Текст книги "d’Рим"

Джек и Джеки

– До Дили-Плаза подбросите? – по инерции спросил Джек водителя, когда рядом с ними остановился лимузин, вынырнувший вслед за такси.

– С удовольствием, – широко улыбнулся водитель.

Все пятеро загрузились в лимузин. Джек с женой сел сзади, остальные трое устроились впереди.

– Честно говоря, я хотел остановить такси. А тут целый лимузин.

– Президентский, – дополнил водитель.

– Вы серьезно?

– Как никогда.

– И кто из нас, по-вашему, президент?

– Судя по месту – вы.

Кену от этого стало немного не по себе. Он поправил галстук на шее и стал серьезнее, чем обычно.

– Главное – выбрать правильное авто, и ты уже президент.

– Обычно мы крышу опускаем, но сегодня такое солнце! Крышу сняли, чтобы граждане могли видеть своего президента.

– Съехала, – пошутил президент, еще не осознавая, насколько пророческими станут его слова.

– Точно, съехала. Посмотрите, что творится в городе.

Кругом галдела толпа, люди стояли на тротуарах, все ловили взглядами кортеж, пытаясь высмотреть президента, а потом просто махали руками вслед.

– Почему ты не женился на ней? – Джеки увидела в толпе большой плакат с фотографией Нормы. Шедевр Энди Уорхола невозможно было не заметить. Монро улыбалась во всю свою сексуальность.

– Опять начинается. Сколько можно, Джеки? – махал публике в ответ своей миной президент. Остальные в машине тоже натянули улыбки. Самая кислая была у Джеки.

– Она ведь такая красивая, так страстно желала стать женой президента – твоей женой. Когда она позвонила в Белый дом, я ей так и сказала: «Мэрилин, выходи замуж за Джека, переезжай в Белый дом и принимай все обязанности первой леди, ты будешь решать все эти проблемы, а я просто уеду».

– Я наизусть знаю твой разговор, он уже снится мне. Сколько можно, Джеки? Ты же обещала.

– А ты не обещал? Разве ты не обещал мне быть верным, единственным, любимым… – уже подняла свой кулачок Джеки, но Джек постарался поймать ее руку и уложить на колени. Но Джеки уже было трудно остановить: – Она родит тебе прекрасного наследника!

– Что ты несешь? Уймись, Джеки!

– Я знаю, что несу, я знаю, ты был холоден ко мне, а после того как я родила мертвого ребенка, ты стал ледовитым. Ты даже отказался навестить меня в госпитале, ты продолжал свою вечеринку на яхте, – отдернула руку Джеки, чтобы смахнуть слезы. – «Раз ребенок мертв, то чего мне спешить?» Эти слова возникают у меня в голове всякий раз, когда я слышу ее имя.

– При чем здесь она?

– При всем, я чувствую на твоей шее ее запах. Какой же ты подлец, – попыталась влепить пощечину президенту Джеки, но тот перехватил ее руку и опустил вниз. Было слышно, как Джеки всхлипывает.

– Мистер президент, согласитесь, что Даллас вас любит, – попытался выручить Джона кто-то из сидящих в машине. Лишь близкие могли называть его Джек, остальные знали его как Джона Кеннеди.

– Разумеется.

На следующем перекрестке лимузин свернул налево, на Элм-стрит.

После того как автомобиль проехал мимо расположенного на углу Хьюстон-стрит и Элм-стрит книжного хранилища, Джек вдруг сник, прижавшись всем телом к Джеки. Она обняла его, а потом вдруг отстранилась, с одним желанием – выпрыгнуть из машины, сейчас же, немедленно.

Вторым выстрелом Родина снесла ему крышу. Она успела увидеть в прицел, как девушка, сидевшая рядом, схватила голову жертвы и попыталась ее собрать, а потом, осознав что происходит, бросилась прочь из машины.

