Текст книги "Пристрастие к некрасивым женщинам"

VI

Прошло уже много лет, а эта сцена постоянно всплывает в памяти, стоит мне оказаться перед красивыми женщинами, проявляющими ко мне интерес, причины которого я прекрасно понимаю, поскольку стал главным редактором небольшой еженедельной газеты, поддерживающей одного известного местного политика, чьи идеи меня вовсе не интересуют. Они стараются помочь человеку, забыть о том, что он обделен природой. Равно когда я встречаю женщин менее красивых или некрасивых, почти уродливых, не скрывающих, что именно я их интересую, во что я, кстати, всегда верю с трудом. Правда, я всегда делаю вид, что верю им. Они обманывают себя, как это делают, чтобы преодолеть отвращение. Если жестокость и низость – единственный выход из ситуации, это роковое, жгучее, но настоятельное желание выворачивает тебя наизнанку, словно перчатку.

В тот день на обувном складе я не познал ни страдания, ни радости. Брижит резко повернулась ко мне, взяла руку, подняла свой свитер и положила мою ладонь на грудь. При этом она не закрыла глаза, как, по-моему, должно было случиться. Нет, она смотрела на меня пристально, почти холодно, скорее с жадным любопытством, не давая мне при этом пойти дальше: сунуть другую руку под бюстгальтер и прикоснуться к плоти, которая по моим ощущениям была одновременно вялой, нежной и плотной. Она запрещала сделать это из опасения, что нас застанут, или считая это чрезмерной наградой для меня, это могло завести нас слишком далеко. Очевидно, Брижит заметила, что мой член снова возбудился, и опасалась, что ее тело мне не понравится. При этом она и догадаться не могла, что ее груди сильно перетягивали ее уродство. А грудь была почти такой же пышной, как у Люси Пьяль, о которой я в тот момент подумал и, повторюсь, впоследствии старался найти в каждой женщине, особенно в проститутках. Я выбирал их по большей части именно из-за размера груди, сожалея, что они не любили, чтобы клиенты ласкали их грудь и уж тем более прикасались к ней губами, если только за это не платилось отдельно. Можно было лишь аккуратно прикоснуться к груди рукой, и этот жест превращал клиента в привычного любовника.

«Запах кожи вскружил нам голову», – прошептала Брижит, натягивая свитер на свой несколько толстоватый и слишком белый живот.

Я еще чувствовал, как в моей ладони подрагивала грудь, несмотря на слишком плотный бюстгальтер, поэтому позже я предпочитал более легкие бюстгальтеры, хотя в них грудь немного опускается, что, впрочем, делает ее еще более волнительной и не похожей на мраморную, как у греческих статуй, тогда для меня идеал женского тела. Грудь в легком бюстгальтере начинает жить своей автономной поразительной жизнью, делающей жалкой неподвижное совершенство силикона. Именно в тот самый момент я отдал бы все, чтобы увидеть грудь Брижит обнаженной. Я еще не знал, что ее груз предвещал совсем другую тяжесть – тяжесть тела, которое навалилось на меня и освободило мужскую плоть, по ночам вопившую в моем теле. Вся моя прошедшая, настоящая и будущая жизнь была там. Вся моя четырнадцатилетняя жизнь была поставлена на карту. Это могло произойти на складе обувного магазина на улице Церкви в городке Юссель со страшненькой девочкой, совершившей незабываемый поступок, продиктованный так называемой женской интуицией или, скорее, сообразительностью. Чудесным образом в игру вступила щедрость чувств, как в фильме «Украденные поцелуи» режиссера Трюффо, который я смотрел со слезами на глазах по телевизору у одного из своих одноклассников, чья необычно молодая мать волновала меня ничуть не меньше, чем Дельфин Сейриг. В том возрасте я больше мечтал о матерях своих товарищей, нежели об их дочерях.

Я отдал бы все за это обнажение. Я согласился бы даже сжечь дотла руку, которая смогла бы прикоснуться к ее груди. Мне удалось вырвать обещание, что когда-нибудь настанет день и она покажет мне свою грудь, – этот день так никогда и не наступил, поскольку обещание так и не было выполнено. Время оправдало этот обман. Ее мать сразу же поняла, что произошло в подсобке, и запретила дочери видеться со мной.

«Он слишком уродлив, это может навлечь на нас беду», – сказала она с использованием местных выражений вместо аргументов. А Брижит дословно передала мне ее слова с тем же выражением лица, которое было у ее матери, когда та выгоняла меня из магазина: никакого сожаления, еще меньше жалости, просто откровенное отвращение.

