Текст книги "Veritas"

– По отношению к своим собственным соотечественникам, – прошептал мне на ухо Симонис, – эти люди из полу-Азии особенно жестоки.

Киприан в знак презрения сплюнул на пол. Популеску подал знак Клаусу, после чего великан отвесил Киприану такой удар по левой щеке, что мальчик зашатался на стуле.

– Иди к черту! – крикнул он по-немецки.

– Не волнуйся, Драгомир, сохраняй спокойствие, – пробормотал Популеску себе под нос. – Клаус, еще раз! – приказал он затем.

Теперь последовали три оплеухи тыльной стороной ладони. От первой жертва снова содрогнулась, вторая вывела мальчишку из равновесия, а от третьей он упал со стула. Клаус бил просто, но действенно. Киприан не сдавался.

– Вы лучше погуляйте немного, – сказал Популеску. – Нам придется применить более суровые меры.

Я потрясенно взглянул на Симониса, который, кивнув головой, посоветовал мне последовать совету Драгомира. Мы сели в углу. Несколько мгновений спустя послышались первые крики, за которыми последовала отрыжка Популеску. Очевидно, он собирался опрокинуть в горло следующую кружку.

– Полу-Азия, – покачав головой, сказал грек.

– Не думаю, что тут дело в этом, – заметил я. – Ты говоришь так, словно они ссыльные из Вест-Индии. Вот то настоящие дикари.

– Эти не лучше, господин мастер. Существует старая шутка из Понтеведро: стоит крестьянин у врат рая и может пожелать что-нибудь, только при условии, что его сосед, который еще жив, получит вдвое больше. «Тогда отнимите у меня один глаз», – со злой улыбкой сказал крестьянин. Видите, так относятся друг к другу эти люди из полу-Азии.

Судя по крикам Киприана, можно было предположить, что Популеску велел выколоть ему второй глаз.

– Поверьте мне, господин мастер, в тех землях человек живет! еще в естественном состоянии, – горячился грек. – Не обманывайтесь: в дикости стран, подобных Понтеведро, нет ничего райского или идиллического, это состояние глубочайшей темноты, душной, туманной, животной злобы, вечная холодная ночь, в которую не попадает ни луча образования, ни теплого дыхания человеческой любви. Там не царит ни ясный день, ни темная ночь, а только странные сумерки, которым не хватает ни нашей нравственности, ни варварства Турана, а есть только смешение того и другого: полу-Азия!

– Пока достаточно, – услышали мы слова Драгомира, обращенные к палачу. Когда мы приблизились, то увидели, что он поставил колено на живот паренька и собирался снова нанести удар.

Я был потрясен хладнокровием, с которым Драгомир Популеску, этот на вид невинный студент с двойной жизнью, натравил на бедного юношу берсерка. Было очевидно, что наш спутник не впервые приказывает избить кого-то. Только тот, кто принадлежит к миру преступности, подумал я, может так спокойно применять грубую силу. Мошенники, обманщики, сводники, шпионы и распутники. Симонис был не совсем прав: его товарищи могли называть себя студентами, но на самом деле они были не кем иным, как лишь любовниками высоких искусств и наук.

Казалось, сопротивление Киприана сломлено. Мальчик ла жал на полу, с нижней губы его стекала кровь, глаз заметно опух. Он что-то бормотал..

– Громче, – приказал Популеску и вылил пиво ему на голова Киприан молчал. По новому знаку Популеску Клаус как следует ударил его по ребрам.

Мальчик захныкал и перевернулся на бок.

– Не перегибаешь ли ты палку? – вмешался я.

– Ч-ш-ш! – зашипел на меня Популеску. – Итак, Киприан, что ты можешь сказать нам по поводу Золотого яблока? Мои друзья пришли сюда из-за тебя.

Киприан снова заговорил на своем языке, на этот раз чуть более громким голосом. Чтобы мы понимали, о чем он бормочет, Драгомир переводил. Время от времени он умолкал и требовал, чтобы мальчик повторил слова, которые из-за опухшей губы получались у него несколько нечетко.

