Текст книги "Не хочу"

Полярное сияние

Представь: полярная ночь и северное сияние, высоченные сугробы и огромные звезды, гораздо больше чем сейчас. Мороз –40, пахнет снегом и звездами. Они притягивали. Мне с детства хотелось обладать таким же притяжением. Я не знал как, но что-то мне подсказывало, что так и будет, стоило только мне оказаться в этом городке.

Север я полюбил с первого взгляда. Мы всей семьей – мама, отец, брат, сестра и я приехали ночью. Было светло, как днем и в три часа ночи дети играли в песочнице. Я лазил по сопкам и скалам, вокруг озера днями и ночами, отличить дня от ночи я не мог. Спал урывками. В голове постоянно крутилась музыка, которую я не слышал прежде. Приходил домой и записывал ее на ноты. До меня не сразу дошло, что эти волшебные мелодии, какими они мне казались, придумал я сам. Там весна журчала в каждом звуке, таял снег, день становился длиннее. Здесь за Полярным кругом это было очень важно. Тот, кто здесь никогда не был, не поймет, насколько это было важно. Когда полярной зимой день начинался в 10.00, а в 14.00 уже темнело. Одни жили здесь из-за северных, из-за ранней выслуги лет, другие просто были романтиками с большой земли.

Пришла осень, а я пришёл в новую школу в шестой класс. Она была в восьми километрах от нашего гарнизона морской пехоты в Печенге. Школа № 5. Я удивлялся, где остальные четыре. Ничто к этому не располагало. Вскоре меня выбрали председателем совета отряда, то есть главным в классе. Так происходило и в предыдущие пять лет учебы в разных школах

В десять лет мое представление о рае было сыграть на настоящем Фендере-стратокастере с тремоло или вибратором, как мы его называли. Тянуть эту штуку как удовольствие, на электрогитаре, то опуская, то поднимая общий строй. Руководить настроением толпы, которая уже подрастала где-то на полях общей тетради с нотами, баре и текстами моей музыкальной жизни.

Отец служил в воинской части полковником, я частенько заходил туда после уроков к своим новым друзьям. Сын полка – так меня прозвали ребята, которые служили в полковом оркестре.

Конечно, они мечтали собраться после службы, в один ВИА и играть на дискотеках, а может быть, даже на сольных концертах. Пока же это был оркестр, который играл на всех похоронах полка́. Так как полк был большой, постоянные учения и стрельбы, никогда не обходились без жертв. Оркестр исполнял свою траурную миссию, провожая в последний путь однополчан. Агентство ритуальных услуг, как называл его Артурчик или оркестр одного Шопена под управлением автора. В репертуаре оркестра самым популярным был грустный марш Шопена. Его ребята знали наизусть. Это была их работа. Конечно, были и другие поводы в полку, завести оркестр, но гораздо реже. Эта несложная миссия позволяла солдатам срочной службы заниматься чем угодно кроме службы. Главный враг срочной службы – время. Его-то они и убивали беспощадно. Чаще они просто кемарили, плевали в потолок, искали хабарики, мечтали о дембеле, подкалывали друг друга:

– Артур Акопович, зачем вы служите? Какой цели?

– Я служу одной цели, чтобы не служить никому никогда.

– Хорошо, и над чем сейчас работаете?

– Как обычно. Я работаю над тем, чтобы не работать.

…Вспоминали своих несуществующих девчонок:

– Меня такая девочка ждет на гражданке. Лишь бы дождалась.

– Да ладно тебе, никто тебя там не ждет.

– Мамой клянусь!

– Дашь телефон?

– Мамы?

– Девчонки твоей.

– Думаю, это плохая идея.

– Тебе что, жалко для друга?

– Вот именно, что для друга жалко, мы же потом перестанем быть друзьями.

– Если друг оказался вдруг…

…Они считали дни до приказа и курили, если было что, пили, если было что. К слову, чай с Юбилейным печеньем у них был всегда.

Мне нравилось проводить время в этой честной компании. В ней, как и в каптерке было тепло, там сладкий запах паркетной мастики смешался с кислым запахом портянок и все это разбавлено табачным перегаром. В общем, атмосфера была насыщено творческой. В то время я уже неплохо играл на гитаре, и Вася из оркестра даже брал у меня уроки, я бескорыстно передавал ему свои навыки. Он был после музыкального училища. Правда, в оркестре играл на трубе.

