Текст книги "Veritas"

Атто повторил для Симониса то, что не так давно рассказывал мне во время репетиции «Святого Алексия», однако на этот раз он не стал упоминать имени министра Торси, что выдало бы его как французского шпиона.

Полная мрачноватая женщина, обычно сидевшая за кассой, подошла, чтобы принять наш заказ.

– Жаль, – прошептал Атто, когда та ушла, – это была не та восхитительная девушка, которая в прошлый раз подала мне шоколадный шарик с марципаном, я прав, мальчик?

– Да, господин Атто. Сегодня ее, очевидно, здесь нет, – ответил я, тщетно осмотрев кофейню на предмет черных, как вороново крыло, волос молодой девушки.

Поистине, с улыбкой подумал я, старики как дети. Десять лет назад Атто не тронул бы жест официантки.

Брюзгливая кассирша вернулась к нашему столику и с мрачным видом поставила перед нами кофе, сливки и классический венский рогалик.

– Кровотечение из геморроидальных узлов привязало меня к туалетному стулу на весь остаток дня, – продолжал Атто, попивая горячий кофе и грызя розовый лукум, чтобы подсластить горький азиатский напиток, – и я едва не задохнулся, если бы не успел вовремя на стул и не получил бы таким образом удобство и свободу полностью отдаться делу, которым занялась природа, чтобы исцелить меня. А когда она взяла у меня столько крови, сколько посчитала нужным, она снова сделала меня здоровым. Врач назвал это почти чудом и приписал это моей хорошей конституции. Вы не можете знать этого, однако хотя я не могу теперь читать и собственноручно писать, Господь даровал мне возможность сохранять юной свою душу, невзирая на восемьдесят пять лет, которые мне исполнились 30 числа прошлого месяца.

Пока Атто разглагольствовал о геморрое и чуде долголетия, я прошептал Клоридии:

– Прошу тебя, попытайся уговорить аббата лечь в постель как можно скорее. Я не хочу, чтобы он сидел у меня на шее.

– Ты боишься, что снова попадешь в его сети? – улыбнулась она. – Не волнуйся, на этот раз можешь быть спокоен: я рядом! Меня он не пленяет, старый добрый аббат. Важно, чтобы ты никогда не оставался с ним наедине.

Это раздосадовало меня. Похоже, жена мне не очень-то доверяет! Хотя у нее были все основания, ее неловкие материнские попытки напомнить о моей ограниченности всегда действовали мне на нервы. Я скривился и не произнес больше ни слова.

– Что это такое? Круассан? – спросил Атто, касаясь рогалика на подносе, лежавшего рядом с его чашкой.

– Здесь, в эрцгерцогстве Австрийском, выше и ниже Энса, это называется рогалик, – вежливо пояснил Симонис. – Говорят, их изобрел около тридцати лет назад армянин, владелец этой кофейни «Голубая Бутылка», некий Кольчицкий, чтобы отпраздновать освобождение Вены от османского полумесяца. Поэтому они в форме лунного серпа.

– Мы в кофейне армянина? – спросил аббат.

– Все заведения, где подают кофе, находятся в руках армян, – ответил грек. – Это они открыли первые кофейни, и они обладают исключительно императорской привилегией.

– А вы когда-нибудь были лично знакомы с одним из них? Очень интересный народец, как мне кажется, – попытался я спровоцировать Мелани, вспоминая о его тайной встрече с армянином.

– Я. слышал о них, – торопливо ответил он, опуская нос в чашку с горячим напитком.

Армянин и кофе: разглядывая орлиный профиль аббата Мелани, черные очки, придававшие ему сходство со старым филином в парике, я вспоминал прошлое.