– Все говорят о Золотом яблоке, оно является тайной любой власти. Все ищут его, но никто не знает, где оно находится. Однажды шейху Акшемседдину было видение в Константинополе: он узнал место, где похоронен Айууб, знаменосец пророка Мохаммеда, который умер во время победоносной осады города.

– Айууб! – понял Популеску и повернулся к нам, выражение лица у него было ликующим. – Это же то имя, которое упоминал Данило перед смертью! Значит, он знаменосец Мохаммеда, о котором мне рассказывала красавица брюнетка из кофейни…

Вместе с султаном Мехмедом и тремя мужчинами Акшемседдин три дня копал яму в том месте, которое явилось ему во сне. Наконец на глубине трех локтей они нашли большой зеленый камень, надпись на котором гласила: это могила Абу-Айууба аль-Ансари. Под камнем они обнаружили труп Айууба, завернутый в шафрановую плащаницу. Лицо его было так прекрасно, что казалось, он умер только что. В своей благословенной правой руке он держал мюру.

– Что? – перебил Симонис.

– Для обычных людей, – пояснил Киприан, – это всего лишь маленький круглый предмет, вроде печатей, которыми пользуются, чтобы выправить бумагу. Однако для того, кто благословен мудростью, она значит бесконечно больше: камень божественного происхождения с магическими свойствами.

– Может быть, эта печать и есть Золотое яблоко? – спросил я.

– Она образуется в голове змеи королевской крови, – продолжалось бормотание Киприана в переводе Популеску, – и на самом деле это солнечная материя. Ее защищают семь слоев кожи, которые опадают один за другим. Поэтому ее нужно хранить в темном месте и покрывать золотом. Если на нее падет хоть один луч солнца, она улетит в небесные сферы, навстречу родственной ей материи.

И это было еще не все. По рассказу несчастного мальчика, который то и дело хватался за больную голову, прежние императоры Византии, или Константинополя, как властители мира, носили в короне светящийся камень, взятый из сокровищницы Навуходоносора, основателя Вавилона. А тому этот камень передали святые Три Царя. Чтобы сохранить драгоценность с помощью магии, Навуходоносор велел нанести по всей своей империи множество знаков в форме змеи.

– Ибо космический город тоже был окружен змеей, подобием той, которая окружает весь мир, – пояснил Киприан.

Он рассказал, что Александр Великий, будучи в поисках источника жизни в стране вечного мрака, увидел на острие копья сверкающий камень. На Западе говорят, что этот камень привел его к вратам земного рая: на Востоке же мудрецы утверждают, что Александр и его визирь Сури попали в Медный город, который построил Соломон. А камень превратился потом в Золото яблоко.

– Минуточку, Драгомир, минуточку, я уже ничего не понимаю, – запротестовал я. Я чувствовал себя так, словно на меня обрушилась сильнейшая головная боль.

– Я ни слова не изменил в том, что сказал этот зеленый юнец, – принялся оправдываться Популеску, снова наливая себе кружку пива.

Мальчик, казалось, оправившийся от побоев, пояснил, что Хюма, райская птица, открыла Соломону источник драгоценного камня, именуемого мюра.

– В четвертом небе возвышается гора из золотого песка, на вершине которой расположен величавый дворец. Купол этого дворца состоит из каменных колец всех властителей, правивших миром после Адама. После того как они подчинили себе землю, они подверглись искушению завоевать и небо и захотели стать богами. И тогда пришел к ним ангел смерти и потребовал у них кольца назад. В куполе небесного дворца не хватает только последнего кольца, завершающего купол. Из него образовалась мюра.

Мы с Симонисом озадаченно смотрели на него. Рассказ Киприана был довольно запутанным, он противоречил сам себе.

– Мне кажется, что мюра – это гранат из статуи Мадонны в соборе Святой Софии, о которой рассказывал нам Коломан, – заметил Симонис.

– Но она может быть и золотым шаром, который Сулейман велел поставить на башню собора Святого Стефана, как говорил Ян Яницкий, – добавил Популеску.

– Давайте спросим его, как мюра попала к Айуубу, – предложил я.

– Она находилась в центре мира. Айууб украл ее, чтобы передать будущему султану и завоевателю, – последовал ответ Киприана.

