Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

–«Поупорствовать решил, мудак?!». Мы потащили его в комнату, где находились Жэка и женщина. Жэка стоял в углу, поигрывая пистолетом. Женщина сидела на кровати. Она была очень напугана, и плакала. Увидев Колю, она упала в обморок.

–«Не говорит где деньги!» – с бешенством сообщил Арман Жэке, и пнул Колю. Тот сидел на заднице, и трясся.

–«Послушай, ублюдок! Если ты не отдашь нам бабки, мы порвём твою бабу» – гаденько осклабился Жэка – «а потом её пристрелим. А ты будешь смотреть на это! Хочешь?»

И тут Колю прорвало. Он заревел, как раненный зверь. Встал на колени, и не реагируя на удары Армана, пополз к своей женщине. Пачкая кровью её белоснежный халатик, обнял лежащую без чувств, и завыл.

– « В офисе деньги, клянусь вам!!» – ревел он – « Всё что хотите берите! Хотите – меня убейте! Только её не трогайте-е-е!! Прошу вас!!! Умоляю-у-у!!» Он судорожно сжимал женщину в объятиях, и слёзы ручьём текли из его глаз, смешиваясь с кровью, и соплями. Картина была невыносимой. Я не выдержал. Сказал, что мы слишком задерживаемся, и что очень шумно. И если хотят, пусть продолжают без меня. Направился к двери.

Мы выскочили из квартиры, и понеслись к месту, где нас ждал Дикарь. Пятьсот долларов – это всё, что нашли Раджа и Ваня в квартире Николая. Дикарь раздал нам по сотне. Вечером я купил себе адидасовский спортивный костюм и кроссовки.

Эпизод 2

Во мне будто что-то умерло. Пару дней я не мог отойти от чувства омерзения к самому себе. Перед глазами всё стояла картина ревущего Коли с бесчувственной женщиной в объятиях. И я присутствовал при создании этой «картины». Но потом отпустило. Я смог оправдать себя. И когда мы пошли на следующее «дело», не было в моей душе ни страха, ни сомнений, ни жалости. Только чёрная, ядовитая жижа.

Нам предстояло навестить квартиру корейца – торгаша. Он только что приволок новый товар из-за границы, который хранился у него дома. Действовали по той же схеме. Ивашка звонит в дверь, я со-товарищи – врываемся внутрь. Оставалось только догадываться откуда Дикарь знает жертв и их родственников. В квартиру корейца проникли без осложнений. Никакой борьбы, никакого избиения. В квартире он был один. Его связали, и положили в ванну. Тряпьё и видео-техника были частично упакованы в коробки. То что не было – упаковали мы. Пришла грузовая машина. Мы её загрузили. Напоследок, по указанию Дикаря, нужно было напичкать корейца какими-то таблетками, и дать запить ему водкой. «Чтобы он потом ничего не вспомнил» – пояснил Дикарь. Таблетки я выбросил в унитаз, а корейца просто водкой напоил.

Эпизод 3

Теперь Дикарь замахнулся на целый торговый дом. Как выяснилось, Дикарь работал с владельцем этого магазина, а точнее – был его «крышей». И корейца он «крышевал», а с Колей не только работал, но ещё и другом его был. То есть Дикарь был в курсе финансовых дел своих подопечных, и грабил их по своей же наводке. А те потом обращались за помощью к своей «крыше», то есть к Дикарю, который обещал потерпевшим найти, и наказать обидчиков. Этого я понять не мог. Ну и ладно.

В назначенный день я и Арман сидели в близлежащих кустах. Ожидали закрытия магазина, и отъезда хозяина. Дождавшись, подошли к двери, и позвонили. Дверь открыл охранник в камуфляже. Нас разделяла решётка из толстой арматуры.

–« Чо хотели?» – небрежно поинтересовался охранник из-за решётки.

–«Куата Нургалиевича видеть хотели» – отвечаем.

–«Он только что уехал»

–«Да? Вот бли-и-ин! Ну ладно, брат, передай тогда ему вот это» – я протянул красивый пакет.

–«Чо это?»

–«Это от Марата подарок. Куат Нургалиевич в курсе.»