Вот снова город Габсбургов выпустил стрелу, вонзившуюся в мою память и вызвавшую к жизни воспоминания о времени двадцативосьмилетней давности. Все возвращало меня к молодости, в ту гостиницу на пьяцца Навона, где я, скромный слуга, познакомился с аббатом Мелани и моей Клоридией. В этой гостинице часто собирались маленькие группки армян, сопровождавшие своих епископов в визитах в Вечный город. Скромный и почтительный, каким я был тогда, я наблюдал за этими экзотическими прелатами и их свитой, однако не отваживался задавать вопросы, хотя мне все было любопытно. Я знал, что во время своего путешествия в Рим они останавливались в Вене. Я все еще видел перед собой их черные одежды, недоверчивое и в то же время раболепное поведение, оливкового цвета кожу, серые, словно пепел, глаза, и вспоминал странный запах, окружавший их, крепкую смесь из пряностей и кофе.

А затем в Вене я обнаружил, что черный восточный напиток и армянский народ суть одно целое. Я с удовольствием время от времени совал свой нос в одну из этих темных, но очень уютных комнат, где читали газеты, курили и играли в шахматы или бильярд. И себе время от времени я тоже разрешал выпить чашечку горячего кофе, благодаря Господа за благосостояние, которым наслаждался в Вене. При этом я рассеянно почитывал свои – итальянские – газеты, в надежде, что никто не заговорит со мной и не вынудит меня использовать свои жалкие познания в немецком языке. А когда я иногда поднимал голову, мой преисполненный удовлетворения взгляд падал на этих армян, людей с турецкими чертами лица, однако сдержанных, работящих и тихих, и радовался, что они изобрели кофейню, эту своеобразную, неповторимую славу почтенного города Вены.

Пеничек все не появлялся. Постепенно я начинал проявлять нетерпение.

– Вот это колечко, – услышал я слова Мелани, когда очнулся от размышлений и увидел, что тот показывает Симонису свою руку, – говорят, является чудодейственным средством против геморроя, если надеть его на мизинец правой руки и то и дело накрывать его другой рукой. Мне дала его одна из моих племянниц.

Какая там племянница, с улыбкой подумал я. Во время репетиции «Святого Алексия» он сказал мне, что ему подарил это кольцо великий герцог Тосканский. Как всегда осторожен, господин аббат…

– Надеюсь, оно поможет, – продолжал тем временем Атто. – А если его надеть на мизинец левой руки, то оно чудодейственно против зубной и головной боли.

– Мегаллех текуфот.

Мы обернулись. Произнесший эти слова был стариком, маленьким и согбенным, с растерянным взглядом. Он сидел за соседним столиком.

– Вас поразил мегаллех текуфот, вредная кровь геморроя, – повторил он, обращаясь к Мелани. – Вы – существо проклятое.

Мы озадаченно смотрели на него. Атто вздрогнул.

– «Текуфа» означает кровоток, как шар, который поворачивается, или же как солнце, которое с утра до вечера проходит свой круг, прежде чем вернуться на следующий день.

Мы обменялись многозначительными взглядами, в которых читалось почти облегчение: наш собеседник, кажется, слегка безумен.

– «Его кровь на нас и на детях наших», – говорится в Евангелии от Матфея. Иисус Христос был распят; чтобы прибить его к кресту, было использовано четыре гвоздя, и кровь текуфы есть не что иное, как кровь Господа нашего, которая текла из его священных ран: она будет течь, кстати, четыре раза в год.

– Ради всего святого, этот человек богохульствует, – приглушенным голосом воскликнул аббат и перекрестился.

Пока Клоридия наливала Атто в стакан воды, чтобы он немного успокоился, мы отвернулись от безумного оратора и попытались продолжить беседу. Вот только никому ничего не приходило в голову. Я поискал глазами другой свободный столик, однако вся кофейня была занята.

В году существует четыре текуфы, нимало не смутившись, продолжал старик, одна на каждые четыре месяца. Первая – в месяц тишрей, когда Авраам по воле Господней должен был принести на горе в жертву своего сына Исаака. В руке его был нож, и он собирался уже перерезать горло Исааку. И увидел Господь, что Авраам готов на все, чтобы повиноваться ему, и с небес тут же спустился ангел и сказал: «Не трогай ребенка, не причиняй ему зла». Авраам не убил своего сына, однако уже сделал надрез, из которого упало несколько капель крови.