– Центр мира – это, должно быть, Константинополь, – предположил Популеску, – поскольку речь идет о турецкой легенде.

– А где мюра теперь? – спросил я.

– Этого никто не знает.

– А сорок тысяч Касыма? Спроси его, знает ли он что-то о сорока тысячах.

Допрашиваемый неохотно пробормотал несколько слов.

– Он сказал: сорок тысяч мучеников кричат в пятницу, – перевел Драгомир.

– Но это нам и Данило говорил перед смертью, – вставил я. Киприана снова стали допрашивать.

– Точнее, они кричат в пятницу вечером. Больше он ничего не знает.

Последний ответ граничил почти что с глупостью и поверг нас в совершенное уныние.

– Спроси его, говорят ли ему что-либо слова «soli soli soli», – вдруг предложил я.

Тем временем Киприан снова сел прямо и вытер кровь с губы. Услышав вопрос, он покачал головой и несколько раз сплюнул на пол. Клаус уже сжал было кулаки и вопросительно взглянул на Драгомира Популеску, однако тот подал ему знак оставить мальчика в покое.

– Я уже ничего не понимаю, – пожаловался Симонис, когда мы покидали подвал и возвращались в коляску Пеничека. – Отдельные обрывки информации вроде стыкуются, но все вместе не имеет никакого смысла. Неясно, является ли Золотое яблоко этой мюрой, или же мюра – это шар из статуи Девы Марии, или Юстиниана, или Константина, или он на вершине собора Святого Стефана. Киприан говорит, что мюра происходит из центра мира или даже от Александра Великого, с четвертого неба или из кольца Соломона. Как бы там ни было, но если этот шар – это солнечная материя, как он называет ее, и хранилась в могиле Айууба, то высказывание аги «мы пришли к Золотому яблоку совершенно одни» вообще теряет какой бы то ни было смысл.

– Я тоже не понимаю, – поддержал его Популеску, и голос его звучал так, словно в жилах его течет уже больше пива, чем крови, – но должна быть причина, почему турки говорили нашему принцу в Золотом яблоке.

– Я думаю, Драгомиру стоит разузнать об этом Айуубе, знаменосце пророка Мохаммеда. В конце концов, Данило не просто так назвал его имя перед своей смертью, – предложил грек когда мы садились в коляску.

– О нет, наш Драгомир с этого момента ничего не должен разузнавать, – возразил я, бросая на помощника сердитый взгляд, и достал деньги, чтобы заплатить Популеску. – И ваши товарищи тоже, потому что…

– Хорошо сказано! – воскликнул румын, лицо которого просветлело при виде монет. – Я совершенно с вами согласен. Для начала мы узнали достаточно. Сегодня вечером у меня встреча с моей милой на богослужении на Калвариенберге, деньги будут очень кстати, огромное спасибо!

– Будь осторожен, Драгомир, – попытался я объяснить ему, вручая деньги, – тебе следовало бы знать, что…

– Я буду осторожен, как рысь! Потому что она утверждаем что еще девушка, – рассмеялся он, – однако с помощью пары трюков я проверю, так ли это.

Он был пьян. Не самое идеальное состояние, чтобы слушать то, что следовало сказать ему. Мы помогли ему подняться к нам в коляску.

– Так, а теперь послушай меня: дервиш аги… – снова начал я.

– Дервиш? Один из этих рычащих волчков в белых юбочках? – усмехнулся он и отрыгнул. – О, это совсем не те юбочки, которые я задеру сегодня вечером! А девица ли еще дервиш, нисколько меня не интересует, ха-ха! А вот своей курочке-брюнетке из кофейни, хо-хо, слушайте внимательно, я дам напиться Sal armoniacum[65]65
  Нашатырь (лат.).


[Закрыть] с ключевой водой, и если она не девушка, она обмочится, ха-ха! Кроме того, у меня есть обугленные корни одуванчика, их я поднесу к ее носу: если она не девушка, то снова обмочится! Представьте себе, как неприятно, ха-ха!