Рим. Траттория на улице Кавура

Мы зашли в тратторию на улице Кавура. Внутри было прохладно и чисто, вместо стен – стеллажи с бутылками вин всех местных сортов. Ресторан в буквальном смысле был завален вином, но так гармонично, что захотелось в нем сидеть долго, и медленно переливать из пустого в порожнее. Кухня граничила с залом, это придавало ощущение личного участия в приготовлении еды. Чувство приятной случайности выбранного места долго не покидало меня.

Позже оказалось, что Борис заранее знал, куда мы идем, и заказал там столик. Но это уже не имело большого значения по сравнению с тем, что в Риме он просчитывал мою жизнь на шаг вперед, хотя мне казалось, что я всегда бежала впереди него. А он меня догонял, брал и снова отпускал, и снова догонял. В этой демократии была заложена та самая игра, которая делает любые отношения крепче. Нет, скорее даже не крепкими, а желанными, страстными, и главное – вкусными.

Мы болтали о том, о сем, ни о чем и обо всем сразу, как два кулинара с неполным высшим. Сначала это был салат из свежих впечатлений перед горячим. Потом соус болоньезе.

Мы разбавляли томатную пасту сути горячей водой простых слов. Так бывает, когда люди действительно соскучились. Покрошили лук, морковь и сельдерей. Потом выложили все это в сотейник, залили томатным соусом, посолили реальностью, довели до кипения и тушили, тушили, тушили на среднем огне под крышкой тридцать минут. За две-три минуты до готовности Борис добавил еще мелко рубленный базилик, задав всему тон итальянской кухни.

– После обеда мы обязательно должны сходить в базилику Святого Петра в веригах.

– Обязательно, без цепей – какие отношения.

«Базилика и базилик… а интересная игра слов», – взяла в руку веточку базилика Анна.

– Я бы подумала, что эта трава растет только у стен базилик.

– Она действительно священная для итальянской кухни, ни одно блюдо без нее не обходится. Так же, как и без вина. Так что будем пить?

– Хорошие родственные связи. Тебе виднее.

– Отлично, тогда «Бароло». Лучшее красное вино в Италии. Поверь мне на слово.

– Лучшее? Не верю.

– Конечно, есть еще «Амароне» и «Барбареско», но «Бароло» – это «Бароло».

Скоро камерьери принес вино и разлил его в огромные бокалы. В них слова вырастали в объеме и тянули на роль целого предложения. Случайно оброненное слово в конце фразы, когда не терпится сделать еще глоток, хотя мысль не высказалась, приобретало многогранные ароматы и раскрывалось, становилось сложным, бархатистым, глубоким, как и само вино. Словоблудие, виноделие, чревоугодие – вот три кита, на которых стоит итальянская кухня.

– А правда, что художники много пьют? – посмотрела я на Бориса с улыбкой.

– Не то слово.

– А зачем?

– Для пищеварения, чтобы легче было переваривать происходящее, фантазия-то прет, воображение не справляется, – ответил он мне в том же тоне. Его красивое лицо улыбалось, будто впервые за много дней увидело солнце.

– Это как у подростков, когда мышцы не успевают расти за скелетом.

– Близко. Вообще многое зависит от скелета. Точнее, я хотел сказать – от компании.

– Иногда одиночество тоже хорошая компания.

– Кто бы спорил. Как тебе вино?

– Вкусное и доброе.

– Как точно ты его раскусила. Сами итальянцы сравнивают его с добрым человеком, которого ты узнаешь понемногу.

Пока мы изысканно болтали, в воздухе витал яркий букет итальянских трав. Свадьба запахов, на которую были приглашены лавровый лист и тимьян под пасту, лимон и кунжут под рыбу. Его величество фенхель с грибами, оливками и каштанами, сладкий майоран с соусами и салатами, маринованные каперсы, перец, мелисса и розмарин. Всю эту компанию успокаивал шалфей.

– Какой-то знакомый запах, ты чувствуешь?

– Шалфей.

– Точно, шалфей.

– Прям хочется его съесть.

– Как приправу в чистом виде шалфей не подают, а вот курить рекомендуют – при астме.

– Откуда ты все это знаешь? – продолжала рассматривать необычную обстановку Анна, замечая все новые детали интерьера, вроде медных столовых приборов и бронзовых салфетниц.

– Люблю сочинять на ходу, – улыбался Борис. Все было в его улыбке – и сарказм, и ирония, и самоирония, и шалфей, и базилик.

– А я поверила.

– Верить надо.

– Зачем? – посмотрела на меня через бокал Анна.

– Чтобы жить не было скучно.

А потом был соус бешамель.

Наши слова стали еще теплее, как молоко, которое мы довели до кипения. Мы следили, чтобы оно не убежало. Потом растопили в сотейнике масло, добавили муку, подождали две-три минуты и все это смешали с молоком. Так и мешали, перебивали друг друга на медленном огне, добавляя соль и мускатный орех поцелуев. Наконец соус загустел.

Сыр натерт. Духовки разогреты. Дно формы смазано маслом, там болоньезе и бешамель накрыты нежными слоями теста, которые снова будут залиты соусами и покрыты сыром.

Кухня все сильнее вторгалась в пространство зала, а повар, предчувствуя, что мы уже почти созрели, поставил лазанью в горячую печь, чтобы через тридцать минут подать ее к столу.

– Люблю большие формы, – сделала еще один глоток Анна, глядя в бокал. Произнесенное «Мы» отделилось от «формы» и упало в бокал. «Мы» вдруг стало громадным местоимением с большими перспективами.

– Да, достойный бокальчик. Знаешь, чем отличается хорошая скульптура? Ее форма выдавлена содержанием!

– Глубокая мысль, думаю, она не только к бутылкам относится.

– Нет, не только, – Борис перевел взгляд налево. Вот девушка за соседним столиком. Какой выдающийся у нее лоб, большой, красивый!

– Еще два слова – и я начну ревновать. Думаешь, ум?

– Да, сразу видно, что она умница.

– Но почему же тогда одна?

– Именно поэтому. Каждый талантлив настолько, насколько его недооценивают.

– Ты хочешь сказать, что тебя недооценивают?

– Нет, я считаю, что таланты все одиночки.

– Разве ты одинок?

– Приму за комплимент.

– Но я же с тобой, – улыбнулась, подняв бокал, Анна.

– Но ты же скоро уедешь!

– Я же ненадолго и по работе.

– Вот именно. Век концептуализма, когда идея важнее, чем сам человек. Отсюда и виртуальные миры, в которых мы проводим время. Нам уже не нужно человеческое участие. То есть нужно, но если его нет, человека, то можно заменить образом.

– И каким образом ты меня заменишь? – рассмеялась Анна.

– Образом жизни. Пожалуй, это будет самым эффективным, – выкрутился Борис.

Рим. Испанская площадь

– Твои картины очень образны, но я никак не могу их соотнести с тобой лично. Разглядывала их в мастерской, потом в галерее и не могла понять почему? Ты такой тонкий, яркий, открытый, а картины мощные, мрачные, в себе. Я бы сказала даже – не в себе.

– Я ведь тебе рассказывал, что рисую левой рукой, – засмеялся Борис.

– Нет. Я теперь поняла почему.

– Да, да, потому что я близорук, – он так и не дал закончить мысль Анне. – Многие из художников близоруки, но не хотят носить очков, они так видят. А другие дальнозорки.

– У всех художников плохо со зрением, потому что они так видят, – рассмеялась Анна.

– Точно, – подхватил ее смех своим Борис. – Только одни из них близоруки, а другие – дальнозорки. Близоруким и дальнозорким легче всего быть художниками. Достаточно снять очки – и у них уже свой взгляд на мир.

– Так вот как ты стал художником!

– Угадала. Однажды я решил написать изложение без очков, и получилась живопись, – снова рассмеялся Борис.