– Поэтому каждый год в этот месяц капли крови, упавшие из шеи Исаака, распространяются на весь мир, и каждый должен следить за тем, чтобы не пить воду, не опустив в нее предварительно железный гвоздь.

Следующая текуфа попадает на месяц, в который Йеффай должен был принести в жертву свою единственную дочь, и поэтому каждый год в это время все воды наполняются кровью. Однако если прежде бросить в сосуд железный гвоздь, то текуфа не принесет вреда. Третья текуфа приходит в месяц нисан, когда воды Египта превратились в кровь, как об этом рассказывается в Священном Писании. Поэтому верят, что каждый год в этот месяц вся вода на земле превращается в кровь, однако если опять же бросить в воду железный гвоздь, то ничего плохого не будет. Четвертая текуфа случается в месяц таммуз. В то время Господь приказал Моисею поговорить со скалой, чтобы из нее излилась вода. Скала не повиновалась, и Моисей ударил по ней посохом. Когда после этого из скалы выступило несколько капель крови, Моисей ударил второй раз – и пошла вода.

– Поэтому каждый год в это время вся вода обращается в кровь, – заключил старик. – Однако это – самая опасная текуфа, и некоторые считают, что против нее бессилен даже железный гвоздь.

– Ну, довольно уже! – пригрозил я старику, когда увидел застывшее лицо аббата Мелани и обеспокоенное выражение на личике своей жены.

Я снова поискал взглядом официантку, которая обслуживала нас несколько дней назад, но тщетно. Я увидел хозяина кофейни и знаком дал ему понять, что старик досаждает нам. Однако тот сделал вид, что не замечает меня, и продолжил заниматься своими делами.

– Никогда не забывайте о том, что нужно положить железный гвоздь в припасы и между тарелками, которые вы используете для еды, – тем временем напоминал нам безумец, – не то кровь текуфы внезапно может проявиться самым неожиданным образом: в горшочке с топленым жиром, как случилось с моими родителями в Праге, после чего они, до смерти перепугавшись, выбросили весь горшочек в реку; в сосуде с водой или даже в масленке. И оттуда потечет она к вам и по вашему заду прямо на пол!

– Все чушь, какое еще проклятие. Геморрой – естественная болезнь, – закашлялся Атто и улыбнулся вымученной улыбкой, а руки его между тем сильно затряслись. – И причина ее, признаю, в слишком обильной пище, которую я ел в молодости.

– Ты бродишь в потемках заблуждения! – грозно произнес странный старик. – Евреи не едят нездоровой пищи, им запретны блюда, из которых течет кровь. Поэтому они запрещают божественным законом свинину и зайчатину, мясо которых вредно для здоровья, закупоривает сердце и затуманивает разум. И все же именно евреи больше всего страдают от текуфы, потому что распяли они Сына Божьего и кровь его на них. У моего отца кровотечение было каждые четыре недели. У меня – нет, и только потому, что обратился я в истинную веру и всегда ношу с собой железный гвоздь.

После этих слов он широко улыбнулся и вынул из своей чашки кофе гвоздь, демонстрируя его озадаченным слушателям.

Наконец, словно спаситель небесный, пришел Пеничек.

– Ужасная текуфа скоро падет на вас, и глаза ваши зальет кровь, – прошипел нам старик, когда мы расплатились и поднялись со своих мест.

* * *

Изображение сидящего на троне заступника стояло в углу двора дома. Его освещали десятки свечей, и украшено оно было зелеными ветками. Двор был полон верующих: чиновники, матери и множество стариков; жители из окрестных домов, которые то громко пели церковные песни, то глухо бормотали себе под нос молитвы и перебирали четки. Мы огляделись. Ни Драгомира, ни Коломана видно не было.

Мы нашли места, где могли присесть Клоридия и аббат Мелани, который еще не совсем пришел в себя после страшной речи безумного старика и ни при каких обстоятельствах не желал возвращаться обратно в монастырь. Тогда мы с Симонисом немного отошли от статуи святого. Повсюду в большом дворе, даже там, куда почти не доставал свет свечей, стояли верующие, здесь это были в основном люди молодые, отмечавшие праздник святого иным образом. Не литургические пения, а вздохи наполняли эфир, и вместо бормотания литаний можно было слышать, как кто-то тяжело дышит.