Я был в отчаянии. К грубому смеху Драгомира вскоре присоединился и мой помощник, который, словно этого было не довольно, приказал смеяться еще и младшекурснику.

– Конечно, было бы по-настоящему жаль, если она не девушка… – заявил Драгомир, надувая губы, – но, по крайней мере, я смогу быть уверенным, что она рано или поздно даст себя уложить и не придется долго ее обхаживать! Ха-ха!

Коляска остановилась. Мы были у дома Популеску. Прежде чем я успел что-либо сказать, он открыл дверцу и вышел.

– Погоди минутку, Драгомир, – крикнул я ему вслед, – есть кое-что, о чем ты должен знать!..

– Тысяча благодарностей, господин мастер! – пьяно рассмеялся тот, несколько раз кланяясь, а затем, взмахнув мешочком с монетами, вошел в дом.

– Поезжай дальше, младшекурсник! – приказал Симонис.

– Нет, подожди! – запротестовал я. – Но правда, Симонис, я ведь не успел ему почти ничего сказать!

– Он слишком много выпил и все равно ничего бы не понял. Если хотите, поговорите с ним вечером. Он ведь сказал, что у него встреча с этой девушкой на Калвариенберге.

– Конечно, теперь мне ничего другого не остается, – покорно вздохнул я. – Я совершенно обессилел, а мы не сумели предупредить никого из твоих товарищей. Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы сначала отыскать Коломана или Опалинского – вместо Драгомира.

– Оба они были дома и спали.

– Что-то? – изумился я. – А почему ты посоветовал мне начать с Драгомира?

– Было бы невежливо разбудить их обоих. Они ведь не подчиняются мне, как младшекурсник.

Я удивленно промолчал. Слишком идиотский ответ даже для полуидиота, подумал я.

5.30: заутреня
С этого момента постоянно раздается колокольный звон, возвещающий о мессах, богослужениях и процессиях в течение дня. Открываются трактиры и пивные

Когда мы возвращались в Химмельпфорте, на улицах было ужа гораздо более людно. Лотки с хлебом, трактиры и продавцы сдобы источали тот аромат шоколада, который (подобного ему я не встречал ни в одном другом городе) время от времени щекотал носы прохожим посреди улицы, сада или оживленной аллеи, словно они внезапно повстречались с потусторонними духами.

Молочницы, пекари, музыканты и лакеи выходили из домов и пополняли ряды измученных рабочих, в то время как аристократы еще лежали в постелях.

Осторожно, стараясь не переехать сонного ремесленника, коляска Пеничека свернула с Кернтнерштрассе на Химмельпфортгассе, и как раз в тот самый миг, когда я увидел перед воротами монастыря свою Клоридию, я внезапно заметил кое-что странное.

Я знал, что она тревожилась из-за моего долгого отсутствия, поэтому живо помахал ей, выходя из коляски. Но тут я увидел, как рядом с ней из ниоткуда возникла тень и схватила ее за руку. Клоридия вскрикнула.

Воспоминания о том, что произошло в следующие мгновения, сохранились в моей памяти довольно смутно. Тем не менее я попытаюсь точно описать события, разворачивавшиеся молниеносно. Мы находились не далее, чем в двадцати шагах от Химмельпфорте. Симонис выскочил из коляски Пеничека и бросился на помощь моей супруге; я собрался последовать за ним, хотя знал, что ноги мои гораздо короче его. Однако тут лошаденка, которая тащила коляску Пеничека, понесла, поскольку, вероятно, почуяла опасность. Коляска дернулась, я, выпрыгнув из нее, потерял равновесие и упал на землю. Однако тут же поднял глаза и точно разглядел тень, которая напала на Клоридию и теперь отступала: то был человек в капюшоне, приятель дервиша Кицебера, который неоднократно угрожающе смотрел на Клоридию во дворце принца Евгения. Я узнал его по одежде.

Симонис почти догнал его, но тот, подгоняемый громкой руганью Клоридии, уже обратился в бегство и слился с серостью надвигающегося дня. Моя жена лежала на земле, до смерти напуганная, и плакала. Симонис упустил драгоценный миг, чтобы удостовериться, что ей не было причинено вреда. Затем, когда я, хромая, приблизился, мой помощник снова бросился в погоню, а я в свою очередь последовал за ним. Человек в капюшоне не должен был уйти от нас.