– Видимо, получилось неплохо. Получилось, ты так видишь.

– Не только я. Потом я организовал школу, где учились слабовидящие. Они все рисовали без очков. И каждый был художником.

– Я тоже хочу быть художником, но у меня зрение – единица. Думаю, что буду рисовать без образно, – сознательно отделила предлог Анна.

– Художник тот, кто таковым себя считает. Сегодня он не обязан создавать произведение, он может просто генерировать идею и выдать концептуальное решение для данного объекта. Я не слишком высокопарно выражаюсь?

– После второго бокала в самый раз, – улыбнулась Анна и снова взяла в руку бокал, чтобы сделать глоток. – Ты продолжай!

– В общем, сегодня важна концепция. То есть это не сегодня придумали, конечно, отголоски идут еще из семидесятых, когда на одной нью-йоркской выставке вместо представленных работ имелся только один каталог с их фотографиями.

– Это примерно как пойти в театр, чтобы просто полистать программку?

– Что-то в этом духе. Иными словами – догадайтесь сами, как это должно быть на самом деле.

– Неплохо, – засмеялась Анна, – только ведь, полистав меню, хочется и поесть.

– Меню – это и есть инструкция к образу, только блюда там должны быть как оригинальные, так и банальные, например лазанья.

– Банальная? Ты же говорил, что здесь лучшая лазанья в мире.

– Нет, сначала лучшая была в «Микеланджело» на улице Кавура, – засмеялся Борис. – Открою тебе один секрет. В Италии везде лучшая пицца, лучшая лазанья и лучшее тирамису.

– Что ты хочешь этим сказать? – чувствовала я какой-то хитрый подвох.

– Концептуальное искусство не взывает к эмоциям, его суть в игре, в угадывании, в пересечении вкусов, взглядов. На контрасте. Банальному противопоставляется что-нибудь шокирующее. Например, десерт. Здесь очень необычные десерты.

– Ты меня утешил, – сделала глоток «Баролы» Анна. – Я поняла. Художник мажет не по холсту, а по зрителю.

– Точно.

– Только как же отличить хорошего художника от плохого?

– Мажет плохой художник, а хороший попадает.

«Мажет плохой художник, а хороший попадает», – повторила Анна про себя, именно про себя, будто фраза относилась к ее профессии. Она на мгновение стала серьезной и вышла из себя. Потом вернулась:

– То есть он еще должен быть и футболистом? – рассмешила своим вопросом Бориса Анна.

– Это уже постмодернизм.

– Да, чувствую, концепта нет. Есть издевательство надо собой, но нет высокой идеи.

– Этим и хорош концептуализм, когда универсальное понятие справедливости возникает у нас при созерцании какой-то конкретной несправедливости, хотя сама эта идея скрытым образом уже существовала в нашем уме еще до настоящего опыта.

– Как сложно. Что же будет после третьего бокала? – сделала удивленно-веселое лицо Анна. – Прям боюсь представить.

– Думаю, что лазанья.

– Ладно, тогда буду считать это салатиком. Я лично думаю, что я – реалист. Реалистка.

– Еще не поздно заказать холодные закуски.

– Нет-нет-нет, я буду созерцать это скрытым образом, из старого опыта.

– Это правильно, тренируйся, созерцание делает людей чище.

– А Рим?

– Ты имеешь в виду меня? Сделал ли Рим чище меня? Эмиграция сделала. Знаешь почему? Потому что в эмиграции плохо реалистам. А когда человеку плохо, это значит, что он очищается.

– Да? А мне хорошо, – не переставала улыбаться Анна.

– Все верно. Когда человеку хорошо, он наслаждается. Сладкое в больших количествах вредно, – усмехнулся Борис. – А если серьезно, думаю, что ты здесь слишком мало жила. Мне здесь тоже хорошо, но негде черпать. Рисовать нечего. Все из памяти, все из памяти, а память-то не резиновая, не бездонная.