– А, Джимми, привет! Пирожки будешь? – кидал он мне как всегда с порога. Пирожками у духовиков назывались отложения солей в изгибах трубы, которые то и дело надо было из инструмента вычищать, чтобы те не мешали звуку. Я тихо улыбался бородатой шутке.

– Харе парню свои пирожки навязывать, – заступался за меня Паша. – Вовчик, закурить есть?

– Есть, – доставал я трофейные сигареты и угощал всех. Сам я не курил, но старался достать табак, где только мог, понимая, что ребята нуждаются. Вася тоже с радостью прикуривал, и после первой затяжки просил сыграть что-нибудь из репертуара Битлов.

– Как ты так быстро переставляешь аккорды? – пытался Вася поймать мою технику.

– Не знаю, – смущался я комплиментам. – Наверное, дело в скрипке.

– А ну, покажь еще разок, – не унимался Вася.

– Смотри, – не отпускал я из рук гитару. – Все звуки в аккорде должны звучать одновременно. Для этого песню надо сначала учить без пения, в очень медленном темпе. Отрабатывать каждую ноту, и следить за каждым пальцем. Вот так, – сыграл я несколько аккордов подряд.

– Узнал?

– Yesterday.

– Ну да. На, попробуй.

Вася старался, пальцы не слушались, и выходило не очень.

– Нет, не так. Подготавливай руку для смены аккорда немного заранее. Примерно на одну восьмую раньше, чем закончится первый и начнется второй. За это время ты успеешь представить будущее своих пальцев.

– Будущее пальцев, – рассмеялся Артурчик. – Ну ты, Джимми даешь.

– Не мешай профессору, – заступался за меня Вася. – Что там дальше?

– Короче, переносить руку начинай только в самый последний момент. Да, и играй аккорды парами. Следи, чтобы новый аккорд с первой же восьмой прозвучал достаточно ярко, для этого зажимай плотно струны, иначе будут дребезжать. Старайся играть вслепую, не смотри на левую руку. Развивай механическую память и не будешь постоянно смотреть на гриф в поисках нужных ладов. И так тысячу раз.

– Тысячу?!

– Не меньше.

– А ты как хотел? Хочешь стать Джимми Хендриксом – трудись, как папа Карло. В этом деле главное упорство, – заметил Артучик. – Так ведь, Джимми? Д

– Так, – согласился я.

– Ты сколько часов в день играешь? – спросил он Васю.

– Один-два.

– Мало.

– А Родине кто служить будет, – усмехнулся Вася. Да и рука быстро начинает болеть.

– Вот, рука, говорит, начинает болеть, профессор, – иронизировал Артур.

– Значит, неправильно ставишь руку, – вспомнил я слова своего учителя по скрипке. Тот все время поправлял меня, приговаривая: «как руку поставишь, так музыка и поплывет».

– А у тебя пальцы не болят?

– Уже нет, – улыбнулся я и показал ему свои мозоли на подушечках пальцев. По сути, не подушечки, а задубевший матрас.

– Ну, ты даешь, Джимми, – вздохнул Вася и принялся перебирать аккорды.

– Заниматься музыкой надо так же, как заниматься любовью. Вася, чувствую, ты еще девственник, – снова засмеялся Артур.

– Не твое дело.

– Да ты пойми, гитара, как женщина, чем чаще берешь в руки, тем лучше звучит, – добавил многозначительно Артур.

Я привлек к себе «гитару» и поцеловал в губы. Та красиво увернулась:

– Не хочу.

– Не хочешь быть гитарой?

– Жить хочу, а не играть, – ответила она и снова уткнулась в звезды.

Гитара

– Ты безумна.

– Я знаю.

– Ты невыносима.

– Знаю.

– Временами ты просто мегера.

– Знаю-знаю. Хватит признаваться мне в любви.