Дочка торговца не могла встречаться долго и открыто с парнем, у которого лицо сироты. Именно эти слова я услышал от Брижит, слово «сирота» дало ей возможность не произносить слово «безотцовщина», что в то время было еще оскорбительнее для жителей городка, окруженного отсталыми деревушками. Слово «сирота» напоминало мне батраков на фермах, нанимавшихся на работу по большей части после детских домов, что казались мне загадочными монастырями, куда пропащие девицы приходили освобождаться от бремени беременности. А лица у этих сирот были похожи на дикие орехи, почти все уродливые, болезненные, одинокие. Даже когда они становились, как маленький Рене Нифль в Сьоме, приемными детьми в семьях, их эксплуатировали и никогда не отдавали своих дочерей за них замуж, даже если те были недоразвитыми и не могли надеяться найти мужа.

Так оно и было, я был ничем. И помимо этой незначительности, мое уродство было особенно очевидным. Моя гнусная рожа обрекала меня на одиночество незаконнорожденного ребенка, почти отвергнутого, даже несмотря на то, что мать вторично вышла замуж за кассира с почты в Меймаке, городке, находившемся на полпути между Сьомом и Юсселем, а сестра работала преподавателем в лицее. Я ничего из себя не представлял по сравнению с этими зажиточными торгашами, пользовавшимися в Юсселе уважением.

Я жил своим уродством, ставшим знаменем моего положения сына из неблагополучной семьи, а следовательно, недостойного для дружбы. Провинция все еще предпочитала ценить внешний облик больше сущности человека, как говорила мне сестра, которая и сама от этого страдала не меньше и мечтала переехать из Юсселя в большой город.

VII

Я был не просто уродлив: я был слишком уродлив, и это определение объясняло мое положение и что меня ждет в будущем. Мне нужно было найти решение, которое не могли подсказать ни книги, ни люди. Сказать мне, что я слишком некрасив, для четы Нэгр, родителей Брижит, было чем-то вроде возможности окунуть лицо дочери в живую воду и преобразить ее. Это помогло бы ей соответствовать социальному положению и вернуть гордость за свое имя: мы жили в то время, когда Брижит Бардо была живой эротической легендой. Именно в честь актрисы родители и дали дочери это имя, а, возможно, еще для того, чтобы забыть свою фамилию Нэгр, означавшую «черный», как и фамилия Ленуар. Они считали свою фамилию отвратительной из-за этих чернокожих, которых становилось во Франции все больше и больше, поэтому говорили, что мир перевернулся. Родители Брижит надеялись, что когда-нибудь настанет день, и какой-нибудь хорошо сложенный парень возьмет их дочь замуж и даст ей другую фамилию, а с ней и другое лицо. Действительно, фамилия и внешний облик связаны между собой, словно кожа и кровь. Носить фамилию Питр, Лов, Нифль или Зирфиль считалось несчастьем. Я знавал одну нормандку, Женевьев Леиде{ В переводе с французского означает «отвратительный». – Прим. пер.}, она, будучи красивой, казалось, делала все, чтобы иронично соответствовать своей фамилии, которой гордилась и которую ненавидела, но это делало ее еще более красивой. Банальность моей фамилии не спасала меня: будь у меня более звучная фамилия, я, возможно, преобразился бы. Именно поэтому я радовался, что не взял девичью фамилию матери Шамсекс. Если в Лимузене вместо окончания «секс» произносили «сэ» (Шамсэ), то в других регионах приходилось бы постоянно поправлять людей, которые выговаривали бы слово «секс» как по незнанию, так и из удовольствия добавить к моему уродству смешной и вызывающий «секс». Что же касается изгнания из дома семейства Нэгр, то я нахожу это вполне естественным, и не только естественным, но и совершенно справедливым, при таком несчастье, как отсутствие красоты. Я находил утешение в мысли, что отвратительным было только мое лицо, а не тело и ум (если я могу так выразиться, не боясь показаться самонадеянным). И не то, что женщины (только они вместе с некоторыми очаровательно анахроничными христианами) продолжают называть душой.