Прохожие недоверчиво взирали на эту охоту на человека в столь ранний час. Из окон кричали: «Держи вора», – хотя он вовсе не был вором, а некоторые еще сонные мужчины даже пытались присоединиться к погоне, впрочем, только для того, чтобы тут же сдаться. Пробежав по всей Химмельпфортгассе, человек в капюшоне сначала выбежал к бастионам, затем повернул налево к Зайлерштетте и исчез в переулке за монастырем августинок святого Иакова. Симонис гнался за ним по пятам, но мне пришел в голову гораздо лучший маневр: я побежал по параллельной улице, Римергассе, которая, в отличие от первой, кривой и неровной, была проложена прямо. Несмотря на небольшую скорость, я достиг перекрестка одновременно с Симонисом и человеком в капюшоне.

Поэтому, когда они оба выбежали из переулка, я оказался прямо напротив человека в капюшоне. Сколь же велико было мое удивление, когда я увидел его отвратительное лицо: я знал его, а он знал меня.

Он широко открыл глаза, и по его животному лицу пробежала широкая улыбка. Затем он раскрыл объятия, чтобы встретить меня всем своим грязным обличьем, напоминавшим отчасти крота, а отчасти куницу. Но Симонис прыгнул на него сзади, и мы втроем упали на повозку с фруктами и овощами, перевернув ее вместе с хозяином и вызвав лавину из яблок, кочанов капусты и редиса. Словно шарики ртути раскатились они во все стороны по мостовой. Удар в висок заставил мою голову завибрировать в резонанс с деревянным настилом. В то время как крики стоявших вокруг рабочих и причитающего из-за своего товара зеленщика огласили всю улицу, я, хотя и почти потерял сознание, все еще намеревался понять происходящее и увидел над собой лицо человека в капюшоне, которого держали двое крепких прохожих, а он улыбался, оскалив желтые зубы, и смотрел на меня своим беспокойным взглядом.

– Я поражен, увидев вашу светлость здесь, в Виндобоне,[66]66
  Римский военный лагерь для фланговой защиты Карнунтума, находился на территории I района Вены с центром на месте нынешней площади Хоэр Маркт.


[Закрыть] весьма живым и невредимым.

– Угонио? – с трудом воскликнул я, прежде чем лишиться чувств от полученного удара.

Охотник за святыми сокровищами, палач на службе у секты попрошаек, знакомый со всем преступным миром Священного города обманщик – не в первый раз появлялся в моей жизни Угонио. Наша первая встреча двадцать восемь лет тому назад состоялась в Риме, когда я свел знакомство с аббатом Мелани. Угонио был осквернителем святынь, или же охотником за священными реликвиями. Одиннадцать лет назад мы снова столкнулись удивительным образом, и тоже во время пребывания Атто в Риме. Тогда он работал на тайную конгрегацию попрошаек. Не то чтобы между Мелани и им была прямая связь: гнусные делишки аббата просто пересекались с подземным, отвратительным миром, стихией Угонио.

– Как глупое моей стороны, я должен был догадаться, – пробормотал я, снова приходя в себя. – Угонио же из Вены.

И действительно, осквернитель святынь был родом из столицы империи, и именно поэтому он так плохо владел моим языком.

Теперь меня подняли четыре крепкие руки и отнесли в конвент Химмельпфорте. Удар, опрокинувший меня навзничь, был нанесен телегой с овощами. Когда она опрокинулась, то всем своим весом угодила мне в висок. Я услышал, как мои помощники обсуждали происшествие и ругали Угонио. По обе стороны улицы два ряда зрителей наблюдали за тем, как меня несут, а во главе шествия Симонис с группой людей, окруживших осквернителя святынь и грубыми тычками погонявших его вперед Вероятнее всего, они намеревались немедленно заставить Клоридию давать показания, чтобы затем передать Угонио властям Я рассматривал его.