– Значит, на Родину пора, – улыбнулась своей фамилии Анна после этих слов, – за вдохновением.

– Я чувствую себя там туристом. Очаровываюсь, глядя по сторонам, а опуская глаза под ноги, думаю все время, как бы не вляпаться в дерьмо. Там по-прежнему обманывают бедных. Бедных обманывать опасно. Взрывоопасно.

– А мне нравится твой туристический пыл.

– Пыл – хорошее слово.

– Пыль тоже ничего.

– Это да, кто-то вечно взрослеет, кто-то все еще молодеет. Я про тебя, про тебя, – взял и прижал к своим губам ладонь Анны художник.

– А здесь что, мало реализма? Я про себя, про себя, – рассмеялась она. – Давай будем реалистами, целоваться – так в губы.

Борису ничего не оставалось, как притянуть за руку Анну к себе и поцеловать в самые губы. Губы ее раскрылись, в них Борис ощутил нотки шоколада, горных трав, черемши, мяты, шелковицы, сливы, клубники, а Анна – табака, эвкалипта и белого трюфеля. Так они замерли на некоторое время, пока не вернулись на место с приятным послевкусием.

– Это все Рим, античная среда накладывает отпечаток. Здесь-то все не мое. Куда ни плюнь – не мое. За что ни возьмись – не мое. Концептуалистам в этом отношении легче, есть чем поживиться, за что зацепиться. Они же пишут прямым текстом. Помнишь Дюшана?

– Это который унитаз на выставку притащил? Конечно, как такое забудешь.

– Весь худсалон в него долго мочился. Именно он и изобрел концептуализм. Я про Дюшана.

– И смыл все остальное искусство. Я тоже про Дюшана, – засмеялась вслед за Борисом Анна.

– Возможно, именно это он и хотел сказать. Значит, все дело в названии: «Фонтан Дюшана». Потом его волной захлестнуло искусство и других художников. Какие прекрасные безобразия они вытворяют, даже говорить неприятно, что у них там изображено, ведь совершенно отвратительные вещи, настолько отвратительные, что от картины не оторваться.

– Ты про кого?

– Взять, к примеру, русских художников: один играл пса на цепи, потом на сцене занимался с собакой черт знает чем, другой прибил себя за мошонку к площади. Площадь с яйцами, как ассоциация бабы с яйцами, другие нарисовали член на мосту перед КГБ, безобидные киски спели в храме, правда им досталось больше всех.

– Женщинам всегда больше всех достается. Потому что у них есть яйца, они не бегут, как многие. Изобразили и бежать. А вы там сами разбирайтесь, что мы нарисовали. Знаешь, иногда я чувствую себя полной идиоткой, глядя на работы современных художников, но все равно продолжаю глядеть. В чем же секрет?

– Концептуальное искусство обращается не к эмоциональному восприятию, а к интеллектуальному осмыслению увиденного. Оно не пытается вытянуть из тебя эмоцию, просто заставляет задуматься.

– Это как вино, – сделала демонстративно глоток Анна. – Вино не пытается вытянуть из тебя эмоцию, просто заставляет задуматься. Вот водка – другое дело.

– Кстати, это относится и к современной литературе. Сегодня заслуги, премии, регалии уже плохо работают, необходимы идеи. Сломана традиционная связь между трудом творца и заслугами за работу. Ты же дизайнер, дизайнеры тоже в некотором смысле концептуалисты, хотя, конечно, пользуются кальками.

– В некотором да, а в общем – ничего оригинального.

– Вот ты сейчас над чем работаешь?

– Шершавое масло, – не придумала ничего лучше Анна.

– В смысле?

– Я работаю над одним проектом. Госзаказ. Мы с группой коллег пытаемся создать шершавое масло.

– Шершавое масло? Для чего?

– Чтобы икра не скатывалась.

– Ну и как успехи? – уже умирал со смеху Борис.

– Пока никак не можем добиться необходимой шершавости.