Это было единственной возможностью не завыть посреди двора в окружении одноклассников. А те вовсе не желали делать из меня козла отпущения и в конце концов приняли в свой огненный круг под названием «подростковая дружба». При этом они не забыли про мое лицо, а использовали его для извлечения собственной прибыли. Мальчишки и девчонки, особенно красивые, зная о том, что красота – это редкая штука и позволяет им править миром, находили в моем лице бесплатное подтверждение своей привлекательности и не замечали, какую боль они мне причиняли, целуя в щеки, беря под руку, иногда прижимаясь ко мне всем телом и считая, что иллюзорность их ласк лучше, чем отторжение от коллектива. И чем сильнее я старался уклониться от этой пытки (я знал, что надежда могла принести только разочарование, хотя и хранил в душе безумную мечту, что когда-нибудь по ослеплению, природы которого не понимал, какая-нибудь женщина по-настоящему отдастся мне), тем упорнее они ко мне приставали, подчиняясь закону скорее гордыни, чем интереса, или желанию ощутить испуг, подобный риску игры с огнем. Девчонки удивлялись, почему я не хотел этим воспользоваться, как сказала мне потом самая красивая из них, блондинка с очаровательной фигурой, дочка аптекаря из Меймака, чье будущее было уже определено. Об этом она знала, продолжая жить в некоем полуневедении. Девушка старалась убедить себя: красота и свобода могут сосуществовать независимо друг от друга. И Мари-Лор Эспинас думала, что сможет отказаться от брака, который для нее уже готовили, и главное – целовать меня, но уже не в щеку, как она это делала каждый день в лицее, а в губы спустя несколько недель, снежным зимним вечером.

Я ожидал на площади Республики неподалеку от дворца Вантадур. Эта масса из серого камня, темные окна, башенки, портал в стиле Возрождения наводили меня на мысль о Новой Англии. Я стоял в темном уголке, готовый увидеть одно из тех привидений нового вида, о существовании которых я узнал из новелл Генри Джеймса и который в моих снах заменили вампиром. Именно это я и сказал Мари-Лор, она тут же призналась, что, помимо остального (остальным она небрежно назвала мое лицо, которое было под стать самой мрачной ночи), именно это литературное произведение и сподвигло ее прийти на встречу со мной. Я долго бродил по улицам, где в вихре кружились снежинки, окрашенные в желтый цвет уличными фонарями, и прохожие ускоряли шаг, спасаясь от наступившей уже в пять часов вечера ночи. А я все ходил и ходил кругами, чтобы не попасть на площадь Республики раньше назначенного времени. Я больше всего на свете тогда боялся казаться смешным, стоя на этой площади под снегом в ожидании девушки, которая конечно же не придет. Я надеялся, что она все-таки сдержит слово. Такое счастье не могло на меня свалиться, напротив, должно было случиться нечто, похожее на эту ночь, на мое уродство, на холод, на насмешки, на одиночество. И напрасно я готовился к самому худшему, которое никогда не бывает таким, каким мы его себе представляем. Напряжение сковывало мне все внутренности. В тот момент я многое бы отдал, чтобы быть не на площади, а в доме у сестры, в туалете, освобождая желудок, с книгой на коленях при свете слабой лампочки и среди запахов, больше мне подходивших, чем духи Мари-Лор Эспинас.

Мой живот терзали не желание или страх, даже не борьба между ними, а остатки надежды, уцелевшей несмотря ни на что, в самых тяжелых ситуациях. Что оставалось делать такому человеку, как я, в этом провинциальном городке, охваченном скукой и конформизмом? Заняться любовью, написать произведение или покончить с собой – да, что-то в этом роде. Я догадывался, что Париж был именно таким местом, и думал об этом, спускаясь на площадь Республики по узкой улочке, глубоко вдыхая ветер, приносивший запах горящих дров, промерзшей земли и опавших листьев из недалекой деревни. Я искал в этих запахах что-то чистое, похожее на мысли о самых чистых картинах детства или о расставании с матерью.

Мягко падал снег. В этом я увидел доброе предзнаменование, улыбнулся этой мысли, потом от нее покраснел. Мари-Лор стояла на другой стороне площади в свете уличного фонаря. Прямая спина, безупречная красота. Возможно, я так считал, поскольку знал, что она не была мне предназначена. Хотя можно было бы подумать иначе, видя ее приветливость, когда я приближался с видом, словно она моя, покорная и полная нетерпения. Она смотрела на меня с неизмеримым великодушием (привилегия красавиц), во взгляде было нечто, как подарок. Этот подарок не имел ничего общего с жалостью и ничего общего с реальностью, он походил на тайну из сказки: дать поверить некрасивому человеку, что он вовсе не такой, каким все его видят.