Дальше, как в кино. Я просовываю руку с пакетом сквозь решётку. Он берётся за пакет, я хватаю его за рукав, и дёргаю на себя. Другой рукой хватаю за ворот, и натягиваю охранника носом в решётку. Арман ему в брюхо упирает ствол, тот достаёт ключи. Арман открывает решётку, мы заходим внутрь. Закрываем дверь. Ставим охранника на колени. Арман бьёт его рукояткой пистолета по затылку. Но как в кино не получается; охранник не вырубается, а ошалелыми глазами смотрит на нас. Из затылка хлещет кровь. Мне на новые штаны. Тогда мы его просто связываем, и закрываем в подсобке. И тут Арман совершает фатальное действие: он достаёт ключ, и закрывает решётку. Ключ же каким-то образом ломается, и его наконечник остаётся в замке. Пи…ц!! Зачем?! Дверь и без того была закрыта. Как машину-то теперь загружать? Спрашиваем у охранника имеется ли здесь что-то на подобии лома или пилы. Не имеется. Пытаемся подручными средствами сломать решётку. Не получается. Время летит. Уже скоро должна прийти машина. Арман отправляется паковать вещи, которых два этажа, а я ищу «чёрный ход». Нахожу. Дверь выходит с обратной стороны здания, аккурат в жилой двор, где гуляют мамочки с колясками, и на лавочках сидят вездесущие бабульки.

На нанятом грузовике подъезжает Жэка с Раджой. Я объясняю Жэке сквозь решётку сложившуюся ситуёвину. Те подгоняют грузовик к чёрному ходу. Жэка и Раджа бегут наверх помогать Арману стаскивать вещи. Я зову водителя грузовика «помочь» нам с «переездом». Водитель – добродушный пожилой турок, и его по плану нужно оставить здесь. За рулём будет Раджа. Водитель поднимается со мною по ступенькам: я выше, он ниже, идёт прямо за мною. Что-то весело мне рассказывает. Я резко оборачиваюсь, и бью его в подбородок. Он вылетает из тапочек, и бьётся головой о ступени. Изо рта его хрип и кровавая пена. Я в шоке. Стою, и не знаю, что делать. А вдруг я его убил? Снимаю с себя майку, и кладу ему под голову. Вроде тёплый. Тут появляются пацаны с коробками. Я оттягиваю с лестницы водилу, чтобы освободить им проход, и замечаю на площадке у самого входа старушку «божий одуванчик». Немая сцена.

–«А чёй та вы тут делаете, а?» – прошамкала бабуля. Я разогнулся. Она ойкнула, встрепенулась, и во двор. Мы в спешке начали кидать в грузовик коробки. То что успели подтащить к выходу. Послышался вой сирены. Жэка кинулся было в кабину, завести чтоб грузовик. Но ему в ногу с диким воплем вцепился «оживший» водитель. Жэка стряхнул его, и мы бросились бежать. Раджа, между тем, сделал это раньше всех. И был очень прав.

VI

Это была плохая идея. Перейти улицу, и идти вдоль забора. Вдоль бесконечного, бетонного забора. С голым торсом. В забрызганных кровью штанах. У всех на виду. Пролетевшая было мимо легковушка с визгом затормозила. Из неё выскочили двое. «Стоять!!!» – скомандовали. Краткое замешательство. Как по команде срываемся с места, и бежим. Слева всё тот же забор, справа – проезжая часть. Забор высокий. Слишком высокий. И ещё – он не кончается. Бабахнул выстрел. За ним ещё один. Все трое с лёгкостью перемахнули через забор. Бежим по какому-то футбольному полю. Игра остановилась. Видимо, все смотрят на нас. Может, о чём-то переговариваются. Может даже, собираются что-то предпринять. Ничего вокруг не замечаю. Бегу. Задыхаюсь. Преследователей не слышно. «Попробуй, сука, перепрыгни заборчик!» – в воспалённом мозгу злорадная мысль. Обессиленные вбежали в какой-то дом, в какой-то подъезд. Остановились. Раскалённый воздух дерёт сухую глотку. До кашля. До рвоты. Лёгкие разрываются. Ноги ватные. « Всё, не могу больше!» – прохрипел Жэка, и повалился на ступеньки. « Надо бежать дальше!» – это предложение Армана. « Надо бы бежать …» – это моя мысль. Но сил нет. Зато есть стойкое ощущение нереальности происходящего. В башке сумбур: « Всё это происходит не со мной… Со мной не может ничего случиться… От погони оторвались… Нужно просто где-то затаиться и переждать… Жэка – баран… И прочь из этого города…» Короткий спор, и Арман бежит дальше. Я и Жэка спускаемся ступеньками вниз. То ли подвал, то ли подсобное помещение. Темно. Закрыли дверь. Затаились. Какое-то время звенящая тишина. Только сердце в ушах стучит. На лестнице шаги. Кто-то спускается. Женька вцепился в ручку двери. С другой стороны дёрнули. Хилый Жэка вместе с дверью подался вперёд, но тут же потянул её на себя. «Здесь кто-то есть!!!» – крик снаружи. И дверь начали рвать. « Помоги!!» – Жэка орал, отчаянно пытаясь удержать дверь. Столбняк, оцепенение – про меня. « Это конец…» – ещё подумалось.

Дверь распахнулась, и яркий свет ослепил. Крики. Ярость. Маты. В помутнённом сознании вспышки ударов. Взрывы ударов. Град ударов. Дикая боль. Глаза привыкают к свету. Меня волокут куда-то. Руки заломлены. Вокруг ненависть и злоба.

Сижу в тесном заднем отсеке милицейского «бобика». Сквозь пыльное зарешеченное оконце вижу улицу, деревья, прохожих. Ещё утром, ещё час назад я был частью этого тёплого, летнего мира… Дверца открылась, и я увидел трясущуюся бабулю «божий одуванчик». «Это был он» – прошамкала милиционеру, поддерживающему её под локоть.

Как в одночасье меняется жизнь? Как белое становится чёрным? Не знал, пока не испытал. И это похоже на сумасшествие. Резкий переход из одной плоскости в другую. Из тепла в холод. Из всё же не рая, но в реальный ад. Зазеркалье. И в него я пришёл по собственной воле.

Беспредел порождает беспредел. И если ты творишь злое, нужно быть готовым, что тебе прилетит обратка. Только в многократном размере. Бумеранг. Но тогда я был далёк от вселенской философии, и к расплате оказался не готов. Как-то неожиданно она пришла. Сложно осознать, тем более принять мысль, что боль и мрак теперь твои единственные спутники, когда ещё утром ты был полон надежд, и радужных планов.

ГОВД, в который меня доставили, стал моим первым, недолгосрочным, маленьким адиком. Там были и свои черти, и свои сковородки. Сначала меня просто тупо били. Долго, и безостановочно. В отделении переполох; по горячим следам удалось задержать двух налётчиков. Нет сомнений, что они – часть организованной группы. А накрыть одним махом целую банду – это почёт, это повышение по службе, лишняя звёздочка на погон, благодарность в личное дело. Одни сплошные бонусы и приятности. Надо только расколоть задержанных. Так чтоб под орех, чтоб опомниться не успели, пока горяченькие. И меня «кололи». Каждый, входящий в кабинет «дознаватель» был уверен, что именно он станет счастливым обладателем моих признательных показаний. « А, спортсмен? Ну держи!!!», или «Оп-па!! Дай-ка толстого пробью!!». Я был не толстым, но били меня с нескрываемым удовольствием. Таскали из кабинета в кабинет. Хотели знать в принципе не много: сколько участников было, их имена-адреса, имя организатора. Но загвоздка заключалась в том, что прежде чем подобраться к этим пунктам, нужно было заручиться моим признанием моего же непосредственного участия в совершении. А его-то они добиться и не могут. Сказочно-неправдоподобную версию сочиняет мой близкий к помешательству мозг: Приехал оттуда-то. Вещи-документы украли. Знакомых нету никого. Гулял по городу, встретил мужиков. Сел играть в карты. Проиграл майку, оттого и торс голый. Подрался с ними – потому и кровь на штанах. А чё убегал? – так это, все побежали, и я побежал. Боюсь я милиции. Никого не грабил, никого не знаю. Версия откровенно глупая, но я её придерживаюсь. И каждому вновь-интересующемуся её монотонно впариваю. Их это злит очень сильно, и они трудятся с ещё большим усердием. Не покладая рук, и ног. Что там с Жэкой происходит, и что он рассказывает, я не в курсе. Я его «не знаю».

Меня швыряют в небольшой «обезъянник». Короткая передышка. Есть возможность «собраться с мыслями», и насладиться видом зелёной ветки, заглядывающей в окно помещения, наблюдаемого сквозь решётку железной двери. Уже ночь.

Меня тащат в комнату без окон, от пола до потолка залепленную грязным кафелем. Железный стол и стул вкручены в бетонный пол. Под потолком тусклая лампочка и железный крюк. В этой комнате мне предстоит ознакомиться со «стандартными методами дознания». Мне заковывают руки, и цепляют наручниками за крюк. Теперь я представляю собою идеальный боксёрский мешок. Но бьют меня не руками. Резиновая дубинка удивительно музыкальна в руках виртуоза, и гулкий свист, с котрым она рассекает воздух превращается в смачный шлепок. Звук шлепка каждый раз меняется. Это зависит от того, куда врезается дубинка: в рёбра, почки, или бедра. Я уже охрип от собственного вопля, но моих мучителей это, похоже, только заводит. С шутками и смехом они меняются, и дубинка методично продолжает вышибать из меня дух.

Я на полу, и меня облили водой. Им уже не интересна моя история про игру в карты, и от меня не требуют признаться в моём личном участии. Мне нужно назвать имена участников и организаторов. И мне ужасно хочется это сделать. Подписать что угодно, лишь бы БОЛЬ, которая стала всем мною, прекратилась. Но я упорствую. Просто не знаю, как потом буду с этим, и смогу ли перед собою оправдаться. На Дикаря и его братишку мне наплевать – я их не знаю. Но Марат… Ведь он брат мне. А на предательство у меня патологическая непереносимость. И мы идём дальше.

Я на стуле. Мокрый и дрожащий. Обе руки прикованы к подлокотникам. На указательном и среднем пальце правой руки по клеме. В моих глазах паника. В глазах дознавателя – надежда. Он крутит ручку небольшого генератора. Сначала медленно. Потом быстрее…

… я опять в «обезъяннике». Со мною здесь находятся ещё какие-то. Они пытаются со мной заговорить. Сочувствуют мне. Ничего не соображаю. Молчу.

… я в знакомой «комнате». Прикованный к стулу. У меня на голове противогаз. Сквозь запотевшие стёкла вижу улыбающуюся, лоснящуюся жиром рожу «дознавалы». Он что-то впрыскивает в шланг, закупоривает его пробкой. Я не просто задыхаюсь. Резкая, едкая вонь разъедает мои глаза и носоглотку, разрывает мои лёгкие. Я, видимо, очень забавно дрыгаюсь, потому что успеваю услышать истерический хохот, прежде чем отключиться. Пол. Вода. Повторение процедуры.

…вновь «обезъянник». Я надломлен, и не знаю сколько ещё смогу выдержать. Оглядываю маленькую свою камеру. Прикидываю, можно ли здесь удавиться как-нибудь по-тихому. Сил реально нет. Отчаяние.

Шёл второй день моего пребывания в гор.отделе. Ближе к обеду меня вывели из отделения, и повели к его основному, вероятно, зданию, которое располагалось в метрах пятидесяти. Это короткое пребывание на улице… Это лето, тепло, зелень… Удивлённые взгляды прохожих. Каким близким, и каким несбыточным всё это теперь казалось. Несоответствие меня и окружающей жизни было невыносимым. Всё происходящее напоминало кошмарный сон, и где-то глубоко в душе я по-детски надеялся ещё проснуться. Потому что ТАК, как сейчас не бывает. Но это был не сон. В светлом просторном кабинете, куда меня привели, было семь оперов. Они с любопытством воззрились на меня, когда дверь за конвоиром закрылась.

– «Это и есть тот упёртый ?!» – ко мне подошёл здоровенный бритоголовый молодчик, и с интересом оглядел меня. Хмыкнув, вопросительно уставился на сидящего за столом, видимо старшего. Тот встал, и заложив руки за спину, не спеша прошёлся из угла в угол, как бы раздумывая о чём-то. Остановившись у окна, и глядя на улицу, он сочувствующим тоном сообщил мне, что я дурак, и поступаю крайне глупо, продолжая играть в молчанку. Ведь подельник мой Жэка уже написал явку с повинной, и дал расклад про всё и всех. И что теперь отпираться мне бессмысленно, и что сидеть я всё равно буду, но лишь от меня зависит долгий срок, или не очень.

–«Выбирать тебе» – равнодушным тоном заключил он, и отвернувшись от окна, кивнул бритоголовому, стоявшему рядом со мной. Тот сделав корпусом пару финтов, пробил мне левой по печени, и правый боковой в челюсть. Я «поплыл», но не упал, как по всей видимости ожидалось. Все загоготали, подкалывая бритоголового, мол, не такой уж мощный у него удар. Тот попытался ещё пару раз отработать на мне эту свою комбинацию. Но я перекрывал подбородок плечом, и свалить меня ему не удалось. Тогда ему пришли на помощь ещё двое. Меня повалили на пол, и отходили ногами. Затем кто-то предложил «опустить» меня.

– « На тюрьму петухом поедешь!»

Сообразив, что они задумали, я вскочил на ноги. Руки мои всё это время оставались скованными за спиной, и всё, что я мог сделать – это прорваться к окну, и выпрыгнуть. Что я и попытался сделать. Решёток не было. Но я даже до подоконника не успел допрыгнуть. Меня вновь повалили на пол. Заломили руки. Навалились на ноги. Спустили с меня штаны. Бритоголовый взял дубинку, а ещё один взял фотоаппарат.

– «Ну чё, боксёр, кончилась твоя блатная жизнь! Целку тебе щас сломаем, и будешь ты жить в гареме» – похлопывая дубинкой о ладонь, ласково проворковал бритоголовый.

– «Резинку натяни на дубину! Испачкаешь!!» – посоветовал бритоголовому хохоча кто-то.

Я вдруг чётко осознал, что жизнь моя сегодня закончится. Ничего больше не будет. НИЧЕГО. Опущенным я точно не буду. Приняв неизбежное, я перестал сопротивляться, и вполне ровным голосом озвучил свои планы на ближайшие полчаса,час, два – как получится. А планировал я вцепиться кому-нибудь в глотку, и разорвать её. Уж на это сил у меня хватит. Не знаю, кто это будет: кто-то из них, или сокамерники в «обезъяннике», или дежурный в отделении, или кто-то из прохожих сейчас на улице – не знаю. Но стремиться я буду забрать с собой по-возможности больше. А потом я удавлюсь. Если не удастся этого – расшибу о стену голову. Короче пид…м я себя в будущем никак не вижу. Вероятно я был очень убедителен, и невинность моя не пострадала. Меня молча подняли на ноги, застегнули на мне штаны, и повели назад в гор.отдел. Неподалёку от входа я увидел Марата (!), и какую-то девушку, стоящих у машины, и о чём-то разговаривающих. От неожиданности я на мгновение остановился, но получив толчок в спину, продолжил движение. Мой взгляд загорелся. Марат конечно же увидел меня, и украдкой подмигнув мне, сделал вид, что смотрит в другую сторону. А девушка… Тогда я не заметил с каким обожанием смотрела на меня та девушка. Я не смотрел на неё. Впрочем, опомнившись, я не стал смотреть и на Марата. Конспирация. В душЕ же возликовал я тогда. Всё было не зря! Марат меня не бросит. Он поможет мне.

VII

И он помог. Через час у меня состоялась встреча с адвокатом. Тот сказал, что от Марата. Передал мне привет, футболку, и чебуреки с соком. Вполне искренне сочувствовал, когда я, морщась от боли, натягивал на себя принесённую одёжку. Так же правдиво негодовал на ментовский беспредел. Мой адвокат убедил меня написать заявление на сотрудников милиции, пытавших меня. Я засомневался было; мне не хотелось быть «потерпевшим». Но адвокат махом отмёл мои сомнения, сказав, что это будет нашей страховкой, и что менты теперь прекратят издевательства. Сделав всё как он сказал, я, ободрённый и вдохновлённый, отправился в «обезъянник»; угощаться чебуреками, и лелеять надежду на скорейшее окончание этой «неприятной истории». «Скоро всё закончится! Потерпи немного» – это слова, которые передал мне Марат.

Вечером того же дня меня увезли из городского отдела, и доставили в ИВС. Изолятор временного содержания, который некоторые по-старинке называют камерами предварительного заключения (КПЗ), представлял из себя продольное подвальное помещение, где располагалось десять камер. Оказавшись в одной из них, я по-началу ослеп – настолько резким был контраст между ярко освещённым коридором, и полумраком камеры. Таким же резким оказался запах, прежде всего ударивший в нос. Запах общественного туалета. Глаза освоились, и я разглядел помещение. Вдоль стен, по обе стороны по три двух-ярусных железных «шконки». На стенах «шуба». Под потолком в стене, противоположной входу небольшое окно, плотно зарешеченное толстой арматурой. Над железной дверью, в зарешеченной нише маленькая лампочка. Слева от двери на возвышении грязный унитаз, вмонтированный в пол. Тут же железный умывальник. К унитазу, как и ко входу – по три ступеньки. Склизкий бетонный пол. Вонь и сырость. В камере оказалось два «постояльца», молча рассматривавших меня, пока я стоял у двери, и осваивался. Я спустился, поздоровался. Приземлившись на свободное место поближе к «окну», наивно поинтересовался, как они тут поживают, и выдают ли здесь матрасы. На стандартный вопрос «за что тебя?» – я ответил: «по недоразумению». Диалог на этом в общем-то и закончился. Оба – мужики средних лет, явно не из «братвы». С расспросами не лезли. Каждый был поглощён своей печалью, что меня и устраивало. Через какое-то время принесли «ужин» – краюху серого хлеба и пластмассовый стакан тёплой воды. Я отдал угощение мужикам. С удивлением отметил, что они обрадовались лишней пайке. Не стал есть хлеб не потому, что во мне ещё бродили съеденные накануне чебуреки. Я был голоден, но не представлял, как можно ПРОСТО хлеб запивать ПРОСТО водой. Как минимум не хватало масла и сахара.

Наступила ночь. Мои сотоварищи по несчастью мирно спали. Я же никак не мог уложиться на жёсткой кровати. Стальные пластины больно врезались в мою избитую плоть, а мослы и рёбра проваливались между ними. Скрепя зубами от боли, я ворочался, безуспешно пытаясь принять удобное положение. Мне хотелось уснуть, забыться. На улице пошёл дождь, и грязные потёки поползли по стене через решётку. Я встал, и подошёл под «окно». Уткнувшись лбом в стену, и закрыв глаза, вдыхал влажную свежесть. События последних дней замелькали в голове, словно сцены из немого кино. Некрасивого кино. Нехорошего. Будто в видео-магнитофоне я нажал на паузу, и включил обратную перемотку. К моменту, где всё было хорошо. Где я ходил на занятия в колледж, где учил английский язык, и мечтал уехать в Голливуд. Вот она, моя уютная комната, увешанная плакатами Сталлоне. Вот она, моя кровать, застеленная красивым пёстрым покрывалом. Вот они, мои наушники, и мой магнитофон, и кассета с ENIGMA, которую так любил слушать, выключив в комнате свет. А вот он я в моей комнате. На кровати с пёстрым покрывалом спортивная сумка, и я в спешке пихаю в неё вещи. И мама за спиной… “Не уезжай, сынок!” Ох, мама, мама!! Как бы я сейчас хотел открыть глаза, обернуться, и увидеть тебя! Как бы мне хотелось отмотать всё назад, и никуда не уезжать!!! Раскаяние накрыло меня, а сожаление о невозможности возврата назад рвало душу. Я плакал, а шум ливня маскировал неуместные звуки.

На следующий день ко мне пришёл следователь. Фамилия Пистолеткин. Пацан чуть старше меня с серьёзным видом сообщил мне, что отныне он будет вести моё дело. Поинтересовался, смогу ли я опознать всех тех, кто «превышал служебные полномочия», и применял «недопустимые методы дознания». Я ответил, что не смогу. Не запомнил. Он меня заверил, что «больше никто и никогда», и что «все ответят». Потом повёз меня на медицинское освидетельствование. С целью снять с меня побои, и прикрепить справку к моему заявлению, чтобы «все ответили». Повёз меня на служебном «бобике», где находились только он (!) и я. Я сидел на заднем сидении. Я был без наручников. Как же я впоследствии жалел, что не воспользовался тогда ТАКИМ шансом, и не сбежал. Но я даже мысли такой не допускал. У меня был адвокат, который моментально пресёк мои мучения, которого нанял Марат, и который заверил меня, что вскоре всё закончится. Зачем мне было бежать.

Врачи констатировали побои средней тяжести. Ну и что, что на запястьях кожа содрана вместе с мясом? Переломов же нету ни одного. Ну и ладно. Всё равно это всего лишь формальность, чтоб ментам неповадно было. Пистолеткин доставил меня обратно в ИВС, где я подписал санкцию на продление моего задержания ещё на пятнадцать суток. «Не ссы! Всё будет пучком! За тебя там педалят» – ободрил меня Пистолеткин. Вручив мне напоследок пакет с пирожками, отправил обратно в камеру. «Наш чувак» подумалось мне.

Через неделю меня посадили в машину, и привезли в ГОВД. В кабинете я увидел оперов, что лубцевали меня дубинкой на крюке, а с ними… Марат, и Дикарь. Я, мягко говоря, был удивлён. Опера встали, и тактично удалились. Причём один из них, проходя мимо, дружески хлопнул меня по плечу, и сказал, что я молодец. Я обнялся с Маратом. Пожал руку Дикарю. Мне не стали объяснять, что я только что видел. Вкратце обрисовав ситуацию, мне сказали, что сразу двоих «сдёрнуть» не получится. Говорил в основном Дикарь, который заметно нервничал. Марат же больше молчал. В оконцовке, Дикарь мне в ультимативной форме сообщил, что первым они будут вытаскивать Женю, и что мне для этого нужно сознаться, что я принимал участие в разбое на торговый дом, и что Женю там не видел. Я слабо понимал, что происходит, но одно было ясно – моё освобождение откладывается. В смятении я смотрел на Марата. Он сказал, что так надо, и просил верить ему.

Вечером ко мне в ИВС пришёл Пистолеткин, и я поведал ему историю о том, как прогуливался вечером, и как ко мне подошли два незнакомца. Они сказали, что родители одного переезжают, и просили помочь загрузить машину. Обещали заплатить. Я согласился. Что это был торговый дом, не знал. Выход был похожим на подъезд обычного дома. Когда начали кидать коробки в машину, кто-то крикнул «милиция», и все побежали. Сообразив, что попал в плохую историю, я тоже начал убегать, но был задержан. При случае смог бы опознать тех парней. На следующий день состоялась очная ставка с Жэкой, на которой я заявил, что его не было ни в числе «просивших помочь», ни среди загружавших машину. «Держись, брат» – виновато промямлил Женя, когда его отпускали. Я же с очередным пакетом чебуреков отправился назад в камеру. И потянулись дни ожидания и надежды. Сначала мне регулярно приходили «передачи». Пару раз заглядывал адвокат, сообщавший, что всё медленно, но продвигается в положительном направлении. Потом «передачи» перестали. Пропал и адвокат. Я находился в полном неведении. Прошли пятнадцать суток, а я всё сидел, и сидел. Моя камера то наполнялась народом, то пустела – а я всё сидел. Правду говорят, что человек ко всему привыкает. Я научился спать на голой железной шконке, и даже высыпался на ней. Научился хлеб запивать водой. Никогда не думал, что простой хлеб может быть настолько вкусным. Научился ходить «на горшок» в присутствии посторонних, и даже стишок сочинил:

Как горный орёл

На вершине Кавказа,

Я гордо сижу

На краЮ унитаза…

На допросы меня не вызывали, чему я был несказанно рад. Я видел, как ломается человек. Бывало вызовут кого-то на допрос, а через час приводят избитого. Ещё через час снова вызывают – и уже приносят. Только он отошёл – его снова вызывают, и снова приносят. И так даже ночью. Сутками. Потом он лёжа на полу, и выплёвывая внутренности, бывало, взвоет, как животное. Тогда открывалась дверь, и его забирали. И уже не возвращали. Я благодарил своего пропавшего адвоката, за операцию с заявлением. Возможно это спасло мне жизнь.

Я общался с «людьми». Познавал правила мира, в котором, как я себя убеждал, мне не придётся жить. Сидя на верхней шконке у «окна», я наблюдал внешний мир, который заключался в загаженном, заваленном костями клочке земли. Периодически этот пейзаж оживлялся огромными лапами алабая, степенно прогуливающегося мимо решётки. Таков был вид из моего «окна». И пусть это был вид на часть внутреннего двора ИВС. Воняющий псиной и гнильём – всё же это был ВНЕШНИЙ мир, и я ужасно завидовал псу, живущему снаружи. Через месяц заключения меня таки вызвали. Неизвестный тип, назвавшийся моим новым следователем, сообщил, что мне изменили меру пресечения, и что я перевожусь в следственный изолятор, где и буду ожидать дальнейших результатов по моему делу. Не помню, рад ли я был тогда, или расстроен данным известием. Но помню, что перспектива помыться меня развеселила.

В сентябре 95-го я был заключен под стражу в СИ-1, центральный следственный изолятор города Алма-Аты.

VIII

«Население великой совдепии делится на три категории: на тех, кто сидел. Кто сидит. И на тех, кому это ещё предстоит.» Народная мудрость.

«Раньше я жил напротив тюрьмы. Теперь живу напротив дома.» Анекдот.

Мне не повезло, и я прибыл в тюрьму в пятницу. Местная бухгалтерия уже была на выходных. Предстояло провести почти три дня в карантине, прежде чем распределят по камерам. Не знаю почему, но слово «карантин» у меня всегда ассоциировалось с медициной. С чистотой и стерильностью. Вот гуляет, к примеру, грипп зимой – школу закрывают на карантин. А ты лежишь такой дома; уроки делать не надо, утром вставать не надо. Кайфуешь. Здесь же меня, и ещё пятнадцать вновь-прибывших закрыли в камеру размером три на четыре, где уже находилось одиннадцать душ.

Потолок очень низкий и чёрный. Половина помещения, от стены-до стены – сплошные двух-ярусные деревянные нары. На второй половине располагались вмонтированные в пол железные стол, скамьи, и унитаз. Куда ж без унитаза-то. Пол фиг поймёшь из чего. Чёрный. Стены чёрные. Окон нету. Над входом висит хиленькая лампочка. И я не пойму, то ли это лампочка слабая, то ли её не видать сквозь плотную дымовую завесу. Почему потолок и стены чёрные становится сразу же понятно; возле толчка (унитаза) группа доходяг варит чифир в железной кружке. В качестве топлива газеты. Тут же и курят. Дышать нечем. Часть из новоприбывших втиснулась на нары. Другие присели на корточки там же, где стояли. Я по стеночке сполз к полу, тут прохладнее и дышится вроде. Все со всеми общаются, и голоса сливаются в непрекращающийся гул. Спали в две смены. Но сном это назвать было сложно; нары кишели клопами. Жрали с одного большого тазика. Двадцать шесть человек. Обладатель ложки был счастливчиком. Баланда предоставлялась дважды в день. Срали, держась за ногу соседа.

В понедельник чумазый и прокопчёный, я сидел на корточках на продоле «Первоход», и ждал распределения. Мне открыли дверь камеры №35. Оказавшись внутри, я был слегка ошарашен чистотой помещения. Именно это мне первым делом бросилось в глаза. Огромная камера. Высокий потолок. Белые стены. По обе стороны вдоль стен спаянные между собой двух-ярусные шконки. Железные их детали обмотаны белой тканью. Матрасы и постельное бельё. Между перегородками шторки. Центральный проход между спальными местами широкий. Пол застелен одеялами. Отхожее место слева от входа. По типу шатра оно завешено покрывалами. В правом углу стол, накрытый клеёнкой. Всё это великолепие освещается сразу четырьмя яркими лампочками. На противоположной входу стене два больших «окна», с решётками из арматуры толщиной в два пальца. Ниже, по центру между «окнами» на полу стоит телевизор. Возле него на полу же полукругом сидит народ в пёстрых одёжках. Смотрят они все теперь не в телек, а на меня. И со шконок все на меня таращатся. Я представлял себе прежде, как войду в камеру, в которой придётся жить неизвестное количество времени. Конечно же вспоминались фильмы, где только-что вошедшему герою на встречу обязательно выходит наблатыканный и сплошь татуированный злобный тип а-ля Промокашка. Он сразу же начинает наезжать на героя, и определять ему место возле параши. Но герой-то крут; всем отвешивает люлей, занимает самое козырное место, и диктует свои правила потом. Но так бывает только в кино, и я это прекрасно понимал. Я решил быть спокойным, меньше говорить, и больше слушать. Ведь в конце-концов если ты не бык, и с тобою быковать вряд ли будут. И всё же я немного нервничал, когда пятьдесят рыл молча на меня уставились.