– Согласен. Тогда слушай дальше…

Я бросил взгляд на сопки, которые уже подернулись охрой, будто следы солнечных лучей застыли на зеленых холмах, желая еще немного поваляться на мягком коврике заполярного мха. На сопки можно было смотреть бесконечно, если бы не «Голос Америки», если бы не мой дружок Гришка, который жил в соседнем подъезде. Я с гитарой шел к нему. В отличие от меня, отличника, он был заядлым курильщиком и беспросветным двоечником. Сегодня он опять схлопотал пару, и у меня снова появилась прекрасная возможность сбежать из дома после обеда под предлогом помочь Грише. «Help I need somebody» – промелькнул у меня в голове знакомая строчка, недавно подобранной песни. Вообще Гриша служил отличным предлогом отдохнуть от домашней рутины, будь то помощь по математике, физике или что там мне в голову взбредёт. Его мама Зинаида Михайловна была фельдшером полка морской пехоты, и них в квартире были лекарства на все случаи. Кроме того, дома стоял десятилитровый бутыль чистого спирта, который мы по выходным с Гришей употребляли понемногу вовнутрь, доливая после распития в огромный бутыль воды из-под крана. Спирт был горький, но послевкусие приятным. Сладкий дурман очищал голову от проблем, те отваливались одна за другой по дороге к мечте. Освобождая дорогу мысли, простор для ее танца, походка которой была уже неровной и ей просто необходимо отрываться от земли и лететь. Мечте необходим простор. Это был своеобразный пробел в тексте моей примерной жизни. Музыкальная пауза. Поскольку стихи и музыка, вот что меня занимало больше всего на этой ступени жизни.

У Гриши был пленочный магнитофон «Айдас», подключённый к радиоприемнику. Так как мы жили на границе, западные радиостанции не глушили, как в центральной части страны.

Мы смотрели на бобины, которые медленно крутились против часовой, поворачивая вспять время развитого социализма. От этого вращения веяло чем-то новым, удивительно близким и современным. Эта музыка разительно отличалась от той, что звучала из нашего радио, хотя самые ушлые из советских эстрадных звезд уже тогда брали напрокат популярные западные мелодии. В какой-то момент обороты разбавленного спирта попадали в резонанс с оборотами бобин, и тогда происходило волшебное понимание «загнивающего» капитализма. Хотелось так жить, так петь, так играть. С шестого класса мы слушали в хорошем качестве все западные радиостанции, которые крутили рок-музыку. «Голос Америки», «Рок-клуб» радио Швеции, хит-парад радио Норвегии, которая находилась всего в восьми километрах. Мы знали четко расписание передач и записывали на магнитофон все подряд. На отдельную пленку собирали любимые песни, на другие кассеты записывали новые передачи, стирая предыдущие, так как пленка была в дефиците.

Несмотря на то, что жили мы у черта на куличках нашей необъятной Родины, в Спутнике, мы были на передовой. Хотя название города Спутник в этом плане полностью себя оправдывало, потому что до Москвы и Питера все зарубежные новинки доходили с опозданием на год-два. Ощущение восторга причастия к чему-то новому, невероятному приятно будоражило сознание. Но в каждом запретном плоде была своя косточка… Осознание того, что мы никогда не проникнем в мир, где все есть и все можно, из мира, где ничего нет и ничего нельзя, не давало надежды, но зато рисовало безумно красочные мечты.

– Уже началось? – крикнул я с порога открывшему мне дверь, Гришке.

– Еще нет. Проходи.

– О, ты с инструментом. Зыко.

– Взял на всякий случай, – я поставил гитару под вешалку, скинул ботинки и прошел в зал, устроился там на диване.

– Щас коктейль принесу, – двинулся на кухню Гришка.

Гриша пришел с двумя стаканами разбавленного спирта.

– Держи!

– Тихо! – взял я стакан, сделал глубокий глоток, поморщился и поставил стекло на стол. Голове стало легко и тепло.

– Вы слушаете «Голос Америки», у микрофона Тамара Домбровская. Сегодня мы будем слушать новый альбом группы The Beatles «Abbey Road», что в переводе на русский язык означает «Монастырская дорога». Первая песня называется «Come Together», что означает или «Соберемся вместе» или «Кончим вместе».

Мы сидели с открытыми ртами, от первой песни до последней, офигевая от звука и ритма. Не до конца осознавая, что многие из советских меломанов хотели бы оказаться на нашем месте. Но они сидели ровно, на своем, а потому «Кончили вместе» они от нее много позже, потому что музыка эта дошла до них спустя годы.