– Здесь мы и отыщем обоих, – ухмыльнулся Симонис.

В каждом углу двора творились несказанные вещи, которые – хотя и исполнялись со страстью – имели мало общего с верой, не говоря уже о богослужении.

Я уже слышал об этом. Район вокруг Кальвариенберг в предместье Гернальс слыл местом, где мужчины и женщины завоевывали друг друга под прикрытием вечерних молитв, и было очень популярно. Церковь даже называли «маленьким маскарадом», как театральное фойе, где тайно развлекались молодые пары. Говорили, что на Кальвариенберг во время поста творилось то же самое, что и летом в саду Аугартен, известном месте сладострастия на берегу Дуная.

– О, пардон, – извинился грек, который в поисках своих товарищей наткнулся в укромном уголке на полуголую пару и подошел к ним слишком близко.

– Популеску говорил, что придет сюда со своей брюнеткой, – размышлял я, – а Коломан Супан – нет. Может быть, его стоит поискать на улице внизу?

– Такой человек, как Коломан, не пропустит богослужения, – ответил мой помощник с заговорщической улыбкой.

Он был прав. Вскоре мы обнаружили венгерского студента в уголке между деревьев, и был он занят:

– Аааааххх! Да, хорошо, не останавливайся! Ты скот, животное… еще раз, слышишь, прошу тебя!

– Вот он, – убежденно решил Симонис. – Не знаю, как у него так получается, однако Коломан всех приводит в одинаковое состояние. Если слышал одну, то всегда узнаешь, когда за работой Коломан.

– Вот так и узнают своих друзей, – иронично и несколько смущенно заметил я.

– Нет, Драгомира мы здесь не найдем, – сказал Коломан, заправляя рубашку в брюки. – Он наверняка в одной из часовен на виа Круцис. Только там достаточно темно, чтобы никто не увидел его слишком маленький член, ха-ха!

Итак, мы вместе с Клоридией и аббатом Мелани снова вернулись на Кальвариенбергштрассе. По обе стороны стояли маленькие часовенки, представлявшие мистерию страстей. Эти места тоже давали обоим полам возможность удовлетворить свои низменные желания. Особую пользу из популярной практики осквернения извлекали имевшиеся там в огромном количестве лавочки с горячими сосисками, сладостями и гернальскими рогаликами с горячим кремом, все они стояли у подножия Кальвариенберг. После богослужения парочки устремлялись в местные трактиры или шли дальше на юг, в предместье Нойлерхенфельд.

Первые часовни, в угольную черноту которых мы заглянули, конечно же, были все заняты.

– Он, должно быть, очень набожная душа, тот приятель, которого вы ищете, – невинно заметил Атто, когда услышал, что мы обыскиваем часовню за часовней.

Клоридия повела его немного дальше по наклонной улице, чтобы он не услышал стоны парочек. Я видел, как они оба вошли в незанятую часовню, чтобы посидеть там.

– Ну, вот он, наконец-то! – воскликнул Коломан, острым взором пронзая темноту очередной эдикулы, после того как мы обошли все остальные, стоявшие пустыми.

Мы застали Популеску в самый прекрасный момент. К счастью, с нами не было Клоридии: Драгомир, наклонившись, со спущенными штанами, стоял спиной к нам. А под ним, как можно было наверняка предположить, его любовное завоевание.

– Он спрятался, чтобы никто не увидел, какой у него крошечный конец. Ничего не поделаешь, Драгомир, твоя подружка все равно это заметит! – ухмыльнулся Коломан.

И тут мы услышали крики. То была Клоридия, и она звала на помощь.

Мы бросились к ней. Аббат Мелани лежал спиной на лестнице часовни, в которую только что вошел вместе с моей женой, и плавал в черной луже.

– Синьор Атто, синьор Атто! – воскликнул я, беря его под мышки.

– Текуфа, проклятие… – хрипел он, хватаясь за грудь.