Мари-Лор улыбалась мне так, как еще не улыбалась (во всяком случае, я этого никогда не видел) ни мне, ни, как мне хотелось думать, никому другому. Тайный подарок давал мне надежду, и я загорелся, но нет, не любовью, а именно этой надеждой, понимая тогда, что любовь и общественный статус, возможно, все-таки не так уж неразлучны и у меня есть шанс. Понятию «шанс» суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Потом я боролся против него, хитрил, возмущался, не столько, чтобы победить, сколько покончить с его неизбежным чувственным разрастанием, которое, я это чувствовал, могло погубить меня. А тогда этот шанс был всего лишь результатом самомнения, слава Богу не лишившим меня разума. Я оставался начеку: любой парень, даже рожденный без дефектов, поступил бы точно так же при встрече с такой красивой девушкой. Она ждала меня, в коричневом берете, который был ей очень к лицу. Этот берет короной сидел на белокурой копне ее густых и мягких волос, в них таяли снежинки. Зная, что мое дело заранее проиграно, я был готов проиграть еще больше и повел себя так, как потом буду вести себя всегда, став рассеянным, отдаленным, почти заносчивым, хотя высокомерным бываю только по необходимости. Я руководствовался одним из моих девизов, скорее, антидевизом: «Слишком хорошо, чтобы быть настоящим», в его болезненной вариации: «Слишком красива, чтобы быть моей». При этом настоящее было лишь фасадом невозможности, а красота прикрывала мою боль.

На что же я надеялся? Получить все или ничего. В моей душе молчаливо боролись надежда и ее отрицание, и эту борьбу они продолжают всю жизнь, какими бы ни были мои решения. А в тот день я запретил себе надеяться, но все равно думал о дьявольских словах искушения, которые Мари-Лор прошептала мне, чтобы завлечь на площадь Республики. Я был озадачен и готов отказаться от встречи, повторяя в памяти произнесенные мне на ухо слова. Когда я был уже в нескольких метрах от нее, на лице моем, несомненно, было необычайно глупое выражение, когда парень добивается первого в жизни свидания, а в ушах все звучали слова:

«Ты что же, не хочешь быть счастливым?»

Слова были явно ироничными, любой другой, но не я, сразу бы это понял. Но никто другой не имел лицо в виде треснувшего ботинка. Это определение я услышал на той же самой площади в базарный день, когда нес домой килограмм слив, за которыми сестра отправляла меня каждое воскресенье для приготовления супа. Сильный аромат и вкус этих слив стали неразрывно связаны с моим уродством. Да, любой бы мог поверить в удачу, а мне оставались только мечты о нервном напряжении, владевшем мною в часы, которые отделяли меня от свидания. Я не забыл смятение, волнение, нетерпение этих часов, когда был странным образом счастлив. И вовсе не потому, что на безрыбье и рак рыба, а потому, что я испытывал тогда, несмотря на сомнения и опасения выглядеть смешным, те же чувства, что испытывает обыкновенный парень. Я был счастлив, когда девушка ушла из света и направилась в тень, где стоял я. Подойдя ко мне, она слегка наклонила голову в сторону, чтобы подставить мне для поцелуя не щеку, а полуоткрытые губы, и при этом прикрыла глаза, как и должно было быть, думал я, вспоминая разные фильмы. И я, полагая, что тоже должен был так же поступить, закрыл глаза, приоткрыл рот, бросив перед этим сигарету. От сигарет у меня пересыхало в горле, но я упорно продолжал курить, чтобы быть похожим на «комильфо», пользуясь выражением сестры, чтобы от меня пахло мужчиной, светлым табаком, который курила и сама Мари-Лор. Но в тот момент, когда мои губы встретились с ее, мне показалось, что я почувствовал тепло ее языка, похожего на съежившегося боязливого зверька, Мари-Лор закрыла рот и отпрянула с писком мышонка, попавшего в когти лесной совы. Этот крик был похож на никому не принадлежавший писк в снежном хороводе.

«Нет, только не язык!»

Значит, она вовсе не хотела настоящего поцелуя, а когда дала моим губам прикоснуться, она хотела почувствовать испуг, вкусить уродства. Или, возможно, к этому я еще вернусь, хотела, как любая девственница, почувствовать ту чрезмерную и сладкую мужскую силу, которую приписывают уродливым людям. Это происходит, очевидно, оттого, что у людей, лишенных какого-нибудь чувства, сильно развиваются другие, как слух и обоняние у слепых. А испуг на ее лице в тот момент, когда она вскрикнула, был скорее выражением неожиданно полученного удовольствия, нежели криком страха. Поспорив, что сможет поцеловать самого страшного парня на свете, она, балансируя на краю пропасти, выиграла пари и одержала победу над собой.