Выпив за новый альбом битлов разбавленного медицинского спирта, мы прослушали и «Something» ещё раз десять с магнитофона, потом я взял гитару и стал подбирать «Come Together».

– Знаешь, почему в тебя все девчонки влюбляются? – завел Гриша.

– Ну, я симпатичный, умный, справедливый, лидер в классе. Всем помогаю, как могу, даю списать, – не без сарказма стал перечислять я, продолжая трогать струны.

– Все это херня, – сказал Гриша. – Все девки торчат от тебя потому, что ты на гитаре хорошо играешь.

– Если ты так уверен в этом, – засмеялся я, – давай я тебя тоже научу играть на гитаре.

– Давай. Я хочу играть на басу, как Пол Маккартни. В твоей группе.

– Не, не, у меня же есть басист.

– Сегодня есть, завтра нет. Твой Серега вундеркинд. Он выиграл всесоюзную Олимпиаду по химии, скоро свалит в Питер. Ты останешься без басиста.

– Но это будет в следующем году.

– Вот как раз ты меня и научишь.

– Но ты в курсе, что я занимаюсь на гитаре по пять часов в день, что все это не просто так?

– Я в курсе, что ты трахаешь Любу пять раз в неделю. Ходишь к ней без гитары.

– Тебе завидно?

«Люба и есть гитара», – хотел было добавить я, но сдержался.

– Всем парням завидно. А солдаты и матросы вообще кончают, когда вас видят вместе.

– Люба порядочная девушка. У нас с ней все платонически, – отложил я гитару раздраженно.

– Маме своей рассказывай. Трахаешь, я-то знаю, – деловито глотнул из стакана Гриша. Она сучка что надо, я бы тоже ей засадил, – добавил Гриша с ухмылкой еще один пошлый комментарий. Я не удержался. Рука вырвалась добровольно, чтобы тут же дать ему по роже.

Кулак попал в скулу. Гришка заскулил виновато, как нашкодивший пес и отвернулся. Гриша не ожидал, и потому никак не мог мне ответить, к тому же я обладал мощным авторитетом не только в школе, но и далеко за пределами нашей солдатской коммуны. С первого класса, когда я еще жил в Балтийске, я был старостой класса, потом во втором, потом в школе в Спутнике, где стал председателем совета отряда. Как говорила моя мать: «харизма», против нее все слова были бессильны. Я все время оставался в лидерах. Девушки тянулись ко мне, как пчелки к меду.

– Представляю, – посмотрела внимательно на меня Арина.

– Все женщины ищут защиты, разве не так? – приобнял я Арину, словно гитару, готовый играть дальше на струнах ее души.

– Это второе.

– А что же первое?

– На первое они ищут того, кто возьмет ответственность за их капризы.

– Ты уже нашла?

– А ты не заметил?

– Заметил, я все время хотел тебя об этом спросить.

– О чем?

– Тебе не холодно?

Девочка созрела

– Как тебе удается быть такой уверенной в себе, такой счастливой?

– Однажды мне надоело во всем искать виноватых. Я поняла, что счастье – состояние очень личное, оно не может зависеть от кого-то. Я поняла, что мое счастье зависит только от одного человека, от меня.

Он не ожидал получить такой точный, такой искренний ответ на свой не менее неожиданный вопрос. Пять минут назад ему было скучно в его любимом баре, невольно он наблюдал за девушкой, которая сидела с ним рядом с бокалом белого коктейля. Что его дернуло за язык? Возможно, виски, он тянул на себя одеяло, он тянул на разговоры, не важно – о чем, не важно – с кем.

– Твоя правда. Когда случилось это самое однажды?

– Вы действительно хотите знать обо мне все?

– Это же не опасно?

– Вы не любите опасностей?

– Если честно, мне просто захотелось услышать твой голос.

– Ну и как?

– Кажется, ему есть что сказать.

– Николь.

– Какое красивое имя.

– Да, не жалуюсь.

– Тогда я – Алехандро, это мой творческий псевдоним, – кивнул мужчина в ответ, запив эту несложную церемонию знакомства глотком виски. – И можно сразу на «ты». Бар – это место без времени и возрастов. В баре все возрасты равны.