– А какая необходима? – цедил слова сквозь слезы и смех Борис.

– Где-то девять-десять мурашек на один сантиметр в квадрате, – разрушилось серьезное лицо Анны и тоже залилось смехом.

Рим. Отель

Солнце стояло высоко, солнце стояло на своем. Где-то вдалеке вещало радио. Голос назойливый, прямо экскурсовод, этот неутомимый вибратор, жужжит и жужжит, занудный источник удовольствий. Я не любила экскурсии, я любила сама. Наконец, радио потеряло смысл, голос затих, исчез, остались только прикосновения.

Сверхчувствительность, она, оказывается, всего в пяти сантиметрах от входа. Кто-то проскакивает коридор и сразу на кухню, поесть и спать. Понятно, почему проскакивают – там в коридоре шестьсот нервных окончаний на один квадратный миллиметр.

Ах, Борис, Борис. Его пальцы – группа туристов, которая рассыпалась, гуляя по Риму, между куполами церквей, забираясь во все входы и выходы. Кому-то нравится фасад, а кто-то предпочитает забраться на задний двор, чтобы увидеть изнанку красоты. Нагулявшись вдоволь, они все собираются в условленном месте, внизу живота у фонтана. Фонтан неги – фонтан Треви, в котором каждый хочет искупаться, подобно героям известного фильма, от которого накатывает волна, и каждое движение, словно отдельное чувство, обволакивает и уносит в какую-то нежную щекотку. Будто долго-долго хочется чихнуть, но никак, в этом никак и заложено все волшебство, удовольствие, растянутое ожиданием.

Я теряю себя и уже ничего не слышу, даже собственного крика, только ритм мужского тела, который хочется нагнетать и нагнетать. Мои ногти впиваются в его спину. Дикая влажная возня частей тел, за которой как свет в тоннеле – освобождение. Дрожь в ногах, жаркое голодное дыхание, во рту пустыня, внизу – море, сжимается словно пульс, хочется вобрать в себя мужчину целиком, обострить ощущения до предела. Вдруг сознание отключается, вместо стона вырывается крик, оргазм – словно маленькая смерть, и долгий, долгий отлив. Теплое сладкое бессилие накрывает всю мою сушу.

Прекрасная пустота.

Полиглот, будто он владел несколькими языками. В его алфавите – тысячи букв, а не только G. Из них совсем не обязательно складывать слова. Все слова стары. Беспощадные гласные, которые вырывались из меня, словно названия моих новых точек преткновения:

Из меня вырвалось «а-а-а», становилось все тоньше, пока и вовсе не переходило на фальцет, к которому на вдохе добавлялась буква «х». «Ах-й-я-а, я-й-а, да, да, да», и не закачивалась, и повторялась снова и снова, до тех пор, пока не рождалось в отсутствие гласных прощальное глухое, согласное, хриплое «а-а».

* * *

– Да. Ты правильно подумал. Ты мой холст. Мой холост. Ты мой мольберт. Палитра. Дневник. Ты – мой дневник. Ежедневник. Вот кто ты! Туда я записываю свои мысли, чувства, действия. Причем! Я бегу к нему. Открываю. Каждый раз заново. Свербит, особенно перед встречей, как сейчас. Боюсь потерять мысль, а начать сначала… о-о-о-о, это столько усилий! Все время останавливаю себя. У меня там даже есть такая фраза: «Хватит писать ему. Ты жестока к нему, когда откровенна». Тебе легче, тебе необязательно писать буквами. Ты даже можешь их все закрасить. Я вижу, ты уже начал их замазывать.

– Нет, что ты, эти буквы я сохраню на память. Ты когда вернешься? Через месяц?

– Я их буду просто раскрашивать.

– Хорошо, и портрет не забудь.

– Нарисую.

– Нет, рисовать необязательно, просто не забудь.

– Не забуду.

Кофе. Утро. Аэропорт. Анна прощалась как будто навсегда.