Его омерзительная внешность, которую описала мне Клоридия была хорошо мне известна. Его кожа была по-прежнему бледной морщинистой и вялой, глаза – серые и налитые кровью, руки – искореженные, нос – чем-то изъеден, и все это накрывал грязный капюшон. Хотя возраст его определить было трудно, годы не прошли бесследно и для него: Угонио и раньше был отвратителен, теперь же он, кроме всего прочего, еще и постарел. Однако, несмотря на это, сохранил хорошую физическую форму: нам пришлось преследовать его вдвоем, и нам удалось с трудом догнать его.

Одиннадцать лет назад осквернитель святынь нажил себе врагов в лице очень влиятельных римских попрошаек, чтобы помочь нам с аббатом, и поэтому был вынужден бежать из Рима, да и из Италии вообще. Я до сих пор помню его лицо со следами запекшейся крови и перевязанную руку, когда он пришел на виллу Спада, чтобы попрощаться со мной и Атто. Тогда он сообщил нам, что вернется сюда, в свой родной город.

Я попросил, чтобы меня поставили на ноги, поскольку уже мог держаться вертикально самостоятельно. Затем позвал Симониса. После того как мой помощник удостоверился, что я нахожусь в нормальном состоянии, я пояснил ему, что знаю пленника. Кроме того, я мог гарантировать, что это запутанное существо не имело никаких дурных намерений по отношению к моей жене.

– Вы действительно уверены в этом, господин мастер?

– Просто поверь мне. И отошли прочь этих людей. Ты хорошо говоришь по-немецки, объясни им, что была ссора и что теперь все уляжется мирным образом. Я не намерен заявлять на него.

– Я на вашем месте сделал бы это… Но хорошо, как скажете, господин мастер.

Симонису потребовалось немало усилий, чтобы убедить присутствующих, однако он добился того, что нас оставили одних, и таким образом нам удалось избежать вмешательства городской жандармерии. Теперь предстояло самое сложное: объяснить все моей жене.

* * *

– Он все еще здесь? Почему вы не отвели его сразу в темницу?

Мы были в нашей комнате в Химмельпфорте. Клоридия испуганно смотрела на Угонио, крепко обнимая нашего малыша, подобно тому, как поступают наседки со своими цыплятами.

– Дело в том, что ты не знаешь его, а он тебя знает, – пояснил я, предлагая присесть Симонису и Угонио.

Мой помощник смотрел на осквернителя святынь со смесью удивления, отвращения и недоверия на лице, а когда уселся, то внимательно следил за тем, чтобы расстояние между ними было как можно больше. Время от времени он, не спуская глаз с Угонио, украдкой втягивал воздух через нос, чтобы удостовериться в том, что прогорклый запах, быстро распространившийся по всей комнате, действительно исходит от накидки гостя (а это было и в самом деле так).

– Он меня знает? С каких это пор? – раздраженно спросили моя сладкая женушка.

Я объяснил ей, кто такой Угонио, что он хотя и мошенник, но в трудную минуту оказался надежным человеком и привел неопровержимые доказательства его верности.

Когда одиннадцать лет назад мы с Клоридией работали на вилле Спада, он несколько раз приходил тайком; поэтому он знал Клоридию и знал, что она – моя жена, в то время как она не видела его ни разу. Во дворце принца Евгения он смотрел на нее столь пристально, потому что не был уверен в том, что действительно узнал ее. Наконец удостоверившись в том, что она и правда моя жена, сегодня утром он решил рискнуть приблизиться к ней перед воротами монастыря Химмельпфорте, с тем чтобы объясниться, однако Клоридия отреагировала слишком испуганно. Он попытался удержать ее, и те, кто присутствовали при этой сцене, включая меня, расценили это как нападение.

– Понимаю, – сказала Клоридия, пытаясь улыбнуться.

– Угонио можно доверять, – повторил я, – если знать, как с ним обращаться.

– А почему он занимается торговлей человеческими головами? И почему он украл у принца Евгения монеты Ландау? – спросила моя супруга, и выражение ее лица вновь стало сердитым.

– Это он сам нам расскажет, если не хочет, чтобы я заявил на него, что могу сделать с полным правом, – ответил я, бросая на Угонио многозначительный взгляд.