Да, уродлив, но так ли уж отвратителен? Унижен или недостоин света? В этом-то и заключался вопрос, и мне не хватит всей жизни, чтобы это понять, после того как я услышал вокруг смех, свист, аплодисменты, крики ужаса. Я остался один, готовый сорваться в пропасть, стоя на границе между светом и тенью, заставляя себя смеяться, и понял, что, если в тот момент заплачу, буду плакать всю свою жизнь. Тогда я больше всего боялся показаться карикатурным, уже зная, что смешное с уродливым выглядит жалко. В конце концов, я нашел повод для радости, горькой радости, что смог, какой бы ни была цена, узнать сладость губ Мари-Лор Эспинас, этой недоступной девушки, которую смог поцеловать только сын супрефекта. Так говорили, но это, возможно, было выдумкой: юный франт учился не в нашем лицее и выдавал себя за такого утонченного человека, что ходили слухи, что он предпочитал девушкам парней. Это предпочтение было таким необычным, и я в свои пятнадцать лет даже не представлял, что оно могло означать, и пришел в ужас, когда кто-то мне сказал: «Раз с девушками у тебя ничего не получается, ты мог бы попытать счастья с мужчинами». Это вызвало у меня едва не отвращение к мужскому полу, и я принял решение встать на сторону женщин. Это решение наложило на меня отпечаток, я стараюсь объяснить его сегодня, хотя и очень не люблю говорить о себе. Для этого я использую тон, который может показаться надменным, неуместным, даже анахроничным. Сестра объяснила мне, что сложные и нелепые вещи в случае необходимости соединяются с выражениями, смысл которых за тысячу лье отстоит от скрывающегося в них осуждения и коварства.

«Сказать можно все что угодно, лишь бы это было сделано с благородством», – повторяла она мне, чтобы вдохновить.

Я не потерял все: в некотором роде я воспользовался ситуацией и краешками губ вкусил самый прекрасный из плодов. Это уже было неплохо и вовсе не так унизительно, как я боялся (впрочем, это не было целью тех, кто устроил ловушку, им хотелось лишь посплетничать). Я чувствовал себя счастливым, и именно это тихо сказал Мари-Лор, когда она подошла ко мне, положила руку на плечо и, стараясь получить прощение, попыталась на сей раз открыто поцеловать меня. Я отстранился и сказал, что не хотел ее портить.

«Не понимаю», – прошептала она со слезами на глазах, еще сильнее прижимаясь ко мне и стараясь найти мои губы. А в это время моя рука, пройдя между полами пальто, сжимала ее грудь, намного меньшую по размеру, чем у Брижит Нэгр, но не менее пленительную в своей плотности недозрелых плодов. Она позволила это сделать, раскрыв глаза, почти забывшись под снегом, который сыпался из ночи гораздо больше, чем с неба. Я, конечно, чувствовал, что поступаю с ней, если можно так выразиться, нехорошо, но в данном случае это было темной стороной удовольствия: она зашла слишком далеко, но именно туда и следовало было двигаться. Возможно, она сама хотела этого, что никогда с ней не случится, но о чем она будет думать, как люди мечтают о бессмертии, смелости или свободе. Именно такой она и была в тот день, перешагнув за пределы разумного. Мари-Лор обратила ко мне лицо, которое словно показалось из воды, разочарованное, почти раздраженное, снова ставшее надменным, удивленное тем, что такой страшилка, как я, попытался воспротивиться ей и потом этим воспользоваться, как она мне позже сказала. Она была несправедлива, как и все красивые девушки. Мне достаточно было знать, что этот случай заставил ее, как и меня, повернуться лицом к солнцу. Так Жюльет, молодая женщина, которую я встретил много лет спустя, обладая несравненной красотой, решила в память о своем трудном детстве, когда считала себя уродливой, стать улыбающейся, предупредительной и открытой для всех, не способной отказать никому, особенно уродливым мужчинам и старикам. Словно этим она хотела загладить свою вину за прекрасное лицо, какого, по ее мнению, не заслуживала.

«Ты просто невозможен», – добавила Мари-Лор и убежала в снежную вьюгу с грациозностью, на какую я считал женщин неспособными, особенно в таких условиях. Она просто летела к переулку, где ее ждали подружки. Вздрогнув, я подумал, что они надеялись так или иначе увидеть мою кровь на снегу.