К счастью, он был жив. Однако в темноте мы увидели, что его голова и лицо были залиты кровью.

Следующие мгновения, мягко говоря, были запутанными. Что произошло, кто его ранил, как это могло случиться, несмотря на присутствие Клоридии? В то время как Коломан и Симонис помогали мне положить Атто на пол часовни, я смотрел на свою жену, которую словно парализовало от страха.

– Я… я не знаю… внезапно появилась эта кровь… – бормотала она.

У нас обоих на лице читалось воспоминание о пророчестве старого безумца из кофейни.

По голове моей и плечам прошла дрожь, похожая на горячее покалывание. Быть может, от страха у меня закружилась голова? Я провел рукой по волосам. Они были липкими и влажными. Я посмотрел на свою ладонь: кровь. Я чувствовал, что вот-вот упаду в обморок.

– Минуточку, – вмешался грек.

Он решительно оттолкнул меня в сторону и вытянул руку над тем местом, где я только что стоял, чтобы проверить, не капает ли сверху. И действительно: густые капли темной жидкости падали на нас с потолка часовни.

– Вот она, кровь. Сверху капает, – сказал Симонис, рассматривая свои испачканные жуткими каплями ладони.

А затем велел Коломану, который был худее его, встать ему на плечи.

– Там, наверху, что-то лежит, – сказал венгр, ощупывая в темноте рамку орнамента над нашими головами, тянувшуюся через все внутреннее пространство небольшого храма. – Что-то, похожее на… клетку.

Затем он вынул из-за рамы что-то вроде шкатулки из железа, в стенках которой были проделаны отверстия. Мы открыли ее.

В отвратительной кровавой луже лежал бедный, увядший конец, который никто не решился бы показать женщине в таком жалком состоянии. Только два шарика, созданные Господом для размножения, казалось, сохранили немного достоинства. Остальное же – сморщенная кожа, истекшая кровью плоть, грубо отрубленная саблей, изувеченная и неузнаваемая, словно посмертная маска.

Коломан тут же отвернулся, с трудом сдерживая отвращение. А мы с Симонисом, словно загипнотизированные, смотрели на этот результат бессмысленной жестокости. Кому только могло прийти в голову так гротескно изувечить мужской член?

Аббат Мелани, которого Клоридия постоянно заклинала не волноваться, потому что это не его кровь и с ним все в порядке, тем временем постепенно отходил от пережитого ужаса.

– Проклятье, – заметил Коломан, возвращаясь к своей шутке, – я всегда знал, что с тевтонскими бабами шутить нельзя. Это нужно непременно показать Драгомиру. – И он пошел обратно в часовню, где Популеску, как и все остальные парочки, был, очевидно, слишком занят, чтобы отвлекаться на испуганные крики Клоридии.

Мы остались стоять возле маленькой клетки с ее омерзительным содержимым. Все были слишком потрясены, чтобы разговаривать. Клоридия не могла отвести взгляда от зловещего сосуда с отрезанным срамным местом; казалось, она задумалась. К нашему всеобщему удивлению, она внезапно коснулась клетки, нашла дверцу и открыла ее. Затем подняла сосуд и принялась ощупывать его дно, словно для того, чтобы кончики пальцев подсказали ей то, что скрывала от глаз темнота.

Венгр вернулся почти сразу, лицо его было смертельно бледно, взгляд безумен.

– Нам нужно немедленно уходить отсюда, всем, – приглушенным голосом произнес он.

– Что случилось, Коломан? – поинтересовался я.

– Драгомир не был… Мы-то думали, что он… с ним не было никого, никого, никого… – сказал он, а по лицу его уже бежали первые слезы.

Объяснение продолжалось несколько мгновений.

Клоридия очистила голову аббата Мелани, насколько это было возможно, теперь он стоял, опираясь на трость и ее руку, над трупом. Я мрачно рассматривал старого кастрата. Ничто не могло отвлечь меня от мысли, что он знает больше, чем хочет показать.

– Прочь, прочь отсюда, – сказал я потом, оглядываясь по сторонам, беря за руку Клоридию, а Мелани – под руку, в то время как Симонис схватил за руку Коломана и приказал ему перестать плакать, потому что в противном случае на нас сразу же обратят внимание.

Мы шли вниз по Кальвариенштрассе, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Кроме того, мы пытались скрыть свои лица, проходя мимо немногих прохожих.

Тело Драгомира Популеску останется там, где мы его обнаружили, до тех пор, пока его не найдет какая-нибудь влюбленная парочка: спущенные штаны, наклоненный торс. Однако не конкубину, а три острых канделябра, на которые обычно насаживают пасхальные свечи, нашли мы под его страстным телом. Сильная рука по всем правилам искусства вонзила их в грудь и сердце бедного студента с берегов Черного моря.

Темная кровь пропитала его брюки. Она текла из той части истерзанной плоти, где когда-то был его член.

* * *

Мы вернулись к Пеничеку, ожидавшему нас в конце улицы. Когда коляска тронулась с места, Симонис вкратце рассказал ему о случившемся.

– Полу-Азия! – пробормотал под конец грек.

– А если это были турки? – спросил я.

– Азия, полу-Азия, какая разница.

– Господин шорист, если позволите: мы должны избавиться от тела Популеску. Городской страже эта история может показаться слишком ужасной. Так не умирают нищие студенты. Они могут затеять серьезное расследование.

– Ты прав, младшекурсник, – согласился с ним Симонис, – мы не можем рисковать тем, что окажемся втянутыми в это дело. Мы и Данило видели, как он умирал.

– Вы говорите так, словно это вы – убийцы, – заметила Клоридия.

Симонис ничего не сказал и уставился на нас своим глуповатым взглядом. Разве это не он натравил своих друзей на след Золотого яблока? И, размышлял я, разве не мы с Клоридией начали всю эту историю, потому что нас беспокоило странное посольство аги? Кроме того, мы ничего не рассказывали друзьям Симониса о заговоре Кицебера. Если бы они вовремя узнали, что туркам нужна чья-то голова и что в первую очередь они, вероятно, охотятся за самим императором, быть может, они были бы еще живы.

Я решил, что настало время рассказать Коломану Супану о дервише. Конечно же, я умолчал о том, что знаю об этом давно, только им не говорил. Венгр ужасно испугался. Еще у себя на родине ему довелось узнать, на что способны неверные.

Нас перебил Пеничек, предложивший убрать останки Популеску с помощью двух коллег, таких же нелегальных кучеров, как и он, достойных доверия людей.

– Вы уже не успеете. Какая-нибудь парочка наверняка найдет его раньше и позовет стражу, – покачав головой, ответил я.

– Однако они живут тут, в двух шагах, – настаивал Пеничек. – Поверьте мне.

Едва сказав это, он остановил коляску, не дожидаясь утвердительного кивка от меня или своего шориста, слез с козел и быстро, насколько позволяла ему хромая нога, скользнул в дверь какого-то дома. Когда он вернулся, с ним было еще две тени, поспешно направившиеся к Кальвариенберг.

– Не волнуйся, Драгомир, сохраняй спокойствие! Спокойствие и… хладнокровие! – рассмеялся Пеничек в приступе совершенно неуместного проявления чувства юмора, в то время как его коллеги отправились выполнять печальное поручение.

– Замолчи, младшекурсник, ты, животное! – возмутился Симонис, нанося тому удар по спине.

Управляемая умолкнувшим Пеничеком коляска поехала дальше, и теперь настал черед разнообразных предположений.

– Мне кажется ясным, – начал мой помощник, – что та девушка, с которой договорился Популеску, стала для него роковой.

– Это ведь та самая, от которой Драгомир получил информацию о Золотом яблоке. Но это не могла быть она, – заметил Коломан. – У нее не хватило бы сил насадить его на острие подсвечника.

Я посмотрел на аббата Мелани. Он сидел рядом со мной, запрокинув голову, хорошо укрытый Клоридией. Она негромко говорила с ним, подбадривая, интересуясь его самочувствием, впрочем, не получая ответов. Аббат сидел с закрытыми глазами, делая вид, что спит. Однако я знал кастрата, эту хитрую лису: я знал, что он все слышит и взвешивает про себя.

– Ответьте, если достаточно мужественны, – прошипел я ему на ухо, – вы и эту смерть считаете случайной?

Атто слегка вздрогнул, но промолчал.

Тем временем Коломан продолжал:

– Я бы сказал, что в этом замешаны по меньшей мере двое мужчин, быть может, ее родственники, да и спрятать эту клетку так высоко…

– Это тандур, – перебила его Клоридия.

– Как-как? – спросил я, не припоминая, где уже слышал это слово.

– Я тщательно осмотрела его. Сосуд с отрезанным срамным местом вашего товарища – это армянский тандур.

– Армянский? – подскочил я.

– Да, это что-то вроде печки.

Теперь я вспомнил. Клоридия рассказывала мне о нем по возвращении с аудиенции аги. Речь шла о печурке, наполненной горячими углями. Ее ставят под стол, до пола укрытый шерстяным одеялом. Армяне обычно натягивают одеяло на себя, чтобы спрятать под него руки и ноги, и таким образом греются.

– Значит, это действительно были османы! – воскликнул, я. – Ты сама говорила мне, Клоридия, что некоторые армяне из свиты аги требовали разжечь тандур, что, вполне возможно, могло вызвать пожар во дворце.

Снова услышав имя аги, Коломан Супан побледнел, стал потирать руки и спросил Клоридию, уверена ли она в том, что это тандур, и как, черт побери, он функционирует.

Пока моя жена отвечала на его вопрос, я вспомнил об армянине, с которым встречался аббат Мелани, и о мешочке с монетами, который вручил ему кастрат перед расставанием.

– Это были армяне, господин Атто, – негромко сказал я ему, чтобы не услышали остальные. Я мрачно смотрел на него. – Армяне аги, если быть точнее. Вам это ни о чем не говорит? Может быть, у них есть сообщник, кто-то, кто дал им деньги за это убийство, много денег?

Аббат молчал.

– Наконец-то у нас есть доказательство того, что это были проклятые османы. И если они убили Драгомира, то, значит, они и есть убийцы Данило и Христо, – продолжал я, стараясь загнать его в угол.

На лице Мелани не дрогнул ни единый мускул. Казалось, он спал. Я начал снова:

– Вы хотели поговорить со мной, чтобы пояснить, что не виноваты. Целый вечер вы преследовали меня. Теперь я здесь и слушаю вас, ну же! Почему вам вдруг стало нечего сказать?

Атто повернулся ко мне, и за черными стеклами очков я разглядел, как его брови сошлись на переносице, словно он пытался пронзить меня своим слепым взглядом. Он сжал губы, быть может, для того, чтобы сдержать слова, готовые уже вот-вот сорваться с его языка.

Он был поистине упрям, этот старый кастрат. Он закрывал глаза на тот факт, что я уже не был тем простодушным остолопом, с которым он расстался на вилле Спада одиннадцать лет назад и которого снова нашел, как ему казалось, здесь, в Вене. Однако труднее всего ему было выносить то, что он потерял навыки риторики и острословия, которые раньше позволяли ему обмануть меня. И поэтому теперь он предпочитал ледяное молчание.

– Этот Популеску был румыном, – зашипел он наконец. – Если бы ты не был так наивен в отношении того, что касается этих стран, то знал бы, что румыны тоже являются подданными Блистательной Порты. Как бы там ни было: турки, армяне или румыны – для меня нет никакой разницы: я здесь ни при чем.

– Мы все мертвы, мы все мертвы!

Неприятный ответ Мелани заставил меня умолкнуть, и я задумался о своем невежестве и неожиданной игре, представшей перед моим взором: широко раскрыв глаза, Коломан то и дело повторял эти ужасные слова. При этом он обеими руками прикрывал свое мужское достоинство, словно опасался, что неведомые чары могут отнять его и положить в какой-нибудь тандур в виде обрезков.

– Минуточку, – перебила его Клоридия, – совсем не обязательно, что это были именно армяне аги. Девушка Популеску тоже была армянкой.

Произнесенное без тени сомнения утверждение моей супруги оторвало меня от размышлений и удивило всех нас.

– Как ты можешь быть так уверена? – спросил я.

– Потому что Популеску хвастал, будто знает турецкие гаремы.

– Верно, и ты назвала его евнухом, – вспомнил я, с содроганием понимая, что слова Клоридии были пророческими: на Кальвариенберг Драгомир лишился своего мужского достоинства.

Если хорошо подумать, то речи Популеску о гаремах могли быть почерпнуты только из рассказов женщины, и в первую очередь турчанки.

– Драгомир не мог видеть гарема, потому что мужчины, как я уже говорила, не имеют туда доступа, кроме вот разве что евнухов. Однако его слова выдали его знания о гаремах, которые могут быть только у того, кто там жил. Не достаточно побывать там пару раз.

– Кроме того, – добавила Клоридия, – поскольку армяне – порабощенный турками народ, то многие должны работать слугами, а поскольку они ненавидят своих хозяев, то говорят о гаремах неприкрытую правду. Да и подробности о том, как там красятся, заставляют предположить, что источником Драгомира была женщина, а презрение по отношению к черным служанкам говорит о том, что рассказывала армянка. Потому что армяне презирают негров, которых считают нелюдьми, и ненавидят работать вместе с ними.

– Срам Популеску, – заключила Клоридия, – могли положить в тандур в качестве предупреждения, чтобы армянских женщин оставили в покое.

– Это невозможно, – запротестовал я. – Данило, Христо, а теперь и Драгомир. Они были друзьями, и вот теперь умерли, один за другим. Это не случайно.

– Однако факт остается фактом, – заметил Симонис, – Драгомир заявлял нам, что собирается проверить, невинна ли его девушка.

– И как он собирался это сделать? – спросила Клоридия.

– Он хотел напоить ее водой с Sal armoniacum и дать понюхать порошок из корней одуванчика. Если она уже не девушка, то не сдержит мочу.

– В таком случае ваш друг сам натворил дел! – возмущенно воскликнула моя жена. – Теперь я верю, что красавица оскопила его!

– Очевидное доказательство того, что девушка, кроме всего прочего, не была невинна, – заметил Пеничек.

– Молчи, младшекурсник! – раздраженно прикрикнул на него Симонис.

– Каким же идиотом был Драгомир! Как можно было связаться с армянкой? – хрипел Коломан, с трудом ворочая языком от страха.

– Почему? – удивился я.

– С этими людьми шутить нельзя. Не рассказывайте мне, что не знаете об этом: кофеен нужно избегать, как чумы, всех. Каждый дурак знает, что армяне – самые ненадежные, самые подлые люди вообще. Они не считаются ни с кем и ни с чем, это отродье сатаны, эти змеи в человеческом облике!

Коломан напомнил мне об историческом событии, о котором уже когда-то говорил: во время большой осады Вены турками в 1683 году за неделю до решающей битвы было совершено ужасное предательство. Кто-то из города информировал османов о том, что силы Вены на исходе и ее можно взять очень легко. Народное ополчение сражалось бы, но там оставалось всего пять тысяч солдат. А жители были готовы к перемирию с турками, чтобы не выносить более невзгоды осады и избежать опасности быть убитыми в случае поражения. Противостояние между военными и народом еще не было окончательным, и 5 сентября оно находилось в очень щекотливой стадии, победить могла как одна, так и другая сторона. Во всеобщем замешательстве, царившем в городе, охрана крепости была ослаблена. И именно в эти часы предатель сделал свое черное дело: он передал туркам пачку конфиденциальных бумаг, где описывался раскол между мирными гражданами и военными, из чего турки могли ясно понять, что настал наилучший момент для атаки. Гнусный шпион (имя которого никто не знает) был слугой купца, известного гражданам Вены под именем доктора Шахина. К счастью, турки, несмотря на столь ценную информацию, решили подождать. Тем временем подошло подкрепление христианских армий, которые затем принесли славную победу в битве 12 сентября.