Осквернитель святынь вздрогнул.

– Во-первых, монеты из Ландау, я думаю, ты украл по привычке, верно? – спросил я.

В бесформенной массе черт лица Угонио показались острые желтые зубы. Это было свидетельством удивления, неловкости и детской радости по поводу удачной кражи монет.

– Я не противоречу обвинению вашей высокорождености, – ответил он своим неприятным грудным голосом, – однако, чтобы избежать неточностей, чтобы не умножать сомнения, я желаю заверить присутствующую здесь замужнюю даму, супружескую и в браке состоящую супругу вашей светлейшей высокорождености, что нижайший, то есть это присутствующая здесь моя личность, почти никогда, даже за многие столетия, не намеревалась, чтобы с головы ее упал волос.

– Что он сказал? – озадаченно спросил Симонис, с трудом следивший за голосовыми витками речи Угонио, поскольку итальянский не был для него родным языком.

– Что я монетки утщил, так эт я признаю. Хотя к милоствой госпже я пальцем не тронулся. Ни в жизнь, – быстро перевел осквернитель могил, выросший в стране немецкого языка.

– Да, это я понял, – кивнул я. – Ты просто хотел представиться Клоридии, хотя, вероятно, мог воспользоваться более галантными методами. А теперь скажи мне: ты работаешь у аббата Мелани?

Казалось, Угонио застали врасплох.

– Я полностью и целиком игноризирую, что аббат Мелани отправился в Виндобону, – ответил он, помолчав некоторое время. – Однако дабы быть скорее отцом, чем отцеубийцей, я могу, искренне отрицая истину, доверить, что я не осмысливаю тяжкий труд, который ваша помпезность на меня возлагает.

Симонис снова озадаченно поднял глаза.

– Мелани, о нем я ничего не знаю, – с ухмылкой перевел ему Угонио.

– Ах, нет? – возмутился я. – А почему тогда ты планировал заговор с дервишем, чтобы отрезать голову какому-то невинному человеку? Кто ваша жертва? Кто-то высокопоставленный, очень, слишком высокопоставленный?

Тишина в комнате стала свинцовой. Возможно, вскоре мне предстояло узнать, обоснованы ли мои подозрения, касающиеся путешествия аббата Мелани. Угонио замер и долго молчал. Я начал следующую атаку.

– Императору плохо. Очень плохо. Говорят, это оспа. Однако я предполагаю, что за этим стоит кое-что особенное. Не случайно недуг его начался с головы, с головы, слышишь? Тебе об этом что-нибудь известно? – угрожающе вопрошал я.

Угонио поднялся. Кровь прилила к его серому лицу, оно стало почти что пурпурным (насколько это было возможно с учетом землистого цвета его лица).

– Я могу оттолкнуть от вашей эмфазы мою крайнюю нездешнесть. Да, чтобы быть скорее святым, чем мошенником, я клятвопреступаю все свое зеленеющее сердце. Однако должен снова тщательно ударить молотом: я знаю вообще ничего о его императорском величестве и его патогенном неудобстве. В противном случае я не могу выболтать о дервишеце ни единой молекулы, поскольку… – Тут он умолк.

Мы с Симонисом переглянулись. На этот раз мой помощник, очевидно, все понял. Лицо Угонио покраснело еще сильнее. Он сглотнул и закончил предложение по-немецки:

– …инче он прклянет мня!

– Ты ведь не думаешь, что я удовлетворюсь этими россказнями, – строгим тоном ответил я.

Лицо осквернителя святынь, казалось, вот-вот лопнет. Он познакомился со мной в Риме, когда я был скромным слугой в третьесортной гостинице. Теперь я был зрелым мужчиной, я знал жизнь и ее суровость. Старый осквернитель святынь, который только что во время преследования доказал, что еще обладает достаточной силой, похоже, не был готов к тому, чтобы его как следует допрашивали.

– Голова, о которой ты говорил с Кицебером, – угрожающе повторил я и подошел к нему ближе. – Сейчас ты мне скажешь, кому она принадлежит.

