Текст книги "Veritas"

– Переезд из Парижа в Тоскану? В вашем-то возрасте? – удивился я.

– А что я вам говорил? – подмигнул мне племянник. – Тяготы путешествия из Франции в Вену он перенес как двадцатилетний.

– Пожалуйста, не преувеличивай, Доменико, – проворчал аббат.

Может быть, племянник и преувеличивал, однако старый кастрат совершенно преспокойно сидел передо мной, после того как преодолел продуваемые всеми ветрами равнины, замерзшие реки и заснеженные горы и перевалы, отделяющие холодный Париж от ледяной Вены! Все это без драгоценного дара зрения, и потом, после пересечения границы ему пришлось переодеться в чиновника императорской почты. Чтобы не быть обнаруженным, ему, конечно же, приходилось скрывать, что он слеп, и отказаться не только от паланкина, но и от излишнего комфорта, который мог бы вызвать подозрения. Искусство притворства, подумал я, будет последним даром, который оставит утомленный дух аббата Мелани. И едва сумел сдержать улыбку.

И все-таки я был озадачен, услышав о таких финансовых трудностях: вероятно, аббату Мелани пришлось пойти набольшие жертвы, чтобы устроить мне место трубочиста, да еще и с домом с виноградником!

– Синьор Атто, чего же вам стоило, должно быть, послать меня сюда, я ведь и не подозревал, что вы…

– Оставим это, – отмахнулся Атто. – Вернемся к разговору: как я тебе уже намекал, я прибыл в Вену с миссией мира. А теперь давай расплатимся и пойдем отсюда.

И он сделал головой жест, который должен был означать, что такие вещи лучше обсуждать вне стен этой кофейни.

– Мы немного прогуляемся по окрестностям, и ты послушаешь то, что я скажу тебе. Только на ходу можно быть уверенным в том, что нас не слушает пара лишних ушей.

Доменико подозвал служанку, тут же подбежавшую, чтобы помочь Атто подняться и надеть пальто; затем, приветливо улыбнувшись, она вложила ему в руку красивую, украшенную марципаном шоколадную конфету, которую старый аббат сразу же принялся жевать.

– Исключительное обслуживание, – похвалил Мелани, охотно опираясь на руку девушки и одаривая ее за внимание щедрыми чаевыми.

Сначала мы направились к собору Святого Стефана, а затем – к Ротентурмштрассе.

Одиннадцатого сентября 1709 года, продолжал свой рассказ Атто, состоялась ужасная битва при Мальплаке. На поле боя французы оставили восемь тысяч погибших; войска союзников под предводительством Мальборо и Евгения Савойского потеряли двадцать одну тысячу человек, и тем не менее победа осталась за ними. Сразу после этого они захватили город Монс и смогли удерживать позиции в Турне и Лилле.

Следующий год, 1710-й, начался для Франции с очередных военных поражений. Враг уже посягал на сердце королевства, даже появился второй фронт на юге, где вражеские войска маршала Мерси с помощью герцога Савойского, кузена принца Евгения и правителя Пьемонта, угрожали вторгнуться во Францию. В июне пали Дуэ, Бетюн, Эр и Сен-Венан. Союзники начали готовиться к вступлению в Париж. Французов побеждали по всем фронтам. В августе в Сарагосе, в Испании, они потерпели сокрушительное поражение. В Германии Бавария, несчастный союзник Франции, была разбита австрийским императором и разделена на лены между его родственниками. Курфюршество Кельн, еще один союзник Людовика, уже уничтожено. В Венгрии все восставшие земельные князья, которых поддерживает Франция, ради того чтобы они подтачивали силы Австрии на востоке, побеждены Иосифом I; их предводитель Ракоци навеки разбит, его войска разбросаны.

