Текст книги "Veritas"

Радость от новой жизни в богатой столице по другую сторону Альп, тихое волшебство падающего снега, в свите которого здесь, в отличие от Рима, не было печальных плакальщиц – бедности и голода; восторг от роскоши императорского двора, который здесь – в отличие от Версаля и папского двора – не был пощечиной страдающему от нужды народу, поскольку каждый бедняк в Вене еженедельно получал два фунта (два фунта!) мяса, да, все это подвигло нас с женой заключить друг друга в счастливые объятия.

 
Resurrexit, secut dixit, alleluia![21]21
  Воскрес, как и сказал! (лат.).


[Закрыть]
 

Так звучала строка из арии, написанной собственноручно Иосифом I, великолепной «Regina Coeli», которую мы любили послушать в церквях Вены; поэтому душа наша ликовала от неожиданного возрождения к новой жизни.

Мы сдерживали слезы, нахлынувшие от избытка чувств, и подарили в тот день свои сердца молодому императору, воплощению нашего возрождения в этом большом, окруженном зелеными холмами и пышными виноградниками, нежданном, негаданном роге изобилия, которым стал для нас город Вена.

Я позволил милым воспоминаниям отвлечь себя. В расстроенных чувствах вернулся к чтению хвалебного гимна:

 
Дунай: При блеске его меча
Фама: В сиянии его славы
Дунай и Фама: блекнут яркие цветы…
Дунай: И на зависть этим цветам,
Вражеским правителям на
Неописуемое горе
У баварцев и паннонийцев исчезает
Высокомерие, хотя они еще хитры.
Фама: О император, ты разделил империю
Свою с Юпитером,
А с Марсом – лавры
В прекрасном цветении своей весны.
Слушай, как ликуют
Мои тромбоны,
Открой свое сердце к радости без границ…
 

О да, даже в этих глупых строках крылась истина. Чтобы его боялись, Иосиф выбрал себе Марса, ибо война, суровые звуки которой никогда не удалялись от Вены слишком далеко, сопровождала его с самого начала жизни, Но к Марсу в хвалебном гимне должно было присоединиться и другое божество, и им была Венера.

Иосиф познакомился с богиней любви уже в раннем, нежном возрасте, иначе и быть не могло, поскольку матушка-природа очень щедро одарила его. В двадцать четыре года он был красив, силен и так же хорошо сложен, как и его крепкая мать-немка. На его лице не было и следа отвратительно выпирающего подбородка и обвисшего рта, искажавших черты лица его предков на протяжении столетий: и отца Леопольда, и брата Карла, теперешнего претендента на испанский трон. Окруженный уродливыми образами дома Габсбургов, Иосиф был словно лебедь среди ужасных уток.

Женщины (принцессы, придворные дамы, просто служанки) любили того, кто знал о своем отличии, и он охотно вознаграждал их ночами, одну за другой, соответствующим образом.

А как он был находчив! Элегантность, темпераментность, фантазия – у него было все. Сами музы приходили к нему на помощь и изливали на него свои таланты. Король Франции знал только один язык. Иосиф говорил на шести так, словно они были его родными. В семь лет он безупречно писал по-французски, в одиннадцать – на латыни, а в шестнадцать он бегло говорил на обоих языках, кроме этого – по-итальянски, и все это с отличным произношением. Два года спустя он овладел чешским is венгерским. Он обладал хорошим вкусом к музыке и композиции, виртуозно играл на флейте. Свое тело он закалял физическими упражнениями, охотой и военными учениями.

Я взял второй панегирик, написанный неким Жаном Батистом Анчиони: «Иосиф I, король Германии и Рима. Император, напечатано в Вене, Австрии у Гио. Ван Гелен, итальянский придворный печатник его императорского величества, год 1709 Р. X.». Под гравюрой с красивым бюстом Иосифа было написано: Tibi Militât Aether («Небо сражается на твоей стороне»).