– Равны скольки?

– Ну это зависит от крепости напитка.

– И сколько же вам сейчас? – не могла так сразу перейти на «ты» Николь.

– Вторая порция виски. Судя по твоему коктейлю тебе шестнадцать, не больше.

– Больше.

– Значит, у нас много общего. Так что было в шестнадцать?

– В шестнадцать лет, глядя на себя в зеркало, всякое тело мечтало быть космическим, чтобы им любовались. Далекое, манящее, недосягаемое, как звезда. Пока кто-нибудь не достанет ее и не начнет укутывать, чтобы другие не видели его свет.

Николь замолкла.

– Нет, не получается.

– Что такое?

– В этом космосе слишком много вакуума, в смысле прозы жизни.

– А ты давай без стихов. Будет легче. Кчерту стихи. В настоящей жизни рифмы нет.

– Дом был детский, а жизнь взрослая. Дети взрослые.

– Не, не могу.

– Вы не подскажете, где здесь туалет, – обратилась она к бармену. Девушка ничего не ответила, только указала рукой в сторону выхода. На мгновение тату застыли в воздухе и скоро снова вернулись к бокалам.

– Сейчас вернусь, – оторвалась от стойки Николь и вышла.

Она прошла вдоль стойки, разгоняя коньячно-табачный полумрак своей легкой походкой. Красное дерево стен, столов и стульев слилось с цветом пьющих и говорящих лиц. Заразительное кантри выгнало из-за столов несколько пар, и они показывали, на что способны, а на что нет. Они скакали, словно на родео, где надо было оседлать жеребца. Шляп было много, мужчин мало. Некоторым казалось, что наличие шляпы все решало. Проходя сквозь пьяные лица, расталкивая глупые улыбки, Николь знала, что это не так.

– Кто это? – спросил я бармена.

– Не знаю, первый раз вижу, – ответила девушка за стойкой, натирая очередной бокал.

– Я думал, все уже про всех все знают.

– Когда-то я тоже боялась, что компьютеры захватят мир, и люди смогут узнать о тебе все. И любой человек сможет следить за тобой, – игриво поправила она свою короткую стрижку.

– За мной? – улыбнулся Алехандро.

– Да кому ты нужен? – рассмеялась она. – Кроме твоих читателей.

– Ты права, надежды у этого мира нет.

– Если принять во внимание, как развивалась история после Второй мировой, и о том, из чего складывалась политика Запада по отношению к остальным государствам, ни стыда у него, ни совести.

– А если не принимать?

– Крыша поедет. Я не знаю, как выживают трезвенники?

– Как-как? Сидят на антидепрессосах.

– Боже упаси. Так что я бы на твоем месте приняла еще, – кокетничала женщина за стойкой. Странная вещь: когда она занималась делом – была девушкой, но стоило только отвлечься на личное – тут же превращалась в женщину.

– Боюсь, опять начну философствовать.

– Уж лучше быть философом, чем рабом, мне кажется, что мы подобрались к опасным временам. Взяв у мира порулить, некоторые пытаются словить хайп и устроиться поудобнее, но не ради процветания человечества и не ради хороших начинаний. Вот увидишь, эти люди отберут у нас будущее.

– Кто? Молодежь? – взглянул вслед ушедшей Николь.

– Да какая там молодежь, она постареет раньше, чем эти. Я про политиков.

– Они без нас не смогут. Только искусство способно дать людям определенное чувство свободы.

– Тебе хорошо рассуждать о свободе, тебе же не надо ходить в одно и то же время на одну и ту же работу.

– В твоих словах слишком много «Жэ», – рассмеялся Алехандро. – Это мешает быть свободной. Жаль, у тебя нет зеркала заднего вида. «Жэ» у тебя прекрасна.

Девушка за стойкой довольно усмехнулась, взяла хайбол, кинула туда три дольки лайма и подавила их мадлером. Потом сорвала с пучка несколько листиков мяты в ладонь и протянула ее Алехандро:

– Дай пять для аромата!

Мужчина хлопнул по ним своей ладонью. Смачный хлопок указывал на то, что этот трюк они проделывали уже не раз.