Две короны, как называл Атто Францию и Испанию, на пределе. У Франции нет денег, нет войска и уже нет продовольствия, она стоит на пороге окончательного краха и полностью предоставлена опустошительным набегам своих врагов. Королевство Испания, которое Людовик XIV, вопреки воле всей Европы, доверил своему внуку, Филиппу Анжуйскому (в этом и заключалась причина войны), тоже повержено: торговля угасла, поля опустели, население изнурено, а братоубийственная война между приверженцами Франции и приверженцами ее врагов разделила страну на два враждующих лагеря.

– Настал момент, когда Людовик XIV уже не требует мира: он умоляет о нем, – сказал Атто, когда мы сворачивали на Волльцайле.

В нидерландском городке Гертруденберг наихристианнейший король Франции снова возобновляет тайные переговоры с вражескими войсками, однако его посланников повсюду встречают презрением. Поставленные союзниками условия намеренно невыполнимы: в течение двух месяцев наихристианнейший король должен силой прогнать с испанского трона своего собственного внука Филиппа. Поэтому война продолжается. Новые надежды на мир пробуждают события в Англии: борьба за власть между министрами и короной ослабляет партию герцога Мальборо и усиливает партию приверженцев мира, поскольку им жаль тратить общественные деньги на войну.

– В январе, чуть более трех месяцев назад, – осторожно прошептал Атто, – некий мошенник, священник и посланник англичан предстал перед маркизом де Торси с очень тайной миссией, чтобы просить сепаратного мира. С тех пор ведутся тайные переговоры с графом Оксфордом и государственным секретарем Сент-Джоном.

– Но разве вы не говорили о том, что англичане вместе с империей и Голландией ведут переговоры с Францией, в этом городке… в Гертруденберге?

– Чш-ш-ш! Ты хочешь, чтобы нас все услышали? – зашипел на меня Атто, а затем ответил почти неслышным голосом: – Мирные переговоры в Гертруденберге провалились. Теперь англичане ведут переговоры, а Австрия и Голландия ничего об этом не знают. На войне можно все, и это в том числе. Но пользы от этого не будет.

– Почему?

Он остановился и повернулся ко мне, словно мог меня видеть.

– Потому что в Вене есть человек, который мешает миру. Его зовут Евгением Савойским. Из личных интересов он хочет продолжать войну любой ценой, а император прислушивается к нему. Но я смогу переубедить его императорское величество изменить свое мнение.

– Светлейший принц Евгений мешает заключить мир? – удивленно воскликнул я.

– А что останется Савойскому, когда закончится война? Он снова станет тем, кем был до сих пор: итальянцем-полукровкой, рожденным и воспитанным на французской земле, где над ним так насмехались и оскорбляли, что он вынужден был бежать, к тому же переодетым женщиной. Здесь, в империи, его приняли только потому, что в вопросах войны австрийцы – сущие ослы.

Я удивился. В адрес Евгения я до сих пор слышал только восхваления. В Австрии он был национальным героем, выше которого был только наш возлюбленный император Иосиф Победоносный. Мы пошли дальше.

– Счастливым днем для него было 11 сентября: день, когда его мать была принята при королевском дворе в Париже, где должна была познакомиться со своим мужем. Как раз на этот день выпадает битва при Зенте, где Евгений одерживает свою первую крупную победу над турками. И это день битвы при Мальплаке, когда наш герой победил французские армии под командованием маршала де Виллара.

Я не понял, почему Атто хотел так много рассказать мне о Евгении Савойском. Признаю, хотя его почитали во всей империи, знал я о нем по-настоящему мало. Мне было известно – впрочем, только потому, что я слышал об этом от самого Атто, – что его мать была жестокой женщиной: Олимпия Манчини, племянница кардинала Мазарини, который устроил ей очень выгодный брак с отпрыском пьемонтских герцогов Савойских. Я хорошо помню характеристику, данную Атто коварной Олимпии: она интриговала даже против своей мягкой сестры Марии, первой любви наихристианнейшего короля, с которой мне выпала честь познакомиться благодаря Атто одиннадцать лет назад.