Я поспешно пролистал его и вскоре нашел перечень военных деяний Иосифа, а также его генералов и союзников. Автор обращался непосредственно к императору:

На одной ступени с античными стоят ныне великие победы, которые одержали Ваши непобедимые войска и войска союзников, возглавляемые двумя молниями Марса, Евгением и герцогом фон Марлебурго, на полях акрополя над французами. Благодаря этим непобедимым героям из Великобритании во время крупного сражения при Гвидонии была завоевана большая часть Фландрии, а благородный дух Карла Третьего, с особым бесстрашием и храбростью перенесшего серьезные и исключительные опасности осады Барселоны, привел к победе, благодаря которой была сразу же освобождена Каталония из-за поспешного бегства до смерти напуганного врага.

Но в чудесном освобождении Турина, где проявилось неповторимое достоинство Ваших армад и ярко сияла слава Вашего счастья, памятная непоколебимость Сагонтини была равна стойкой защите того города, который на протяжении многих месяцев противился французским орудиям. Не только дикая сила постоянных атак, большое количество войска, окружавшего город, но и недостаток амуниции защитников и трудность в обеспечении какой бы то ни было помощи извне истощили оборону этого столь выдающегося города. Когда же умудренный опытом Евгений вместе с Вашими неустрашимыми легионами отправился на юг, чтобы отомстить вместе с осажденным Турином и всей свободной Италией, подобно второму Велизарию, и пересек не только ужасные горы Германии и Италии, но и прошел в течение долгого пути Адидже, По, Дору, полные множества опасностей долины Италии, и все же с невероятной быстротой оказался у Турина, то, объединившись с храбрым герцогом Савойским, оба со страшной силой обрушились на окопавшиеся армии французов, которые, казалось, видели в безудержной атаке немцев не битву, а резню, и настолько велико было их замешательство, столь огромен страх и столь ужасна смерть в этой великой битве, что не возникло у врагов ни единой другой мысли кроме рассеивания и бегства; после того как Турин был освобожден в результате кровавой бани и пленения французов, выжившие разбежались за несколько месяцев во французские отряды, разбросанные по всей итальянской земле, а с захватом Милана императорское войско получило всю Ломбардию, в то же время Ваше оружие с невероятной скоростью захватило цветущую империю Неаполя, и Италия вернулась к такой долгожданной свободе.

Я закрыл брошюру с панегириком. Что говорили мне эти, хотя и довольно помпезные, строки о великом императоре? Что Иосиф Победоносный очень сильно отличался от Максимилиана Загадочного. В одном мягкость, в другом – раскаленная солдатчина, в предках задумчивый характер, в потомках – решительная натура. Жизнь Иосифа, казалось, до сих пор исчерпывалась историей его походов и победоносных сражений.

И тем не менее кое-что роднило обоих властителей: молодой император решил вывести своего предка и Место Без Имени из столетнего забытья, словно это был новый поход, только производимый с архитекторами вместо генералов. Устремляя свой благосклонный взгляд на творение Максимилиана II, Иосиф с обнаженным мечом шел на вневременных врагов и бросал вызов былой неприязни к империи христиан. Неутоленной неприязни, как показал недавний набег куруцев на Нойгебау.

Я почти видел его перед собой, как он, подстегиваемый малодушием своих предшественников, сообщает смущенному архитектору, что после расширения охотничьего замка Шенбрунн он намеревается восстановить в былом великолепии Место Без Имени. Кто знает, может быть, он наконец даже даст ему имя?

И только в этот миг мне пришло в голову, что во время обоих своих визитов в Место Без Имени я не видел и следа других людей, которым были бы поручены восстановительные работы. Даже Фрош ничего об этом не говорил, напротив, казалось, он ничего не знал о планах императора. Может быть, архитекторы и плотники решили дождаться, пока стает снег, сказал я себе. Может быть, они прибудут со дня на день, чтобы начать работу.

На меня накатилась сильная усталость, поскольку было уже поздно. Поэтому я решил закончить свое чтение об Иосифе I на днях. Я еще не знал, но предчувствовал, что в этих старых газетах, никому ненужной макулатуре скрывался ответ на мои вопросы о Месте Без Имени.