Женщина с чувством вдохнула аромат мяты из ладошки, как могут это делать только женщины, и кинула ее в хайбол, долила сахарный сироп и белый ром. Потрясла смесь в руке. Достала из холодильника, готовый бокал с дробленым льдом и вылила туда готовый мохито. Украсила все веточкой мяты и долькой лайма.

– Хочешь?

– Пожалуй, не стоит смешивать политику и искусство, – усмехнулся Алехандро.

– Ладно, хватит мечтать, это не тебе. Не переживай.

– Не переживу.

– Да, а то потом почерк будет неровный. Читатели не поймут что к чему.

– Не думаю, ворду все равно.

– Давно хотела спросить: ты когда пишешь, о чем думаешь?

– Я не думаю, я слушаю радио.

– Музыку?

– Новости.

– Жаль. Вот почему ты так зажат. Ты бы услышал, что сейчас играет моя любимая группа «Тито и Тарантула». Слушай музыку, музыка – это чувство освобождения. Что-нибудь изысканное, можно даже джаз, только не современную.

– Почему нет?

– Поп – это бегство от реальности. Бежишь через светомузыку, и не остановиться.

– Как интересно. Скажи, ты помнишь, под какую музыку ты первый раз занималась любовью?

– Ну, ты загнул. Конечно, тогда из всех окон звучал Бутусов.

– А у меня играл Вивальди.

– Вот-вот, я чувствую какое-то недопонимание, – рассмеялась женщина. – А что ты сейчас пишешь?

– Как всякий художник, картины. Книги состоят из картин.

– Ты о них прямо с такой любовью, как о самых близких.

– Мои книги – это мои дети. Кто-то остается со мной, кого-то я должен отправить на войну. В смысле – продать.

– Вот почему я не люблю читать, а кино люблю.

– Книги, как кино.

– Не уверена. Но ты не думай, я не смотрю все подряд, некоторые фильмы выключаю сразу, там, где затирают сигареты и на сиськах – соски, а вот сцены, где отрезают руки и ноги, почему-то остаются.

– Это и есть наша жизнь. Худсовет. Общественное мнение. Создавая видимость того, что заняты делом, некоторые делают близорукими других. Потом на фоне ужаса, который творится вокруг, люди начинают уничтожать прекрасное. «Вот видите, мы тоже не зря тут штаны просиживаем. Боремся с сиськами и вредными привычками».

– Сисек действительно развелось, – усмехнулась и поправила свою плоскую грудь бармен.

– Просто раньше их прятали. Сколько же можно сидеть в подполье?

– И ты туда же. Чувствую себя среди одержимых.

– Все мы живем в мире одержимых, мы же потребители. Убийства, преступность, нищета – это другие: все это где-то далеко, это нас не волнует, как нас не волнуют звезды на небе, у нас же есть другие, которые смотрят на нас из тысячи каналов Ютюба и телевизора, мы тоже смотрим на них, с радостью замечая знакомую фамилию на их нижнем белье. «Заработаю, куплю себе такие же» – вот что поселяется потом в голове людей.

– А я люблю красивое белье.

– Я уже не помню, когда любил, – усмехнулся Алехандро.

– Хочешь? Все же зависит от желания?

– Все верно, но иногда тебе стоит быть осторожнее, то есть вежливее.

– Зачем? Я каждый день вижу, как люди тратят уйму времени на то, чтобы быть вежливыми. А я просто кладу на это. Я давно завязала с вежливостью. Бар не любит, когда церемонятся.

– Когда-то я тоже хотел завязать, даже нажрался по этому поводу в каком-то баре, когда я собирался уходить, ко мне подошел парень и сказал, что моя последняя книга изменила его жизнь. Тогда я его поправил, сказал, что будут еще книги.

– Меня всегда раздражали незнакомцы, которые лезут в душу. А бар – будто приют для таких, знал бы ты, сколько историй на меня вылили, все вроде как от души, но после смены так хочется принять душ, – засмеялась девушка.

– А меня больше раздражает мой мизинец на ноге. Он немного упрямый, задирается при каждом удобном случае, в общем, весь в меня.

– А еще меня раздражают пьяные люди. Но это профессиональное.

– Что ты имеешь против алкоголя?

– Алкоголь не способен ответить ни на один вопрос.

– А что ты хочешь услышать?

– Иногда так хочется услышать, какая ты красивая, но все молчат.

Алехандро тоже молчал какое-то время. Потом произнес:

– Ты красивая.

– Спасибо, – улыбнулась она и, увидев, что с другой стороны стойки подошел официант, двинулась в его сторону, чтобы принять заказ.

– Не помешала? – в этот самый момент вернулась на место Николь. – Вы о чем-то так увлеченно говорили.

– Ничего такого, что живем, как в кино, что каждый в жизни – актер, и играть – нелегко.

– Почему нелегко?

– Потому что сценарий дерьмовый.

– И что же общего с жизнью?

– В жизни, как и в кино, ты хорош ровно настолько, насколько успешна картина с твоим участием.

– То есть, насколько успешна жизнь?

– А что такое успех? Для одного деньги, для другого самочувствие. Знаешь, раньше можно было без лишних звонков зайти к кому-нибудь в гости, посмотреть телек или поставить там чайник. Сейчас такое невозможно представить, о любых визитах надо договариваться за неделю, – размышлял он, придерживая стакан с виски, с сигаретой в руке, с серьгой в ухе, с уверенностью во взгляде. – Я не говорю уже о серьезных шагах.

– А что значит, серьезных?

– Будь я помоложе, я бы предложил тебе руку и сердце за один внешний вид.

Николь улыбнулась, спрятав улыбку в бокал с коктейлем.

– Ты помнишь этот фильм «Квартира»? Нет, ты не помнишь. Сколько тебе сейчас?

– Двадцать один.

– Нет, конечно, как ты можешь его помнить с такой короткой памятью, – улыбнулся он сквозь седую щетину уставшим от жизни взглядом. Жаль, этот фильм перевернул кинематограф, он заставил людей подумать, зачем они встречаются.

– Я посмотрю обязательно.

– Я хотел сказать, жаль, что его не пропустил в свое время Худсовет.

– О чем он?

– О войне, – передернул он в подтверждение невидимую шинель на плечах. – Не в прямом смысле, о войне в чувствах, что происходит в каждом из нас.

– После того, как фильм так и не вышел, я не просыхал. Я горел и пытался залить этот пожар. Я просыпался неизвестно где, неизвестно с кем с постоянной жаждой. Она двигала мной. Жажда свободы, при полном отсутствии последней, это и приходилось заливать, чем придется. Меня спасла моя жена, царство ей небесное. Лучшая женщина. Трудно было совмещать работу, семью и алкоголь. От чего-то пришлось отказаться, – улыбнулся своей шутке Алехандро. – Я выбрал жену или скорее она – меня. Так или иначе, с ней я не старел, с ней я всегда был двадцатилетним. Стоило ей умереть, как начал покрываться плесенью. Хорошо, что она на память оставила мне сына. Так что береги своих близких, обычно они всегда в единственном числе. Это все, что я уяснил за последние годы. Если бы не работа, давно бы сдох, я с потрохами отдаюсь ей, как любимой женщине, хотя давно уже не такой крутой, не такой сексуальный, даже юмор стал сарказмом – да, пожалуй, мой сарказм, это все, что у меня еще осталось. Понятия не имею, за что она меня так любит. А писатели, они как актеры – все притворщики, они все время прикидываются близкими людьми, наверное, я умею притворяться лучше других. Тебе знакомо это чувство?

– У меня нет близких.

– В смысле?

– Я родом из детдома.

– Надо же, такая красота и в детдоме. А я думал, где же производят такую привлекательность.

– Смотреть на себя на экране Вы не представляете, милочка, насколько это потрясающее ощущение. Даже если фильм говно.

– Хотя теперь это каждый может себе позволить. Каждый сам себе режиссер.

– Интересно, о чем же дети мечтают в детдоме.

– Тебе честно сказать?

– Если это не вредно для здоровья, – заметил Алехандро, как заблестели ее глаза.

– Все в детдоме мечтали о сытой прекрасной жизни, мы не имели понятия, что это такое, но постоянно представляли эту самую прекрасную жизнь, мы играли ее, при том, что на сцене всегда было одно и то же представление: что ты ее нежеланный ребенок, что, скорее всего, она вообще тебя ненавидит. С годами понимая, что это не самое худшее, что могло случиться. Нахрен обреченность! В жопу искупление! Бог нас не хотел? Ну и ладно!