Кроме того, я знал, что Евгения презирал Людовик XIV, и что поэтому он бежал из Парижа, еще будучи юношей; но не считая этого, о человеке, считавшемся в империи величайшим генералом всех времен, я знал очень мало. Он сделал войну своим единственным занятием и готов был пожертвовать ради этого всем.

– От Евгения этот народ трусов не может отказаться точно так же, как стадо от собаки. Назови мне хоть одного человека из этой страны, не считая императора Иосифа I, который заслужил звание солдата! Кто изгнал турок из Вены в 1683 году? – продолжал Атто еще более мрачным тоном. – Я тебе скажу: великий польский король Ян Собеский, баварец Максимилиан Эмануэль, француз Карл Лотарингский, уроженец Пфальца Людвиг Баденский и итальянский папа. Евгений Савойский, хотя ему было всего двадцать лет, тоже участвовал в этом. Короче говоря: все, кроме покойного императора Леопольда…

Мы медленно пересекли Кернтнерштрассе и опять пришли к «Голубой Бутылке».

– Я знаю, знаю, синьор Атто, вы мне это уже рассказывали, когда мы познакомились. Император покинул Вену.

– Покинул? Скажи лучше, бежал сломя голову… но вернемся к нашему разговору. Эта проклятая война закончилась бы давным-давно, если бы Евгений Савойский не препятствовал миру.

Она бы даже не начиналась, хотел ответить я, если бы не кто-то, кто подменил завещание последнего испанского короля… Но то была старая история, а прошлого изменить нельзя.

– Вы действительно обвиняете его светлость принца Савойского в столь низменных намерениях? – спросил я вместо этого. – Вы действительно думаете, что он обращает в пепел всю Европу и постоянно ставит на кон свою жизнь только лишь ради личной славы?

– Собачий Нос… пардон, я хотел сказать: Евгений родился в 1663 году, мой мальчик, он одного с тобой возраста, сорока восьми лет. Я видел, как он рос, и поверь мне: у него нет иной жизни, кроме войны. Он и есть война. И я даже не могу считать его неправым.

– Почему вы назвали его «собачьим носом»?

– О, это всего лишь забавная кличка, которую дали ему его товарищи по играм; невоспитанные сорванцы. Ты должен знать, что Евгений, скажем так, воспитывался очень неподобающим образом, – произнес Атто странно смущенным тоном. – Будучи мальчиком, он окружал себя невоспитанными товарищами, и солдатская жизнь была лучшим лечением от этого. Когда ему исполнилось пятнадцать, ему даже выстригли монашескую тонзуру, но он уже решил стать солдатом. Когда его наихристианнейшее величество отказался предоставить ему полк, он бежал из Франции, переодевшись женщиной, чтобы воплотить свою мечту о войне здесь, в империи.

Атто Мелани говорил, не переставая, но я все еще не понимал, почему он хочет говорить именно о принце Евгении, и почти пе слушал. Вместо этого я размышлял о последних событиях; когда Атто прибыл в Вену? Два дня назад, восьмого, если быть точным. А турецкий ага? Седьмого. Какое совпадение: между их прибытиями всего один день. Атто Мелани был тайным агентом наихристианнейшего короля, турки с давних времен были союзниками Франции. Оба были в Вене из-за принца Евгения. Какое стечение обстоятельств!

Я знал Мелани вот уже около тридцати лет и хорошо понимал: если случаются важные события и он в это время находится поблизости, то наверняка за этим стоит он. Может быть, таинственное посольство аги тоже было обязано своим появлением какому-нибудь темному маневру аббата? Мне было всего лишь почти полвека, как правильно заметил Атто, ему же – восемьдесят пять. Но ему не удастся легко обмануть меня; я буду начеку.

А пока что мне стало ясно, почему Атто внезапно вспомнил о своем старом долге передо мной и послал меня в Вену…

Я снова нужен ему, бедный, наивный, но верный простофиля, чтобы он мог плести свои интриги. Каков благодетель!

Но я разрывался между разочарованием и благодарностью. Каким великодушным оказался аббат Мелани! Вместо того чтобы навеки исчезнуть из моей жизни, он сделал меня зажиточным человеком. Каким бессовестным кровопийцей был аббат Мелани! Вместо того чтобы посылать меня в Вену, он мог великодушно подарить мне кусок земли у себя на родине, в Тоскане, как и обещал! Тогда мои девочки давным-давно были бы замужем и мне не пришлось бы начинать новую жизнь в столице империи. И если бы я не был нужен ему в Вене, он так и оставил бы меня прозябать в подвале из туфа?

Лицо мое под гнетом мрачных мыслей превратилось в мрачную маску, шаги потяжелели, когда аббат Мелани наконец снова привлек к себе мое внимание.

– О чем, кстати, не вспоминает никто, так это о том, что Савойские всегда были величайшими предателями.

– Предателями? – вздрогнул я.

– Они правят не особенно крупным герцогством у подножия Альп, которое, однако, крайне важно со стратегической точки зрения. Для обеих корон, французской и испанской, это врата в Италию. И на этом они самым бесстыжим образом наживаются, то и дело меняя союзников. Как часто я тщетно ждал писем из Италии, потому что господину герцогу Савойскому пришло в голову арестовать всех курьеров! И не было средства против этого своевольного, продиктованного только вымогательством решения, и нельзя было остановить неслыханное предательство этого рода!

Тем временем мы снова вернулись к «Голубой Бутылке». Атто мерз, он хотел продолжить разговор в тепле. Мы вошли в кофейню и заняли столик.

За почти пятнадцать лет его регентства, продолжал он рассказ, прадеду Евгения, герцогу Карлу Эммануилу Савойскому удалось трижды сменить флаг: сначала он женился на дочери Филиппа II Испанского; затем переметнулся на сторону французов – в надежде, что французы помогут ему расширить свои территории; в Италии; наконец, он вернулся к Испании, Его сын, Виктор Амадей I женился на французской принцессе Кристине. Когда он умер, его жене ради удержания власти пришлось сражаться не с чужеземными войсками, а с братьями своего мужа, которые вели войну против нее.

Один из этих братьев, Томас Франц, был дедом славного Евгения. Он тоже женился на французской принцессе и, казалось, помышлял только о защите Франции, более того, он даже некоторое время жил в Париже.

– Затем произошел обычный поворот: он отправился во Фландрию, поступил на службу к испанским врагам и объявил своим родственникам, что хочет посвятить свое тело и душу борьбе против Франции, – сказал Атто со смесью иронии и презрения в голосе.

Да и другие прямые родственники Евгения не блистали моральными достоинствами, не говоря уже о телесных. Его дядя, Эммануил Филиберт, первенец, а значит, и наследник герцогства, был глухонемым. Его тетя, Луиза Кристина, вышедшая в Париже замуж за маркграфа Людвига Фердинанда Баденского, ко всеобщему удивлению, отказалась последовать за своим супругом в его земли в Германии, потому что ее единственный сын мог получить во Франции гораздо лучшее воспитание (после чего ее муж, кузен Евгения, недолго думая, похитил ребенка и увез к себе на родину). Отец Евгения, наконец, хотя и не был предателем, и мог и слышать, и говорить, женился на Олимпии Манчини, матери Евгения, жестокой интриганке, которую подозревают во многих отравлениях.

– Чудесный род, эти Савойские и их жены, – заключил Атто, – тщеславные предатели, глухонемые и отравители.

– Этого я не понимаю: как может такой человек, как принц Евгений, происходить из такой семьи? – озадаченно спросил я. – Он снискал себе славу справедливого человека, неутомимого полководца и верноподданного нашего императора.

– Это то, что говорят люди. Потому что они не знают того, что знаю я. И что позволит мне покончить с войной.

Он сделал непроизвольное движение головой, словно хотел осторожно оглянуться. Затем сказал, обращаясь к своему племяннику:

– Доменико, есть здесь поблизости какие-нибудь шпики?

– Не думаю, дядя, – ответил молодой человек, бросив взгляд на соседние столики и на всю кофейню.

– Хорошо. Тогда слушай, – снова обратился ко мне Атто. – О том, что ты сейчас услышишь, ты не должен ничего никому говорить. Ни слова. Ни-ко-му. Понял?

Хотя эта внезапная смена тона беспокоила меня, я кивнул.

Атто вынул из жакета сложенный вчетверо листок бумаги, в котором оказалось письмо. Он открыл его и протянул мне. Письмо было написано по-итальянски.

Следуя горячему желанию организовать Вашему Величеству интереснейшую капитуляцию, а также заявить о нашем живейшем старании, о том, что мы хотим приложить все силы к тому, чтобы закончить ту войну, которая столь долгое время и крайне прискорбным образом сотрясает всю Европу, мы передаем это послание надежному человеку, чтобы Ваше Величество получило известие о нашем предложении и могло принять решение, которое покажется Вам подходящим и необходимым.

Поскольку испанская Фландрия, как всем известно, вот уже на протяжении многих лет находится в постоянном волнении из-за войн и восстаний, вследствие чего ей требуется крепкая и уверенная рука, нам думается, что передача этих земель дому Савойских в нашем лице было бы поистине подходящим средством для того, чтобы освободить эти земли и этот народ от тяжких страданий.

Подобное решение привело бы войну немедленно и неотвратимо к тем самым результатам, которые более близки Вашему Величеству и наихристианнейшему королю Франции, вследствие благодарности, вызванной необходимостью.

Мы рекомендуем себя Вашему Величеству как верного и преданного слугу и выражаем горячее желание способствовать восстановлению мира и оказать драгоценную услугу Вашему Величеству.

Евгений Савойский

– Конечно, это копия. Оригинал находится в руках короля Испании, Филиппа V, к которому и обращено это письмо, – прошептал Атто.

Он сложил письмо и снова молниеносно спрятал его в тайник, бросив мне при этом довольную улыбку. Даже не видя меня, он наверняка догадывался о моем озадаченном выражении лица.

– Все это случилось в начале этого года, – еле слышным голосом продолжал он.

Неизвестный офицер привез это письмо к испанскому двору, где правил Филипп Анжуйский, внук «короля-солнце». Ему удалось лично вручить это письмо Филиппу, затем он исчез. Молодой король Испании был в растерянности, когда прочел эти строки.

– В этом письме Евгений предлагает сделку, – сказал я. – Если Испания свои владения во Фландрии…

– Ты называешь это сделкой, – перебил меня Атто, – однако на самом деле это предательство. Евгений говорит: если Испания пообещает передать мне во владение и правление свои территории во Фландрии, то из благодарности я уйду с поста австрийского полководца. Лишившись своего верховного главнокомандующего, император наверняка согласится на перемирие, которого так сильно желает Франция, и дорога для мирных переговоров будет открыта.

Я молчал, огорошенный таким открытием. Поворот, который принимал наш разговор, мне не нравился.

Филипп, продолжал Атто, тайными путями немедленно послал копию письма в Париж, где его прочли только два человека: «король-солнце» и его министр Торси.

– Ты должен знать, – заявил Атто, – что моей скромной персоне была оказана честь передавать Торси все те сообщения, которые иноземные дипломаты хотят переправить по неофициальным источникам. Короче говоря, при дворе мои услуги ценят очень высоко. Что ж, его величество и министр Торси решили доверить эту миссию мне.

– Вы говорите о своей мирной миссии?

– Именно. Молодой католический король Испании и его дед, наихристианнейший король Франции, конечно лее, не могут принять столь дерзкого предательства. Однако могут воспользоваться ситуацией и достичь тех же результатов: мира. Поэтому они решили послать меня в Вену, чтобы, как и подобает, проинформировать о предательстве Евгения того, кого оно касается.

– Кого оно касается? – запинаясь, пробормотал я, уже догадываясь, к чему он клонит.

– Конечно, императора. И ты мне поможешь.

Должно быть, ужас настолько драматично отразился на моем лице, что племянник Атто спросил меня, не желаю ли я стакан воды. Теперь мне было совершенно ясно, почему Атто заставил меня выслушать эту преамбулу о Евгении Савойском. Я вытер несколько капель пота у себя на лбу, холодных, словно потоки Дуная под зимней ледяной коркой. В той сумятице, что творилась у меня в голове, связывавшей в загадочном танце турецкого агу то с аббатом Мелани, то с Савойским, воцарялось тяжелое, будто мельничный жернов, понимание: Атто опять впутал меня в одну из своих интриг.

Что делать? Сразу отказаться помогать ему и, возможно, вызвать его гнев, что было сопряжено с опасностью того, что он отменит свою дарственную или совершит неосторожный поступок, а меня схватят как его сообщника? Или же пойти на риск и попытаться выполнить его пожелания, конечно же, принимая как можно меньше участия и надеясь, что он вскоре покинет Вену?

Одно было ясно: дар, сделавший меня зажиточным человеком, был платой не за услуги, оказанные мною ему в прошлом, а за те, которых он ждал от меня в совсем скором будущем.

– Боже милосердный, – сдавленно вздохнул я и в свою очередь принялся оглядываться по сторонам, проверяя, не слушает ли нас кто. – И в чем же, как вы полагаете, я могу быть вам полезен?

– Все очень просто. Мой маскарад императорского почтмейстера не может долго оставаться незамеченным в этом городе. Если я попытаюсь попасть ко двору, меня разоблачат как врага-француза и сделают из меня котлету. Для того чтобы попасть к императору, придется пойти коротким путем.

Он снова склонился ко мне, чтобы иметь возможность говорить еще тише:

– Как раз на той улице, где находится монастырь Химмельпфорте, живет человек, который очень дорог императору. Речь идет о девушке двадцати лет по имени Марианна Пальфи. Она – дочь верного императору венгерского дворянина и возлюбленная Иосифа.

– Возлюбленная? А я об этом ничего не знал… – озадаченно произнес я.

– Конечно, ты ничего не знал. Это сочные сплетни, которые венцы не доверяют чужеземцам. Но живущие здесь французские шпионы заботятся о том, чтобы они попадали в Париж. По совету Евгения Иосиф устроил здесь, на Химмельпфортгассе квартиру, прямо рядом с его дворцом. Она живет, если быть точным, в том домике, который принадлежит служительнице ордена Химмельпфорте, сестре Анне Елене Страссольдо, дворянке итальянского происхождения, которая в настоящее время является первой сестрой монастыря. Кстати, этот человек тоже мог бы послужить хорошим способом, чтобы попасть к Пальфи, – преспокойно заключил он.

У меня словно пелена с глаз упала: так вот зачем Атто устроил мне жилье в монастыре Химмельпфорте! Конвент находился в самом центре интриги, которую он намеревался разыграть, как раз между дворцом Евгения и квартирой возлюбленной Иосифа Победоносного. Я едва не сказал ему, что вижу его план насквозь, но времени на то, чтобы открыть рот, мне не хватило. Атто велел своему племяннику передать ему палку и поднялся.

– Хочу немного пройтись. Мы выйдем на улицу не вместе, это может вызвать подозрение, Ты спокойно посиди здесь, если хочешь еще немного побыть в тепле. Я велю позвать тебя, когда придет время действовать.

И я таки остался бы за столиком один, если бы вдруг двери кофейни не открылись и на пороге не возник посетитель, удививший своим появлением Атто и его племянника. На пороге «Голубой Бутылки» стояла Клоридия.

– Я нашла в монастыре твою записку, – произнесла она, обращаясь ко мне, а потом заметила того, кто стоял рядом со мной. В первое мгновение она не поверила своим глазам.

– Господин аббат Мелани… Господин аббат! Вы – здесь?