23 часа, когда в Вене спят
(в то время как в Риме совершаются самые позорные поступки)

Я уже несколько часов лежал на перине без сна. Мне не удалось отрешиться от мыслей о Месте Без Имени и великом правителе; от них мой усталый разум переметнулся к Летающему кораблю и его таинственному штурману, и затем вернулся к синьору Луиджи, пропетым Атто ариям Луиджи Росси, которые я никогда не забывал и теперь словно дичь догонял их, одну за другой, в лесу своих воспоминаний. Как звенело это арпеджио, та тонкая модуляция, как звучал тот стих?

 
Ahi, dunqu'è pur vero…[22]22
  О горе, итак, это правда… (итал.). – Примеч. авт.


[Закрыть]
 

Внезапно я услышал шум. Он доносился из коридора крестового хода. Очевидно, кто-то споткнулся. Это не могла быть монахиня монастыря Химмельпфорте: дормиторий находился далеко от домика для гостей. Рядом с нашими комнатами была только комнатка Симониса. Но грек точно знал, что помощники под угрозой серьезного штрафа должны возвращаться домой в девять, самое позднее в десять часов вечера. Кроме того, он всегда был крайне пунктуален. Еще сегодня вечером после репетиции «Святого Алексия» я нанес ему короткий визит, чтобы договориться на следующий день, и нашел его в его комнате, склоненным над учебниками. На следующее утро как раз заканчивались пасхальные каникулы, и Alma Mater Rudolphina, то есть Венский университет должен был опять открыть свои двери.

Снова шум. Осторожно, чтобы не разбудить свою любимую, я оделся и вышел наружу. Еще не дойдя до крестного хода, я уже узнал голос.

– …и лавровый венок… ах, вот он! – услышал я возбужденный шепот. Грек собирал предметы, которые, очевидно, выпали из его большой котомки.

– Симонис! Что ты делаешь на улице в такой час? – Э…ну…

– В такое время ты давно должен был быть в своей комнате, ты ведь знаешь правила, – корил я его.

– Простите, господин мастер, мне нужно идти.

– Да, в кровать, причем быстро, – сердито ответил я.

– Сегодня вечером состоится снятие.

– Снятие?

– Я ведущий шорист,[23]23
  Шорист – студент старших курсов в немецком протестантском университете.


[Закрыть] я должен присутствовать.

– Шорист? Что ты мелешь?

– Умоляю вас, господин мастер, я должен присутствовать.

– Что у тебя там? – спросил я и указал на сумку, в которой что-то шевелилось.

– Хм… летучая мышь.

– Что? И что ты собираешься с ней делать? – спросил я, все больше и больше удивляясь.

– Она нужна мне для того, чтобы не заснуть.

– Ты решил надо мной подшутить? Хочешь нарваться на штраф? Ты ведь точно знаешь, что…

– Клянусь, господин мастер: если иметь с собой летучую мышь, никогда не уснешь. Можно еще поймать пару жаб до рассвета и выколоть им глаза, затем повесить себе на шею бутылочку из оленьей кожи, в которую положить глаза жаб и мясо соловьев. Это тоже хорошо работает, но с летучей мышью как-то попроще…

– Довольно, – с отвращением произнес я, уводя за руку своего странного помощника.

– Умоляю вас, господин мастер! Мне нужно идти. Нужно. Иначе меня не пустят в университет. Если вы пойдете со мной, то все поймете.

Впервые с тех пор, как я его знал, в голосе Симониса слышалось искреннее огорчение. Я понял, что речь, должно быть, идет о чем-то очень важном, и решил, что я ни за что не хотел бы подвергнуть его опасности быть изгнанным из Alma Mater Rudolphina. Кроме того, я знал, что в такое время уже все равно не усну. Остальное довершило любопытство.

Местом собрания оказалась старая квартира неподалеку от Шотландского монастыря. По словам Симониса, ее снимали его товарищи по учебе. Едва мы вошли, как у меня возникло ощущение, будто колдун времени забросил меня в иное столетие. В комнате было полно молодых людей, все они были одеты как древние римляне. На них были тоги и палии, лавровые венки, а на ногах – кожаные сандалии. Некоторые держали в руках свитки, изображавшие древние пергаменты. Единственное, что объединяло все это собрание с сегодняшним днем, было множество пивных кружек, ходивших по кругу и наполнявшихся до краев. Пивной колокол, возвестивший, что пить больше нельзя, отзвенел уже давно, но это, похоже, абсолютно не волновало странное тайное братство.

