении, однако я берусь за ручку аккуратно, стараясь случайно не дотронуться до его пальцев. Неужели этот день станет ещё более странным?

– Спасибо за всё.

– Не за что, Либа. Надеюсь, скоро увидимся. Может быть, даже нынче вечером. Я загляну к вам, да?

– М-м… Ну, хорошо, загляни, – отвечаю я, поскольку не знаю, что ему сказать. – Пока!

Отворачиваюсь и чуть ли не бегом направляюсь к площади, лишь бы разум не взял верх, заставив одуматься и всё переиграть.