* * *

В отличие от всех прочих встреч, когда они виделись, губы Клоридии при виде Атто приоткрылись только затем, чтобы изобразить ослепительную улыбку. Она казалась приветливой и не жалела слов благодарности за щедрый дар, который наконец дал нам возможность найти выход из трудной ситуации, да что там, принес благосостояние! Аббат отвечал на излияния Клоридии со множеством декорума и такой, же приветливостью, а когда она выразила сочувствие по поводу того, что он лишился зрения, казался даже тронутым. Время оставило следы на лицах обоих, но сгладило трудные черты их характеров. Клоридия стояла перед хрупким, поблекшим восьмидесятипятилетним стариком, Атто – перед зрелой женщиной. Пока они обменивались любезностями, дверь опять открылась. На пороге показался Симонис. Он почтительно приветствовал Клоридию, Атто и Доменико; когда же аббат Мелани почувствовал исходящий от него неприятный запах копоти, он снова поднял к носу платочек.

– Нам нужно торопиться, – напомнила мне жена, – скоро он выйдет из дворца принца Евгения. Мы сможем пойти за ним.

– За кем?

– Этим Кицебером, дервишем. Я видела во дворце странные вещи. А после того что ага сказал принцу Евгению, нам нужно непременно выяснить, что он замышляет.

– А что ага сказал Евгению? – вмешался Атто.

– Странное предложение, – ответила Клоридия. – Он сказал, что турки пришли совсем одни, pomum aureum…

– Это запутанная история, – быстро вставил я, пытаясь перебить супругу, которая еще ничего не знала о моем знании и предположении по поводу турок и Атто. – Я вам потом об этом расскажу.

– Pomum aureum? – спросил Атто, который, конечно же, живо интересовался всем, что происходит во дворце Евгения. – И что же это может означать?

– Город Вену или, быть может, всю империю в целом, – ответила Клоридия, хотя я постоянно бросал на нее злобные взгляды, призывая к молчанию.

– Очень интересно, – заметил Атто. – Я полагаю, нечасто бывает, что можно услышать столь оригинальный способ выражения от турецкого посланника. Здесь могло бы заключаться почти зашифрованное послание.

– Точно! – ответила Клоридия. – Выражение pomum aureum относится наверняка к Вене, но зачем здесь пояснение, что турки прибыли одни? Кто мог их сопровождать? Чтобы понять это, наверное, нужно знать, откуда происходит это выражение «Золотое яблоко» в отношении Вены.

– Если хотите, – вмешался Симонис, – я мог бы помочь вам решить эту проблему.

– Каким же образом? – спросил Атто.

– Я могу попросить парочку своих однокурсников заняться этим вопросом! Все они очень смышленые молодые люди, как вы знаете, – сказал он, обращаясь ко мне. – Будет достаточно, если за это последует соответствующая плата. Это обойдется дешево: они нетребовательны.

– Очень хорошо. Великолепная идея! – решила Клоридия.

На это я ничего возразить не мог, поскольку денег у нас действительно хватало. Ситуация окончательно вышла у меня из-под контроля.

– А теперь идем, скорее, – потянула меня жена, – не то дервиш уйдет от нас.

Мы поспешили на улицу и оставили Атто Мелани вместе с Доменико в кофейне, вместо того чтобы, как было запланировано, они оставили там нас. Торопливо и взволнованно прощаясь с ними, я видел их удивленные и несколько беспомощные лица.

На улице в лицо нам ударил порыв ветра. Мы почти добрались до Химмельпфортгассе, когда Клоридия остановила меня.

– Вот он, должно быть, только что вышел из дворца, – сказала она, указав на незнакомую мне фигуру.

– Симонис, возвращайся в Химмельпфорте и сегодня во второй половине дня продолжай работать с малышом. Когда мы с Клоридией вернемся, сказать я тебе не могу.

Преследование началось.