Симонис вытряхнул содержимое принесенного мешка, протянул мне какую-то одежду, что-то оставил себе. В этот миг его заметили, и я услышал возбужденное бормотание, перемещавшееся из одного конца комнаты в другой.

– Шорист, шорист пришел! – говорили все друг другу, толкая локтем и показывая на Симониса.

Некоторые студенты пошли нам навстречу и принялись обнимать моего спутника. Симонис приветствовал собравшихся широким жестом, на который они ответили аплодисментами. В окружении всех этих развевающихся тог можно было подумать, что ты оказался посреди римского Сената после речи Цицерона.

Внезапно я показался себе несколько потерянным: Симонис, грек, мой помощник, мой подчиненный, был королем вечера. Я подумал о его рассказе сегодня утром: об истории Места Без Имени и его создателе, императоре Максимилиане II. Было совершенно очевидно, что мой странный помощник обладает множеством скрытых достоинств.

Едва он тоже переоделся в римского сенатора, как его повели к небольшой деревянной трибуне, стоявшей посреди зала.

Тем временем я тоже надел тогу и сандалии, которые, впрочем, были мне чересчур велики. Снова раздалось возбужденное бормотание: открылась дверь в смежную комнату, и оттуда вышла группа молодых людей, которые, похоже, вели пленника. Это было довольно необычное существо, казавшееся таковым большей частью из-за своей одежды. На испуганном тщедушном молодом человеке, нерешительно оглядывавшемся по сторонам, была шляпа, из которой торчали два огромных ослиных уха и еще пара больших коровьих рогов. Из уголков рта виднелись два здоровенных клыка дикого кабана, которые, очевидно, прикрепили к его зубам с помощью клея. На юноше была широкая черная накидка, придававшая ему несколько печальный и в то же время комичный вид. Его загнали в зал палкой и продолжали охаживать по спине, словно вьючное животное.

– Беанус, беанус![24]24
  Беанус – только что поступивший в университет студент.


[Закрыть] – возликовала толпа, стоявшая в зале, когда молодой человек появился на пороге.

И тут же раздалось пение хора, нестройное, но громкое:

 
Salvete candidi hospites,
Corwiviumque sospites,
Quod apparatu divite
Hospes paravit, suraite.
 
 
Beanus iste sordidus
Spectandus altis cornibus,
Ut sit novus scholastichus
Provident de sumtibus.
 
 
Mos est cibus magnatibus…[25]25
  Дорогие гости,/ те, на ком держится застолье,/ примите то, что/ щедро и старательно приготовил хозяин./ Этот жалкий новичок/ должен пройти испытание полными кубками,/ чтобы стать новым студентом,/ пусть он позаботится о расходах./ Нрав – главное для вожаков… (лат.).


[Закрыть]
 

Поскольку посреди этой драчливой толпы я чувствовал себя несколько потерянным, я пошел к Симонису и заметил, что он прикрепил себе к поясу кишечную струну, которую используют для лютен, гитар и теорб.

– Это торжественный гимн, которым приветствуют новичков и объясняют, как стать настоящим студентом, – пояснил он, крича мне прямо на ухо, чтобы перекричать пьяное рычание своих друзей.

– А что означает беанус? – спросил я Симониса.

– О, итальянец, я тоже говорю на твоем языке! – вмешался в разговор высокий студент с большим животом. Глаза у него блестели, лицо было приветливым, щеки толстыми и красными, а густые черные волосы выдавали в нем выходца с Востока.

– Это Христо Христов Хаджи-Танев, – сказал Симонис. – Он из Болгарии, но долго учился в Болонье.

– Воистину, я утолил свою жажду знаний на груди Alma Mater Studiorum, – подтвердил тот, поднимая пивную кружку.