– А что самое худшее?

– Ужасно, когда тебе кажется, что ты ощущаешь почву под ногами, а на деле оказывается, что это дно. Опуститься на самое дно – это тебе не в санаторий съездить.

По щекам девушки побежали слезы. Она постаралась спрятать их, смахнуть рукой.

Он обнял ее и прижал по-отцовски к себе.

– Поплачь, не бойся. Здесь тебя никто за это не осудит. Слезы – это капли моря. Ты думаешь, я железный? Надави на меня, тоже польется. На любого человека надави, сразу польется, разница только в том, что – слезы, кровь или дерьмо.

– А вы кто? – вдруг очнулась она и посмотрела на меня уже сухими глазами.

– Писатель.

– Правда?

– Правда.

– Никогда не видела настоящих писателей.

– Здесь действительно темно.

– А что вы пишите?

– Всякую ерунду.

– Ну вот, а как же ответственность перед читателями? – как можно серьезнее улыбнулась Николь, снова беспечно болтая соломинкой в бокале.

– Книга – это своеобразный ответ на окружающую реальность. Проблема ответственности в том, что она подавляет воображение, и заставляет меня делать то, что я должен делать. Я не люблю быть должным кому-то. Именно безответственность позволяет писателю быть писателем, а не написателем. Говорить о том, о чем вроде как неудобно, некрасиво, может быть даже опасно, неперспективно, или, выражаясь современными понятиями, коммерчески невыгодно. Настоящий художник понятия не имеет что творит, он просто творит или даже вытворяет. Зло или добро, это не важно. Если проза стоящая, литературоведы наверняка разберутся. Писатель движим освобождением, от собственных мыслей, потому что привязан к ним сильно, чаще сильнее, чем к вину.

– Я слышала, что все писатели жутко одиноки.

– Не только я, без меня слишком много одиноких людей. А все оттого, что жизнь все гуманнее по форме, но по содержанию – все больше лишена человечности. В вакууме не на что опереться, поэтому надо хотя бы привязываться, чтобы не падать лицом куда попало. Вот вы все время смотрите на телефон. Привязанность? Да. Одиночество? Да.

– Да, нет, все гораздо проще. Я на время смотрю.

– Мы убиваем время, время убивает нас. Вот такой закон джунглей. Мы сильнее всего привязаны к тем, кто нас недолюбливает. Поэтому в конце концов выбираем одиночество. Одиночество – это естественный отбор.

– Иногда с книгой, с музыкой действительно интереснее, чем с иным человеком. Вы думаете, время нас недолюбливает?

– Ну конечно. Оно же постоянно уходит, что бы мы ни делали, что бы с нами ни случилось, как бы мы себя ни чувствовали. Волей-неволей оно нас постоянно торопит, потому что все время идет, а мы так не можем, мы то стоим, то спим, то едим, то любим, то не любим. И расстаться с ним не можем, потому что привязаны.

– Мне кажется, не время торопит, скорее сама жизнь.

– Жизнь тоже привязанность, привязанность души к телу. В отличие от остальных – она самая дорогая, самая необходимая.

– Красиво. А смерть?

– Это разница.

– Какая разница?

– Да никакой, – рассмеялся писатель. – Из тела вычитаем душу, получаем разницу.

– Так просто?

– Да. Какая душе разница, где быть бездомной.

– По мне так лучше уж быть бездомной, чем привязанной.

– Вы про собаку? – смотрели мы оба в окно, за которым одинокий пес что-то тщетно вынюхивал под деревом.

– Точно такой же жил в моем подъезде. Я подкармливал его сосисками. Ну и еще один бездомный испанец.

– Это же сколько сосисок надо было покупать вам?

– Нет, его не подкармливал. Он жил в офисе в моем же доме, который охранял по ночам, днем рыскал в поисках какой-нибудь работы, а вечером учил английский язык. С работой было плохо, в основном это ходячая реклама. Утром надевал фартук из фанеры и работал рекламой. Оба бездомные, оба схожи какой-то внутренней свободой и внешней неустроенностью.