На Кицебере был широкий белый плащ, поверх которого он носил белую овечью шкуру. Борода у него была длинная и неухоженная, на голове – остроконечная шляпа из серого фетра, обмотанная зеленым тюрбаном. Через плечо висел охотничий рог и саквояж, а в руке была палка с большим железным крюком на конце. Несмотря на преклонный возраст, внешность у старика была дикая. Если бы я повстречал его в безлюдном месте, он напугал бы меня. Его изорванные одежды, бледное, изборожденное глубокими морщинами чело, истощенное тело и грубость, почти животная, его лица напоминали помесь священника и бродяги. Казалось, он не обращал ни малейшего внимания на прохожих, которые оборачивались на него на каждом углу и потешались над ним. Он поспешно покинул Химмельпфортгассе и направился к Августинеркирхе.

– Проклятие, Клоридия, – сказал я, пока мы шли за ним, – как ты могла в присутствии Атто говорить о турках и аге? Ты не подумала о том, что он мог прибыть в Вену из-за одной из своих обычных грязных махинаций?

Я объяснил ей, что Мелани прибыл в Вену почти одновременно с турками, и что это, вероятно, не случайно.

– Ты прав, – признала она, подумав некоторое время, – мне нужно было быть внимательнее.

Первый раз за всю нашу жизнь моя умная, осторожная супруга, которая была способна все точно предвидеть и взвесить, которая могла объяснить каждое событие и связать его с другими, вынуждена была признать свою ошибку. Может быть, ее проницательность притупилась с возрастом?

– Знаешь что? – радостно добавила она. – С тех пор как невзгоды остались позади и мы наслаждаемся здесь, в Вене, даром твоего аббата Мелани, я, похоже, начала учиться быть иногда рассеянной.

Между тем Кицебер спустился по всей Кернтнерштрассе и теперь собирался пройти одноименные ворота: Каринтийские ворота, южный вход и выход из города, через которые проезжали и мы с Клоридией во время нашего прибытия в Вену.

Преследование оказалось непростым. С одной стороны, благодаря головному убору и одежде Кицебера было хорошо видно издалека. С другой стороны, равнины предместий к северу от Вены усложняли наше положение, поскольку постоянно возникала опасность быть обнаруженными.

Проходя Каринтийские ворота, дервиш вызвал немало веселья у прогуливающихся прохожих и торговцев, проезжавших там со своими повозками, однако остался совершенно спокоен и сохранял быстрый шаг. Но дороге Клоридия объясняла мне особенности одеяния Кицебера.

– В этот рог, который он носит с собой, дервиши дуют в определенные часы, чтобы возвестить о начале молитвы; палка служит в качестве инструмента для духовных упражнений: дервиши обычно опираются на нее подбородком, а затем закрывают глаза. Но палка держит только до тех пор, пока не сдвинется с места крюк. Если дервиш засыпает, крюк шатается, палка падает, и он просыпается.

– Да это же почти орудие пытки!

– Можно сказать и так, – улыбнулась моя жена. – В любом случае, дервиши обладают крайне необычайными способностями, как рассказывала мне моя мать.

За Каринтийскими воротами мы перешли через гласис, ту пыльную равнину, которая окружает защитные укрепления столицы, и пересекли Вену, меньшую из городских рек, в честь которой, как утверждали многие, и был назван город императора. Дервиш удалялся по направлению к Видену, предместью, по одну сторону которого, насколько хватало глаз, словно мягкая зеленая равнина расстилались неисчислимые виноградники. Мы оставили позади Нильсдорф и Матцельдорф и оказались у внешнего кольца укреплений, так называемых Линейных валов, построенных несколько лет назад итальянскими архитекторами.

Наступая дервишу на пятки, мы прошли ворота в защитных стенах и теперь окончательно покинули область города. Преследование продолжалось в открытом поле, по дороге, ведущей из Вены в Нойштадт.

Вокруг нас простирались возделанные поля, изредка можно было увидеть несколько домов. Еще час шли мы за этим человеком, часто подвергаясь опасности потерять его из виду: поскольку вне городских стен не было улиц и дворцов, нам приходилось держаться на порядочном расстоянии, чтобы не быть обнаруженными. Нам повезло, что я знал эту дорогу: именно по ней мы ехали в Нойгебау с Симонисом и малышом.