– Теперь он утоляет жажду иным способом, – пошутил подошедший к нам студент, размером со шкаф, представившийся Яном Яницким, графом Опалинским, поляком. – А еще прежде он томился по моей сестре Иде, она, кстати, из балета.

– Молчи, ты, пьянчуга. Беанус, которого другие называют еще вакхантом, – возобновил объяснения Христо, опрокинув в глотку кружку пива, – еще не студент, а значит, даже не мужчина. Он просил, чтобы его приняли в студенты, но характер у него еще зверский, как у свиньи, коровы и осла. Он должен доказать, что в состоянии подняться над животными страстями, однако только когда он пройдет экзамен посвящения, снятия, ему будет позволено стать частью человеческого общества!

– Снятие?

– Depositio cornuum,[26]26
  Снятие рогов (лат.).


[Закрыть] – заговорил теперь другой молодой человек с черной, как вороново крыло, густой шевелюрой, красивыми усами и хитрыми карими глазами. – Сегодня он избавится от рогов животного и наконец станет человеческим существом!

– Это великолепное пояснение вам только что дал мой добрый друг, – провозгласил Симонис. – Представляю вам барона Коломана Супана. Он из Вараждина в Венгрии и владеет большим хутором с более чем восемнадцатью тысячами свиней.

– Да, точно, а у меня восемьдесят тысяч свиней, – усмехнулся круглый, почти лысый невысокий мужчина, которого мне представили как князя Драгомира Популеску, родом из Румынии.

– У Коломана то же имя, что и у святого Коломана, заступника студентов, но он богохульствует своей ложью, потому что если он барон, то я – папа; цыганский барон, вот он кто, и не более, ха-ха-ха! Если у него действительно восемнадцать тысяч свиней, как он говорит, то почему он никогда еще не привозил нам ветчины?

Друзья разразились хохотом, но Коломан не сдавался:

– А как насчет тебя, Популеску, ты выдаешь себя за князя, а сам приехал сюда за женщинами?

– Не волнуйся, Драгомир, спокойно, – пробормотал себе под нос Драгомир, однако вспыхнул от гнева и поднял взгляд кверху.

– Что значит волноваться, ты ведь пьян, как осел! – вмешался Христо, болгарин.

– А ты – плесень в пивном бочонке, – ответил ему красавчик, выглядевший так, словно наслаждается жизнью во всех ее проявлениях. Он отзывался, как мне объяснили, на имя граф Данило Данилович и был родом из Понтеведро, маленького государства, о котором я никогда прежде не слышал.

– Извините, пожалуйста, однако как так случилось, что вы все так хорошо знаете мой язык? – удивленно спросил я.

– Это же ясно: мы все учились медицинской науке в Болонье, – ответил Христо.

– А-а-а, итальянки! – усмехнулся Опалинский.

– О да, женщины, женщины, женщины! – вздохнул Данило Данилович, подмигивая мне.

– Итальянки… не волнуйся, Драгомир! – пробормотал Полулеску, и взгляд его стал мечтательным.

– Однако два года назад наступила эта отвратительно холодная зима, с войной и голодом, – продолжал свой рассказ Христо, – и мы все отправились в Вену.

– И не пожалели об этом! – добавил Коломан. – О, Австрия! Великолепная страна, водоносная, засаженная виноградниками, изобилующая плодами и рыбой, богатая древесиной! А ты, могучий Дунай, величайшая река Европы, благороден твой исток у швабов в Шварцвальде, широко разливаешься ты в Баварии, Австрии и Венгрии, властно делишь Сербию и Болгарию, впадаешь шестьюдесятью сильными рукавами в Черное море, украшаешь своими величественными водами множество роскошных городов, однако ни один из них не богаче, не населеннее, не прекраснее, чем Вена!

Все разразились аплодисментами и, конечно же, подняли кружки. По речам и доверию, которое выказывали эти студенты по отношению друг к другу в общении, я понял, что все они являются товарищами, привыкшими мешать пиво, разговоры, иногда – глупые шутки и разгульную жизнерадостность двадцатилетних в одном бокале. Что привело этих весельчаков в университеты Болоньи или Венеции, то ведомо только богам. Если присмотреться к ним внимательнее, с каким наслаждением они пили пиво и сыпали шутками-прибаутками, они, выдававшие себя за графов, баронов и даже князей, то можно было засомневаться, удалось ли им когда-либо сделать хоть что-нибудь стоящее. А если вглядеться в их одежды под этими римскими тогами, можно было обнаружить везде одни и те же потускневшие черные воротнички, заплаты и дырявые подошвы. Они, как и мой помощник, были нищими студентами, жизнерадостными бездельниками, продвинувшимися в искусстве к цели гораздо дальше, чем в науках.

– Интересные они, твои товарищи, Симонис, – сказал я.

– Вы очень любезны, господин мастер. Некоторые из них прибыли издалека, с той стороны границ империи, из полу-Азии, – прошептал мне на ухо грек, словно извиняясь.

– Полу-Азии? – повторил я, ничего не понимая.

– О, это мое личное название для некоторых стран, которые находятся к востоку от Вены, по ту сторону Шлезии и Карпат, как, например, Понтеведро; страны, находящиеся между образованной Европой и дикими степями, по которым бродят азиатские кочевники, и дело здесь не только в географии… – ответил Симонис, многозначительно подчеркивая последние слова.

– Мне они кажутся вполне нормальными людьми, как и ты, непонимающим тоном ответил я.

– Не стоит удовлетворяться внешностью, господин мастер: я грек, – гордо заявил он. – Некоторые из них отличаются от нашей Европы не только языком и прохождением границ. Широкие равнины и мягкие холмы их родных стран, которые, как я уже говорил, находятся по ту сторону шлезийской границы или границы Карпат, напоминают местности близ Урала или в глубине Средней Азии не только по ландшафту. Их сходство с этими мирами, такими непохожими на наш, гораздо, гораздо глубже.

Я понятия не имел, что такое Урал или Средняя Азия, и поскольку не понял смысла этой немногословной речи, то просто промолчал.

Товарищеская атмосфера побудила меня сменить тему и задать еще вопросы.

– Почему тебя сначала все назвали шористом?

– Сейчас увидите, господин мастер.

– Silentuim,[27]27
  Тишина (лат.).


[Закрыть] друзья!

Слова одного из тех студентов, которые привели беануса, мгновенно заставили собравшихся умолкнуть. Грек поднялся на деревянную трибуну. Беануса подвели к нему, и Симонис серьезным гоном провозгласил:

– Прежде ты был неразумным существом, животным, грязным лисом-школяром; теперь же ты мужчина. Твои грязные зубы мешали тебе есть в меру и пить, замутняли твой разум. Теперь же ты образумишься.

– Сегодня вечером Симонис будет снимающим, – прошептал мне Коломан со своим певучим венгерским акцентом, – это тот, кто руководит церемонией. Он сравнил беануса с лисом, потому что тот прячется в норах, как школьник между партами. Поэтому посвящение еще называют крещением лиса. Если хочешь стать мужчиной, нужно выбраться на свободу, стремиться к знаниям, посещая университет и оставляя позади мир бремени и разгильдяйства. Этим вечером беанус лично выбрал себе шориста, он уже много слышал о нем и восхищается им. Добродетели Симониса наверняка пойдут ему впрок.

Может быть, подумал я, но вся эта толпа веселых студентов, казалось, ни к чему не стремилась менее, чем к добродетели. Тем временем Симонису передали замотанный в ткань предмет. То был ком черного жира, которым он начал рисовать беанусу на лице красивую бороду. Процедура, которую беанус переносил молча, была встречена аплодисментами и грубым смехом. Сразу же после этого Симонис произнес краткую речь на немецком языке, а беанусу было предложено отказаться от своей беспутной жизни, выбрать добродетель вместо порока и с помощью учебы отринуть мрак невежества.

– Сейчас начнется экзамен по латыни, – со смехом прошептал мне на ухо венгр Супан.

Беанусу было велено просклонять существительное cor, то есть «сердце», по-латыни. Тот начал склонять правильно: именительный, родительный, дательный и так далее, все в единственном числе.

– Cor, cordis, cordi, cor, corde, cor, – испуганно мямлил беанус, поскольку клыки дикого кабана мешали ему говорить.

– Numerus pluralis,[28]28
  Множественное число (лат.).


[Закрыть] – приказал Симонис.

– Corda, cordarum, cordis… ай-ай!

Едва бедный беанус произнес слово corda, то есть «сердца», а также «струна», Симонис начал стегать его кишечной струной, пристегнутой к своему поясу.

– Чтобы твое упрямство беануса и твоя низкая натура исчезли! – рокотал он, стегая несчастного, пытавшегося закрыть руками лицо и шею.

Зрители корчились от хохота, аплодировали и поднимали пивные кружки к потолку.

Последовали другие вопросы и ответы, построенные на игре слов, за ними – новые удары плетью и громкий смех. Затем проверяли певческие таланты кандидата, заставив его пропеть студенческую песню, которую бедолага с кабаньими клыками во рту мог произносить только по частям: то есть снова следовали удары кнута и насмешливый свист.

Наконец беанусу нужно были лечь животом на пол. Некоторые студенты принялись жестоким образом причесывать ему волосы грубым гребнем из кореньев, в то время как другие пытались силой засунуть ему в уши большую ложку, чтобы почистить их.

– Так ты станешь избегать как грязи, так и высокомерия, и твои уши всегда будут открыты для добродетели мудрости, – с нажимом произнес Симонис в роли снимающего, – и ты освободишься от грязных звуков глупости и злости.

Откуда-то внезапно появились плотницкий рубанок, молот и сверло. Три берсеркера запрыгнули на несчастного испытуемого, который после щетки еще не пришел в себя, и начали стучать ему сначала по спине, а затем и по животу, выстругивать и высверливать его. Я молился про себя, чтобы не пролилась кровь.

– Так искусство и мудрость будут формировать и ковать твое тело, – торжественно произнес Симонис, а остальные просто умирали со смеху.

Жертве велели подняться. Теперь они поставили перед ним большое ведро, полное воды, и ему нужно было опустить туда голову, помыть ее и вытереть шерстяным лоскутком. При этом он должен был клясться, что начнет новую добродетельную жизнь.

Но мучения еще не были окончены. Теперь его посадили на стул и с силой принялись выдирать изо рта огромные кабаньи клыки.

– Чтобы твои слова никогда не были слишком злыми, – провозгласил шорист.

Тем временем два студента грубым напильником почистили ногти беануса, чтобы он, как мне объяснили, навсегда отошел от оружия и дуэлей и использовал руки только для книг и манускриптов. Конечно же, напильник был настолько грубым, что снимал вместе с ногтями и кончики пальцев несчастного беануса, который неуклюже молил о милосердии. Затем они сбрили ему нарисованную прежде на лице бороду, однако вместо мыла, ножа для бритья и полотенца использовали кирпич, кусок дерева и старый холст, так что лицо несчастного в конце испытания выглядело так, словно по нему прошелся плуг. После этого его посадили за стол и положили перед ним игральную кость и карты, чтобы проверить, не выявит ли он тяги к игре. Бедняга даже не пошевелился, настолько жестоко с ним обошлись, После этого ему под нос сунули ноты и напомнили, что если однажды он устанет от учебы, то душу ему нужно будет облегчать только и исключительно музыкой. Наконец с беануса сняли омерзительную шляпу с ослиными ушами и рогами. Симонис, выполнявший роль шориста, срезал ему волосы старыми ножницами, так что на голове у беануса в конце концов осталось только несколько редких неаккуратных островков, похожих на шпинат. Затем ему снова надели шляпу.

В этот миг в зал вошел пожилой господин со строгими и размеренными манерами, при появлении которого тут же пронесся почтительный шепот.

– Это декан философского факультета, – пояснил мне Коломан Супан.

– Декан? Профессор? – удивился я.

– Ну конечно! Издавна принято, чтобы старейший профессор философского факультета выдавал свидетельство о прохождении церемонии снятия.

– Это официальное мероприятие: если беанус не сдаст экзамен снятия, Alma Mater Rudolphina не сможет принять его, – добавил Христо.

Симонис выступил вперед, представил декану подробный отчет по поводу экзамена и попросил выдать кандидату свидетельство. Преисполненный уважения беанус поднялся, хотя и держался на ногах не совсем твердо.

Декан слегка кивнул, произнес несколько латинских фраз и отеческое наставление беанусу. Молодому человеку принесли стакан с темной жидкостью, который он тут же выпил, а из небольшого сосуда на его вновь обнаженную голову высыпали белый порошок, от чего беанус принялся повизгивать.

– Вино и соль, – пояснил мне болгарин Христо. – Они должны приправить слова и поступки беануса ученостью и мудростью и подвигнуть его на то, чтобы следовать советам и наставлениям.

Теперь беанус был скорее мертв, чем жив. Побуждаемый своими мучителями, он нашел в себе силы, обратившись к Симонису, произнести еле слышным голосом ритуальную фразу, служившую завершением церемонии:

– Accipe Depositor pro munere munera grata, et sic quaeso mei sis maneasque memor.[29]29
  Прими, снимающий, в услужение дар благодарности, итак, я прошу, ты будь моим и оставайся благодарным (лат.).


[Закрыть]

Пока снимающий и беанус обнимались под возобновившиеся аплодисменты, кто-то снял у испытуемого с головы шляпу с рогами и положил ее на пол: символический жест, которым заканчивалась церемония. Сняли с него и черную накидку, лицо наконец-то вытерли чистым платком. В громких радостных криках я едва расслышал то, что сказал мне Христо:

– Теперь беанус стал студентом младшего курса. Еще не совсем студент, но скоро будет им. С этого момента снимающий – его шорист.

– А что это означает?

– Если шорист голоден, студент его накормит. Если хочет пить – напоит. Если он устал, тот подготовит ему ложе. Все, что потребует шорист, будет доставать студент.

Я не отважился расспрашивать дальше: ответ заставлял предположить, что мучения и унижения для бедного начинающего студента еще не закончились, хотя он и поднялся по иерархической лестнице. Тем временем кучка зрителей столпилась вокруг новичка, Симониса и декана, чтобы выразить свои поздравления и снабдить их сочными комментариями.

– И сколько ему еще потребуется времени, чтобы стать настоящим студентом?

– О, немного. Время ожидания записано в университетских правилах: с сегодняшнего вечера должен пройти один год, шесть месяцев, шесть недель, шесть дней, шесть часов и шесть минут.

Несколько мгновений спустя я наконец смог приблизиться к несчастному мученику этой причудливой игры. То был худощавый юноша, улыбавшийся озадаченной, обезоруживающей улыбкой. За его небольшими очками, стекла которых запотели от стоявшей в комнате жары, скрывались быстрые смышленые глаза, лишь слегка затуманенные из-за всего того шума, что устроили вокруг него. Только увидев, как он встает и ходит, я разглядел свойство, отличавшее его особенно сильно: несчастный хромал.

В этот миг меня отвлекли громкие крики, которыми студенты прощались с человеком, пришедшим для того, чтобы присутствовать на торжественном заключении церемонии снятия.

– И это был настоящий декан? – спросил я Христо, снова оказавшегося рядом со мной.

– Конечно, настоящий. В конце концов, мы ведь не на философском факультете Болоньи! В Вене все более непринужденно.

– Непринужденно в данном случае означает, – вставил Драгомир Популеску, беря под руку Христо, – что здешний университет устроен не лучше, чем семья этого сукиного сына, ха-ха-ха!

– Молчите, слабоумные! Мастурбация сегодня лишила вас последних мозгов, – перебил его Коломан Супан. – Я объясню нашему другу, как все происходит в Вене.

Университет императорского города был основан великим императором Рудольфом IV в году от рождения Спасителя нашего 1365; отсюда и имя его – Alma Mater Rudolphina. То были славные времена зари университетов, когда толпы студентов со всей Европы устремились в Париж и Болонью, преисполненные жажды знаний и готовые на любые жертвы, чтобы только послушать лекции великих ученых, преподававших там.