Вместо ответа Угонио с воплем ужаса, от которого разрывая лось сердце, вскочил на ноги и попытался броситься к выходу, чтобы бежать. Конечно же, его тут же схватил Симонис. Студент потянул его за пальто, у осквернителя святынь что-то странно зазвенело. По моему знаку грек распахнул его накидку, и мы увидели, что на внутренней стороне находилось кое-что хорошо мне знакомое: огромное железное кольцо, на котором висели дюжины, нет, сотни ключей различных форм и размеров. То был тайный арсенал Угонио, его драгоценная связка ключей.

Осквернитель святынь, который в силу рода своей деятельности больше времени проводил под землей, чем над ней, часто вынужден был проходить через подвалы, склады или же запертые на засовы двери. Чтобы решать эту проблему («и чтобы избежать неточностей, чтобы не умножать сомнения», как любил подчеркивать Угонио), он с юности занимался подкупом бесчисленного множества слуг, горничных и конюших. Хорошо понимая, что владельцы вилл и домов ни за какие деньги не позволят взять копию своего ключа, он заключал сделки по обмену со слугами. В качестве платы за дубликаты ключей он всучивал им некоторые из своих драгоценных реликвий. Конечно, Угонио отдавал не самые лучшие экземпляры, но время от времени ему приходилось приносить очень болезненные жертвы, как, например, обломок ключицы святого Петра. Наконец, он дошел до того, что ему принадлежали ключи от подвалов и строений почти всех дворцов Рима. Те немногие замки, от которых у него не было ключа, открывались с помощью других ключей из его коллекции.

Однако теперь связка, по сравнению с последним разом, когда я видел Угонио, увеличилась почти вдвое: к римским ключам, очевидно, присоединились ключи от всех подвалов Вены. А было их немало. Как выяснил более трех столетий назад кардинал Пикколомини, подземные комнаты города настолько глубоки и просторны, что под Веной должно быть не меньше зданий, чем над землей.

– Если ты немедленно не признаешься, то я отберу у тебя твои драгоценные ключи и выброшу их! – пригрозил я.

Угонио захныкал и сказал, что если дело обстоит так, то он может сказать мне об этом немного больше, впрочем не ранее чем завтра. Он скорее согласится окончить свои дни в аду, чем заговорит теперь, а оказаться в страшных императорских казематах, где – как он хорошо знал – его ждали пытки и увечья, было бы гораздо более приятной судьбой, чем та беда, которая ждет его, если он откроет нам свои тайные соглашения с дервишем.

Страх Угонио был почти равносилен признанию. Я уже не сомневался: это Атто выследил и нанял его; он был связующим звеном между турецким посольством и аббатом. Осквернителя святынь тот знал вот уже почти тридцать лет, понимая, насколько полезным он может быть, когда речь идет о неких грязных делах. А еще аббат умел самым наилучшим образом пользоваться его услугами, не вызывая подозрений. Неужели жестокий кастрат надеялся, с улыбкой подумал я, что я никогда его не выслежу?

– Согласен. Встречаемся завтра утром здесь. Скажем, в девять часов, мне нужно выполнить прочистку неподалеку от Химмельпфорте, после можем встретиться. А это я на всякий случай возьму, – сказал я Угонио и взял его связку ключей. – Верну, когда ты придешь сюда снова.

Угонио в отчаянии протянул свои жадные пальцы к связке ключей. Затем повесил голову: если он и лелеял мысль о побеге, то теперь понял, что это возможно только без его драгоценных ключей.

– Итак, Угонио, теперь послушай меня. Мы видели, как Кицебер проводил в лесу странные ритуалы, – начал я, бросая на Клоридию, гладившую по голове нашего напутанного сыночка, многозначительный взгляд.

Моя жена все поняла и пошла с сыном в крестовый ход, чтобы он не присутствовал при серьезном разговоре.

Теперь я продолжил рассказ о таинственном ритуале, за которым мы застали дервиша, и достиг момента, когда Кицебер вынул из кучки своих принадлежностей нож и комок какой-то черной массы. Я сверлил Угонио вопросительным взглядом. Он был очень рассержен и барабанил по столу желтыми, похожими на когти ногтями. А затем произнес: