Текст книги "Кофе на утреннем небе"

Максим решил приобщиться к торжеству, встал со скамьи, не выпуская из виду женщину-загадку, сделал два шага вперёд, потом вернулся обратно и сел. Ему не нужна была женщина-загадка, ребусов в жизни и так хватало. Нужна была тёплая, нежная, добрая, умная, отзывчивая, родная, в общем, самая обыкновенная русская женщина. «Что за робость среднего возраста, мужик? Бери бабу и делай с ней всё, что ты захочешь, загадка-не загадка, какая разница». Вновь оторвался он от своего базового лагеря и продвинулся сквозь толпу ближе к сцене, к сказуемому, которое как и в школе подчеркнул бы двумя линиями: сисяста и жопаста, которой он готов был сказать нечто важное.

– Сколько можно наступать мне на ногу, – закипела, словно кофе, смуглыми чертами девушка. Он повернулся на голос и потерял из виду мисс-вдохновение, на пути к мечте его остановила другая. Глаза его замерли внизу на красных туфельках, тело остановилось словно на красный цвет. Взгляд медленно поднялся по двухполостному шоссе широких летних штанов, добрался до красной рубашки навыпуск, потом до тонкой шеи, расстегнувшей ворот, через недовольство губ и ювелирный носик к блестящим зрачкам. Девушка была похожа на мальчика. Ниже среднего роста, с тёмными волосами, субтильная и без выражённых женских форм.

– Не замечаете сударь, вы уже второй раз наступили мне на ногу.

– Извините, задумался.

– Что тут думать, вы уже ног женских не чувствуете.

– Вообще-то, это у меня врождённое.

– Что, на ноги наступать?

– Нет, как вам объяснить, дурацкая привычка повторять нелепые движения, не исполнив которые, произойдёт что-то ужасное.

– Издеваетесь? Что ещё ужаснее могло бы произойти? – подняв лёгкую пенку своих томных ресниц, всё ещё била каблучком инфузория туфелька.

– Мы никогда не познакомились бы, – блеснуло в моей голове.

– Никогда – это женское слово.

– А какое мужское?

– Всегда.

– Скучаете? – заполнил я возникшую паузу глаголом.

– Немного. В прошлом году то же самое было. – Чарующая чертовщинка бриллиантового взгляда сверкнула из-под век. В этом блеске не было никакого внутреннего напряжения, так как дело было не в материале, а в идеальной поверхности граней. Раньше я не мог предположить, что глаза могут быть так многогранны. Тонкая изящная статуэтка среди побрякушек была отлита из бронзы.

– И я немного, может, поцелуемся? – дёрнуло меня беспечностью за язык.

– А если бы сказала, что скучаю сильно?

– Ломать чужие чувства, я бы не осмелился, да и пустое. – Снова он уставился на сцену, я опыт, я же понимаю, что с такими ждёт динамо.

– Почему? – внезапно дрогнули её худые плечи.

– Ну вы представьте, в сердце у неё любимый сидит и смотрит, как я бесцеремонно целую его женщину.

– Вы действительно так благородны или прикидываетесь? – вдруг превратились две драгоценные чёрные жемчужины в два дверных глазка, которые начали изучать меня.

– Это вы прикидываетесь, так как я вам безразличен.

– Ну, допустим вы правы, что дальше?

– Девушка, вы прекрасны, давайте жить вместе?

– Вам тесно не будет?

– Нет, квартира моя просторна, в ней много света, к тому же находится в центре.

– Ничего, что я замужем?

– Вам это даже идёт.

– Спасибо, я передам моему ревнивому мужу, – сделала она вид, что ищет его номер телефона.

– Я имел в виду ложь. От вашей красоты не убудет, поверьте, если мы проживём счастливо вместе пятнадцать минут в одном уютном кафе. Я же вижу, что вам здесь уже надоело.

– Как вы можете это видеть?

– Вы постоянно поглядываете на телефон. Ждёте звонка?

– Нет, не жду. Поэтому и смотрю.

– Вам не надоело здесь? Может, прогуляемся по набережной?

Она промолчала и двинулась вперёд.

Приняв это за согласие, я догнал её и спросил:

– Вы на кого учитесь?

– На переводчика, на отделении испанского языка.

– Долго ещё?

– Мне девятнадцать, если вы об этом.

* * *

Инь: Смотрю на звёзды. Волны туда-сюда, туда-сюда, бьются о скалы моих принципов: как бы хорошо не укачивали, спать хочется по любви.

Янь: Со мной?

Инь: Как ты не понимаешь, мне нужна забота. Прежде чем расстегнуть платье, научись застёгивать пальто.

Янь: Застегну, как только приедешь. У нас тут уже похолодало. А в моей постели вообще дубак.

Инь: Я рада, что тебе тоже не с кем спать.

Янь: Теперь я знаю, чем тебя можно взбадривать.

Инь: Видишь, какая я сложная.

Янь: С другими всегда было проще, чем с тобой.

Инь: Чем проще?

Янь: Я их не любил.

В этом месте Марина сделала паузу и большой глоток воздуха, будто ей надо было закусить это место чем-то, хотя бы кислородом. Она посмотрела на Тому, и та заметила некоторое смятение на её лице. Тома шмыгнула носом и заправила прядь волос за ухо, будто намекая, что слушает всё ещё внимательно. Марина продолжила читать вслух.

Инь: А меня, ты будешь меня любить?

Янь: Я всегда тебя любил.

Инь: Физически.

Янь: Да, я буду драть тебя как сидорову козу.

Инь: А пасти? Ты будешь меня пасти?

Янь: Да, я знаю одно отличное пастбище.

Инь: Я имела в виду – охранять от других.

Янь: Да, спрячемся от них в постели.

Инь: Ты когда будешь?

Янь: Скоро, очень скоро.

Инь: А быстрее можешь?

Янь: А что случилось?

Инь: Мне нужно срочно тебя поцеловать.

Янь: Я же тебе оставлял немного своих маринованных поцелуев.

Инь: Если ты про засос на моей шее, то он уже давно устарел, мне нужны новые.

Янь: Вечером.

Инь: Всё лучшее случается вечером.

Янь: А чем тебе утро не угодило?

Инь: Утро – это восстание против сна. Тем более когда на небе ни солнца. По всему окну дождь.

Янь: Что с настроением?

Инь: Дождит.

Янь: Погода плачет без повода, а ты держись. Может, двинем в какую-нибудь тёплую страну?

Инь: С твоей работой легче будет пододвинуть эту страну к нам.

Янь: Что тебе снилось?

Инь: Сегодня я плыла по течению, ни с кем не спорила, ни за кого не цеплялась, в конце концов меня прибило к твоему берегу.

Янь: Я бы даже сказал, выбросило на берег.

Инь: Скажи ещё, что я бревно… в постели.

Янь: Чёрт, ты же только что так прекрасно плыла по течению. Продолжай, не цепляйся.

Инь: Я уже зацепилась за твою щетину.

Янь: Так отцепись на время. Обещаю побриться.

Инь: Как у тебя всё просто. А как же верность? Её не отбрить.

Янь: Да. Верность – одно из столь редких качеств, которое мешает познавать мир.

Инь: Мне пока нет. Верность моя живёт именно там.

Янь: Именно где?

Инь: В парке оргазмов, где можно гулять только тебе.

В этом месте Марина остановилась.

– Сплошные шарады. Но интересно. У них такая манера общения, занятная, – ответила на немой маринин вопрос Тома. – Я, правда, не поняла, она у моря или где?

– Разве это важно?

– Для таких безумцев важна каждая деталь. Марина с опаской посмотрела на Тому, потом на её шарик. Мимо их купе прошла проводница, она несла кому-то чай. С открытой дверью было спокойнее. Марина всё время прерывала книгу, собственные мысли не давали ей покоя. Она никак не могла поверить, что люди способны так общаться, словно они жили в каком-то другом измерении, без дома, быта, тесных отношений. Не то что им некогда было трепать друг другу нервы, просто делали они это настолько изящно, что это стало больше похоже на прелюдию перед утомительной возвышающей битвой любви, нежели на выяснение отношений. Макраме их лёгкого общения постоянно заставляло находить какие-то новые оригинальные узелки для выражения собственных радостей и тревог. Сначала книга её раздражала тем, что была далека от её реальной жизни, тем самым засасывая всё глубже и глубже в свою праздную игру слов. Увлекая в диалог двух культур, двух противоречий, двух полостей чувств.

* * *

Янь: Ты уже спишь?

Инь: Лечь спать без тебя всегда было трудной задачей.

Пришлось позвать друзей.

Янь: Каких ещё друзей?

Инь: Кофе и бессонницу.

Янь: Не спится?

Инь: Даже не живётся.

Янь: Что так?

Инь: Ничто не могло спасти меня от любви, поскольку безрассудство овладевало мной именно в те лирические моменты жизни, когда надо было обладать трезвым умом, чтобы не вляпаться, не стать героиней нового романа.

Янь: Любовь, как правило, переживает три периода эволюции: до, после и вместо.

Инь: Ну так вы меня проводите после?

Янь: А кофе будет?

Инь: Да, только растворимый.

Янь: Главное, чтобы крепкий.

Инь: Хорошо, мы дойдём до моего дома, потом я крепко пожму вашу руку и растворюсь.

Янь: Только и всего?

Инь: Вы слишком внимательны. Меня это пугает.

Янь: А вы слишком догадливы. Теперь я хочу с вами не только переспать, но и переживать.

Инь: Вы не знаете, чем можно поразить порядочную девушку наповал?

Янь: Порядочную? Наповал? Ничем.

Инь: А я думала, что вы волшебник.

* * *

Он шёл по набережной от припаркованной машины, в которой, как оказалось, оставил всё тепло, потому что ноги его сразу же обнял холодный ветер, тело накрыл мокрым плащом дождь. Максим хотел забежать в магазин, что-нибудь там перехватить к чаю, так как не успел позавтракать или, точнее сказать, не захотел.

Насморком разбило всё небо. Текло рекой. У погоды был рыбный день. Минтай хлестал по щекам колючим хвостом. Холодный дождь обжигал лицо. Минтай оказался замороженный, так как капли дождя неожиданно перемешались со снегом. Мокрые белые крупные хлопья, словно видение, не могли не радовать… Не могли и не радовали. Максим забежал в казённое тепло и снова почувствовал себя человеком. Стал бродить между полок, прикидывая, какие из продуктов могут быть полезными для него, долго высматривая добычу. Брал в руки, разглядывал, пытаясь достать истину из мелкого шрифта на упаковке. Наконец выбрал какое-то печенье и кинул небрежно на металлическую решётку корзинки, прошёл дальше, потом выложил обратно, решил, что сладкого и так много в жизни, надо взять что-то существенное и ценное, полезное. Подошёл к прилавку с рыбой.

– А что есть из свежего? – без приветствия, начал он, не глядя на хозяйку отдела.

– Минтай свежий.

– Спасибо, минтая больше не хочу, – усмехнулся Максим и в доказательство провёл ладонью по своему лицу, стряхнув на пол дождь.

– На улице всё ещё поливает? – провела она по нему своим взглядом, словно полотенцем, пытаясь стереть с него ледяную воду. Лицо её напоминало цифру 99. Удивлённые круглые глаза и асимметрия на голове, будто ветер всю ночь дул с юга на север, оставив вихры волос вздёрнутыми в одну сторону. Чтобы достичь стопроцентного счастья, ей, как и многим, не хватало одного.

– Да, чёрт-те что. Что она себе позволяет эта погода. Совсем распоясалась. А икра есть? – смотрел в глаза продавщице Максим, которая тихо улыбалась: «Клеит что ли?», сомневаясь, что покупатель в себе. Я был в себе. Просто это был мой стиль общения, и это совсем не значило, что я хочу из себя проникнуть в неё.

– Минтая?

– Нет, обыкновенная.

– Красная?

– Да, обыкновенная красная икра.

– Камчатская.

– Хорошая?

– Замечательная.

– Давайте баночку, нет, даже две.

– Это всё? – многозначительно взглянула на Максима продавщица.

– Да, пожалуй, – вспомнил я, что меня уже ждут в офисе. Кинул в корзинку еду, взял ещё хлеб и масло в другом отделе и подошёл к кассе. За кассой сидел мужчина. Иногда хотелось узнать историю, краткую биографию человека, проследить, что могло этого приятного взрослого, от тонкого восточного лица которого веяло изящным самаркандским орнаментом, привести сюда. Хотелось окунуть своё лицо в его жизнь. Пальцы мужчины, длинные и тонкие, которые могли бы пересчитывать клавиши на фортепиано, отсчитали сдачу. Может, он и был когда-то пианистом, я не спросил, может, и был, но судьба распорядилась иначе. Скоро я вернулся в непогоду. На душе было теплее уже, в машине тоже, только открыв, дверь я обнаружил, что корзинка так и осталась в моих руках. Возвращаться не хотелось, я бросил её на заднее сиденье и сел за руль, странно улыбаясь.

* * *

Янь: Какой прекрасный день!

Инь: Какой?

Янь: Вторник.

Инь: Вы, наверное, счастливый человек? Вы умеете получать кайф от вторника.

Янь: Сегодня я в вас влюбился.

Инь: А вы именно меня любите?

Янь: А вы сомневаетесь?

Инь: Нет, сомнения дают пищу для взаимности.

Янь: Вы так полагаете?

Инь: Я так чувствую.

Янь: Меня?

Инь: Чувствую ли я тебя? Я даже слышу, как ты отламываешь печенье, сейчас, сидя за столом на своей кухне, за чашкой чая. За ней ты прячешь своё желание и ждёшь моего звонка. Желание твоё настолько сильно, что я не могу не появиться там, где меня ждёт моя вторая половинка… печенья.

* * *

Осень равнодушно моросила, вызывая непонятное чувство грусти у тех, кто был по ту сторону стены. Я пытался смотреть в окно, но глаз не цеплялся, ему больше нравилось другое окно, в котором женщины брали высоту с шестом – шёл чемпионат мира по лёгкой атлетике. Девушка сбила планку и рухнула на маты с пятиметровой высоты, несмотря на неудачную попытку, она пыталась улыбаться. Откуда у них, у женщин, берутся силы улыбаться после падений? Мне хотелось спросить об этом у девушки, что уже подобрала свой шест и ушла со сцены. Как научиться держать хорошую мину при плохом прыжке? А может, у них не так всё плохо, по крайней мере есть шест, на который можно опереться при любой, даже самой неудачной попытке, по крайней мере, они могут ходить в трусах и в майках, в то время как мне было холодно даже сидя в кабинете в джинсах и свитере. Отопление молчало. «Придётся топить чаем».

– Ты чего такая, грустишь? – спросил он у секретарши, которая погрузила кабинет в аромат чая.

– Осенняя депрессия.

Максим сразу же вспомнил вчерашний диалог с Алисой:

«– Ты чего такая грустная?

– Я не грустная, я голодная».

Вот она – разница между твоим и не твоим, точнее сказать, твоей и не твоей, между любовью и привязанностью, между независимостью и подчинённостью, между чувством юмора и чувством собственного достоинства.

– И долго ты собираешься грустить? – посмотрел он в окно, будто хотел удостовериться ещё раз, что там действительно осень. Там всё было несколько мягче, чем в действительности. Важно, с какой стороны стекла ты находишься. Когда ты в тепле, за осенью можно наблюдать как за явлением, приятным и ностальгическим. Сегодня ветер был особенно страстным, ещё совсем недавно осень смущалась, краснея, а теперь даже не сопротивлялась, она сдалась, ей было приятно, как он срывает с неё последнюю одежду, последние листья.

– Пока не включат.

– Тебя?

– Отопление, – усмехнулась Катя. – Осенью день идёт за два до самого октября, пока не дадут.

– А в октябре дадут? – уже не сдержался и засмеялся я.

– Вы невыносимы, – дошло до Кати.

– Тяжёлый, это правда. Да и некому, в такую погоду, – улыбался я. – Осень! Какое пакостное время года однако, – попытался поддержать цинично настроение подчинённой Максим, понимая, что настроение испорчено вовсе не этой осенью, и он даже боялся предположить, какой. Но ему не хотелось лезть в её личное, тут со своим как бы справиться. Осенью хорошо быть семейным: ты крутишь фарш, она лепит пельмени. Идиллия. Совсем другое дело одиноким: она крутит хвостом, ты лепишь горбатого, а пельмени ждут вас в ближайшем ночном магазине, если дело до них дойдёт.

– Максим Соломонович, можно вам личный вопрос? – оторвала Катя меня от пельменей.

– Так рано?

– Вы всё время в окно смотрите, может, знаете, куда птицы подевались?

– На юг.

– А зачем?

– За тёплыми вещами. Вот, сделай бутербродов, создай настроение, – выложил он из пакета еду, усмехнулся сам себе, вспомнив о корзинке, и снова посмотрел на секретаршу.

– Откуда такое богатство?

– Так, наметал за ночь.

Катя не засияла, не прыгала от счастья, иногда мне казалось, что радоваться она не умела, вот она, настоящая русская сдержанность, скромность, достоинство, гордость, за которыми мы хотим научиться радоваться жизни. Чёрта с два, это менталитет, против него не попрёшь, из него выстроены крепости между нашим прошлым и будущим. Прошлое велико, будущее громадно, а настоящее всегда где-то между. Промежность, а не настоящее. Очаровать нас не так легко, как разочаровать, кем бы ты ни был: футболистом или президентом, рабочим или капиталистом, мужчиной или женщиной, сверху или снизу. А может, я преувеличиваю, как и всякое обобщение предмета, возможно, просто Катя стояла с другой стороны стекла, у неё была совсем другая осень, внутренняя. Она положила на поднос трофеи и развернулась, оставив на столе кофе и блеснув бёдрами, затянутыми в кремовую юбку, вышла из моего пространства.

Я вышел из кресла, взял в руки кофе и пододвинул к себе ногами окно, на его подоконнике стоял небольшой телескоп, который мне как-то подарили на день рождения вместе с переплавленным эпитетом Маяковского: «Если звёзды зажигают, почему бы не зажечь свою?» Я провёл пальцем по гравировке и посмотрел в глазок, на пороге стояла она, грустная и сутулая. Осень снова постучалась в самую душу. Она барабанила то дождём, то пыталась проникнуть в тепло порывами ветра, то скреблась высушенными листьями, словно это были письма, написанные ещё весной прекрасной незнакомке до востребования, но до сих пор непрочитанные.

Когда-то незнакомкой той оказалась жена, встретились они в сентябре, который явился последним совращением лета, когда листья уже начинают мёрзнуть, смущённые избытком любви, когда птицы уже оформляют шенгенские визы и сбиваются в стаи, когда утро бодрит, загоняя в метро работящих прохожих, когда все понимают, что эти этюды – походка танцевавшего лета, которой оно уходит. Он уже плохо помнил, что именно сказал той девушке, но видимо, что-то очень важное для неё, для её самолюбия, то, чего она давно не слышала, а может быть, даже никогда.

* * *

– Это было 14 сентября, в субботу, я гуляла одна в парке возле университета, перебирая под ногами листья, самые красивые из них собирала зачем-то в букет. Вдруг меня задержал один молодой человек, он спросил: «Никогда не видел женщин настолько душевных и тёплых. Что вас делает такой чувственной?»

– Ух ты, как неожиданно, – вздохнула Тома. – Ты, значит, с букетом, изящная вся, он галантный, как пальто из кашемира, я представила. И что же ты ему ответила?

– Я всегда на грани нервного срыва, – соврала Марина фразой, только что вырванной из книги. На самом деле она банально спросила: «Мы разве знакомы?»

– У меня тоже было как-то одно очень романтичное осеннее знакомство.

Марина не слушала. Она смотрела на Тому молча и думала, откуда у этой маленькой хрупкой, нисколько не примечательной женщины такой багаж личной жизни, и ведь ей нисколько не тяжело с ним ходить. В то время как всю её, Маринину, жизнь, можно было сложить в один ридикюль или даже в визитницу, где она смогла бы поглядывать из отделения для мелочи на кредитки лучшей жизни, а может быть, просто отпечатать одной фотографией в пропуске на работу, чтобы поздороваться с вахтёром и лечь обратно на дно к связке ключей от дома.

– Так вот, – не терпелось поделиться своей историей Томе. – Он пригласил меня в кино. Вы же знаете, что творится в голове женщины, когда к ней подходит симпатичный молодой человек?

– Не знаю.

– Ну, как же, она отключается, творить начинают совсем другие уголки тела. Он смотрел на меня, не отвлекаясь ни на искренность Билли Холидей, что звала нас в свою Америку сороковых, ни на свой «Гиннесс», который уже остыл в бокале.

Марина понятия не имела, кто такая Билли Холидей, но прерывать Тому, вспомнив, что «Гиннесс» вроде как сорт пива, не стала.

– Вечер его был посвящён одной. Некоторые, возможно, захотели бы посвятить ей жизнь, он нет, да и у меня не было столько времени для выяснения симпатий.

Я сидела за стойкой с махито. Он подсел и спросил напрямую:

– Я вам нравлюсь? – пододвинув в мою пользу вазочку с чипсами.

– Нет, – ответила спокойно и достала один сушёный листок картошки.

– Я так и знал, что вы согласитесь со мной прогуляться по осеннему лесу, – дыхнул он на меня и погрузил в кумар тёмного солода.

– По лесу?

– Да, пошуршать листьями.

– Вы с ума сошли, никуда я с вами не пойду. Тем более в лес. Тогда, знаешь, что он сделал? – посмотрела она заговорщицки на Марину. – Он сказал: «А не надо никуда ходить». И насыпал жёлтой листвы под наши ноги.

– Какой листвы?

– Чипсы.

– Странный, – не поняла находчивости того парня Марина.

– Чипсы похожи на листву сушёную и они шуршат, если на них наступить.

– Аа, забавно. И что ты ему ответила?

– Зачем я вам, у меня столько недостатков.

– Что-то я не заметил. Каких?

– Я красива. Я умна. Я кусаюсь.

– А потом? – посмотрела Марина на острые зубки Томы и представила, как та кусается.

– А потом мы пошли в кино.

– А вот я так и не научилась кусаться, – с грустью заметила Марина. «Может, поэтому уже давно не была в кино».

* * *

Солнце заходило ко мне, проведать, будто больного лучевой болезнью, то и дело открывая свою солнечную дверь и наполняя комнату ярким светом. Всякий кабинет чем-то напоминает палату: если ты работаешь с утра до вечера, ты, конечно, похож на больного, бесконечно ищущего пути выздоровления. Таким людям ничто, кроме работы, не доставляло большего удовольствия. Я к ним не относился, хотя у солнца было своё мнение на этот счёт, но по крайней мере я его ещё замечал. Ещё бы. Сила этой плазмы не сравнится по влиянию на настроение ни с какой комедией.

– Катя, у тебя есть «Свободное время»? – спросил я по телефону секретаршу.

Скоро Катя принесла свежий журнал.

– Читали уже? – посмотрел я на мужика, который показывал мне время с обложки ноябрьского номера. На часах его соответственно было 11. Я посмотрел на свои, следуя их логике, там был уже январь. Часы были визиткой журнала, менялись только руки мужчин и женщин и бренды механизмов точных. Сначала журнал мне нравился, потом я стал покупать его по привычке, точнее покупала моя секретарша. «Свободное время», выстроенное из современных материалов, помогало скоротать его.

– Только после вас, Максим Соломонович.

– Катя, вы тоже не любите б/у?

– Нет, – не поняла моей иронии Катя, но хихикнула.

– А что вы любите, Катя?

– Настоящих мужчин.

– Но ведь настоящие, как правило, тоже б/у?

– Меня интересуют исключения.

– Девственники?

– Я не понимаю о чём вы, Максим Соломонович.

– Я сам себя порой не понимаю.

– Похоже на стихи.

– Да, именно в таком состоянии непонимания люди начинают мучиться стихами. Но я не хотел бы.

– Почему нет? Я думаю, у вас получилось бы.

– Муза нужна, понимаете, Катя, для стихов нужна муза, – вспомнил я утреннюю Алису:

«– Вместо звонка будильника, я услышала кожей твой поцелуй. На третий уже проснулась. Я не хотела пропустить этот спектакль.

– Значит, лучший будильник – это поцелуи.

– Да, если бы не одно но.

– Что за новость?

– Я тебе изменила. Считается ли изменой сон с другим?

– У вас это серьёзно?»

– А как же жена? – между прочим прыснула яду Катя.

– Она же жена, а я говорю про музу.

– По-вашему, жена не может быть музой?

– Может, но тогда она перестанет мыть посуду, забудет кормить детей, станет ещё капризней.

– Знаете, чем грозит женщине жизнь с нелюбимым человеком?

– Потерей ориентиров, отсутствием удовлетворения и прочее климатическое.

– Это всё ерунда. Главное – она становится бесчувственной.

Я ещё раз посмотрел на Катю.

– Это чьё? – уязвила меня цитата.

– Вашего друга Томаса.

– Чёрт, он уже наследил в вашем сознании, Катя.

– Надеюсь, это хорошее наследие. Я свободна, или что-то ещё? – вернула меня Катя в кабинет, где я нашёл её гордое лицо.

– Пока всё. Спасибо за журнал.

* * *

– Я влюбился в этот день ещё с детства, потому что в этот день всё можно было задвинуть до воскресенья. В окно заливался свет, никто не собирался вставать, на лицо были все признаки субботы.

– А что с понедельником?

– C понедельником у меня были особые отношения: он меня недолюбливал, я его тоже. Он приходил и начинал мне напоминать о работе. Мне было чем ответить: ему не нравилось, когда я сравнивал его со вторником или того хуже с четвергом. А дело в том, что все мы были по уши влюблены в одну роковую женщину – субботу. Вот с кем легко и непринуждённо текло время. Вот с кем хотелось провести всю жизнь.

– Знаешь, что я заметила: в субботу ты меня любишь больше.

– Сильнее?

– Да, сильнее чем работу, – улыбнулась она мне, когда я, жадно глотая воздух, разомкнул объятия и свалился с неё на спину. – Наелся и пошёл?

– Я здесь.

– Ушёл в себя, – погладила она нежно моё всё.

– Ага. Хозяйство пришло в упадок, – поцеловал я плечо Алисы.

– Поел, убери за собой посуду, – слышал я как она смеялась сквозь моё забытьё и отвечал ей:

– Не мужское это занятие.

– А какое мужское?

– Кофе будешь?

– Давай.

– Сахар нужен? – поцеловал я её в шею.

– А ты, уходишь? – тоже несла она какую-то околесицу.

– Ну куда я могу от тебя уйти?

– Куда уходят мужчины, к другой.

– Это было бы слишком просто, а я не ищу лёгких путей.

– А какие ты ищешь?

– К морю. Я хочу там жить.

– Так едем!

– Мы же только что оттуда. Не многовато ли тебе будет?

– Я за множественный оргазм.

– Сегодня он обеспечен, ты же помнишь, что вечером идём в гости.

– Какого чёрта сегодня тащиться в гости, когда можно дома разлагаться спокойно, заняться с тобою собой, к примеру, – положила лицо и обе ладони на мой живот Алиса, будто хотела врасти в меня.

– Снова любовью?

– Безумной любовью.

– Я сам не понимаю, зачем мы туда напросились, особенно ты, придёшь, протянешь свои красивые стройные ноги под обеденный стол. Там они будут бесполезно скучать, в обществе других – худых или массивных. А в губы будешь заталкивать салаты, горячее вилкой и заливать шампанским.

– Надеюсь, что там будет вкусно.

– Ну что, ты готова?

– Почти, – всё ещё лежала она в постели с закрытыми глазами, потягиваясь как кошка.

– Не забудь свои инструменты.

– Какие инструменты?

– Ну, там обаяние, шарм.

– А может быть, всё-таки не пойдём?

– Поздно, тем более надо человека поздравить.

– День рождения – это святое. Тем более там можно поесть.

– Ты же такая сдержанная за столом.

– Ты не знаешь, насколько неприлично я могу себя вести, даже я сама не знаю. Я бы сказала, что эта величина напрямую зависит от силы моей влюблённости. Только перестань улыбаться, это делает тебя ненадёжным, даже безответственным.

– А что такое ответственность, по-твоему?

– Не знаю. Знаю только, что она должна отвечать на все мои вопросы.

– Ты хорошо спала?

– Бывало и лучше, – засмеялась Алиса, встала, потянулась, и скоро я услышал какую-то знакомую песню из душа.

* * *

Я взял номер, вошёл туда, будто в роскошный номер отеля с колоннами и фотографиями на стенах. Пахло свежим ремонтом. В номере было буквально всё: от средств гигиены до руководства по эксплуатации собственного внутреннего мира. Пена для бритья в руках лакированного человека с щетиной мужества на одной странице, люди на баррикадах с пеной у рта на другой, снова обтянутый пиджаком молодой человек теперь уже у машины. «Он так и не побрился». Захотелось взять и вытряхнуть из журнала всех гламурных мальчиков и девочек и посмотреть, как они приживутся в реальном мире, оставь их без глянца. Мир хотел бриться, избавиться от щетины войны, голода, холода, недомогания. Цирюльников на земле хватало, каждый их них обещал комфортное бритьё, держа лезвие у самого горла клиента, почесал я шею. Чем я не клиент, пусть даже сижу в кожаном кресле со своим делом вокруг, такой же клиент. Все обещали, все мне обещали идеальное бритьё. А если они напортачат, то главное – успеть посмотреть с укором на соседа, и заставить посмотреть на него с таким же укором всех остальных цирюльников. Номер был скучный, мне вдруг стало жаль свободное время. Скуку оборвал телефонный звонок.

– Отправил тебе сборник рассказов, как и обещал.

– Перешёл на малые формы? – вдруг вспомнил Максим о своей Алисе. Миниатюра, да и только.

– Ну, я же тебе давно говорил, что дело совсем не в форме, а в содержании, – словно был давно уже в курсе его нового знакомства Томас.

– Я про новую книгу, – засмеялся я в трубку.

– Я тоже, – зеркально отразился мой смех в трубке смехом писателя.

– Ну, что я тебе могу сказать, рассказы читаются быстрее. Правда, я ещё не все осилил.

– Чувствую, ты мой самый благодарный читатель.

– Скорее, самый благодатный. Каждый рассказ – как маленький роман, видимо, совсем скоро ты научишься умещать романы в одну цитату. В целом, текст стал жёстче, но это ещё мягко сказано, – снова я стал листать тот же журнал, по инерции. Теперь уже тупо рассматривая картинки.

– Жёсткий переплёт! Я же тебе говорил, что это совсем другая книжка.

– Не боишься потерять читателей? Эпиграф вообще поверг меня в шок:

«Казалось что 15-сантиметровый мальчик всегда был чем-то расстроен. Дух романтизма тянул к восстанию, но рядом с государством сильным ему суждено было быть лишь автономией, несмотря на всю свою значимость и незаменимость. Как бы сильно он ни был предан своему делу, как бы высока ни была его страсть, он вынужден был подчиняться приказам из центра. И вот он уже который год сидел в этой дыре, рассуждая о жизни, о смысле своего предназначения. Командировка затянулась, в какой-то момент он понял, что стал лишь инструментом в чьих-то руках, а как хотелось открывать новые внутренние миры, без каких бы то ни было личных интересов, бросив всё своё желание от научно-исследовательской работы к яркому и беспощадному выражению чувств. Трудно было найти аргумента более убедительного, даже тривиальное «я тебя люблю» выглядело бледным предисловием к тому, что вытворял он. И никто не мог его остановить, он рос на глазах».

– Я давно уже думал, что надо что-то менять, чтобы не набило оскомину.

– Ты знаешь, что такое оскомина? – оставил я журнал и взял книгу, которая только что вышла у меня: «Лучшие фотографы прошлого века». Не то, что бы я чувствовал себя Цезарем, который был способен делать несколько вещей одновременно, скорее, ещё одна дурацкая привычка, когда я подсознательно отгораживал себя от проникновения вглубь чужих проблем наполнявшими телефонные трубки. Пусть даже проблема эта была государственной важности. Важной для моей небольшой издательской страны.

– Ну, примерно.

– Но если не поклонники, то критики точно нам её набьют, хотя я и без неё уже в лёгком нокауте. Мне кажется, первым был как раз приятен терпкий вяжущий вкус твоих литературных поцелуев.

– А вторым?

– Этим, как правило, ничего не нравится. Но зачастую им приходится следовать правилам большой игры, чтобы не остаться без хлеба. До сих пор не могу понять, как тебе удаётся излагать, в принципе, порнографические сцены так, что они выглядят абсолютно не пошло? – листал я плотную бумагу, пока взгляд мой не застрял на пёстрой корове, переходящей дорогу. Запахло деревней, сеновалом и парным молоком.

– Сахара поменьше кладу. Стоит только пересластить, вот тебе и пошлость.

– Я заметил, ты даже чай без сахара пьёшь.

– Чай с сахаром – это пошлость.

– Значит, я пошлый, – усмехнулся я в трубку.

– К тебе не относится.

«Откуда ты знаешь?» задумался я, а вслух отправил Томасу: – Пошлый по отношению к кому? К чаю?