Текст книги "Veritas"

Тем временем Клоридия рассказала мне, что видела сегодня во дворце принца Евгения.

– К Кицеберу приходило загадочное создание. Речь шла о каком-то очень темном деле.

– Загадочное создание?

– Никто не смог разглядеть, кто это был такой. Он пришел через боковой вход, через него же потом и исчез. Правда, мне повезло: я заметила не только его присутствие, но и поняла, что это не венец, быть может, даже не христианин.

События развивались следующим образом: Клоридия сопровождала во дворец девушку, у которой двое мужчин из свиты аги хотели купить ткани. Во время торговых переговоров, проходивших в одной из комнат на втором этаже, Клоридия в щелку двери увидела, как странная, дурно пахнущая фигура проскользнула по наружной лестнице. Она была закутана в грязное пальто, лицо тщательно скрыто, и сопровождал ее османский солдат из обычного эскорта дервиша. Поскольку во время переговоров девушка, похоже, отлично справлялась сама (один из двух турок, которые интересовались тканями, немного говорил по-немецки, а самое главное, умел считать и знал достоинство монет), Клоридия под каким-то предлогом удалилась и вычислила комнату, в которую повели таинственную личность. Едва девушка договорилась с обоими турками, моя хитрая женушка встала у той двери, чтобы послушать, что происходит в комнате.

– Голос Кицебера я узнала сразу. Кроме него там присутствовало по меньшей мере еще двое турок. Конечно, говорили они на своем языке. Там же находился и этот грязный, вонючий человек, таинственный посетитель, но он изъяснялся на незнакомом мне языке, я даже не могу сказать, европейском или азиатском. У него был низкий хриплый голос, может быть, все дело в возрасте или в плохом произношении, не знаю. Самое странное, что, хотя отдельных слов было не разобрать, смысл я, тем не менее, поняла.

– И о чем он говорил с дервишем?

– О голове человека. Дервиш хочет получить ее любой ценой.

– Боже праведный! – воскликнул я. – Они планируют убийство! Кого же они хотят убить?

– К сожалению, я не поняла. Может быть, они уже сказали это до того, как я подошла. Вероятно, речь идет о высокопоставленной особе, по крайней мере, мне показалось, что дервиш и его товарищи считают именно так.

– А голова? Когда они надеются ее… получить?

– Именно это и спросил Кицебер у посетителя. Тот пообещал заняться этим делом и принести новости уже сегодня вечером или завтра утром.

Моя душа, достаточно сильно отягощенная сознанием того, что я в очередной раз становлюсь инструментом заговора аббата Мелани, была потрясена. Мы с Клоридией оказались правы: турецкое посольство прибыло в Вену не с дипломатической миссией, а из-за мрачного, кровавого плана.

Давно уже прошли мы Линейный вал и Матцельдорф с его идиллическими домиками, внутри которых скрывались замечательные трактиры.

Мы повернули на дорогу к Зиммерингу, и когда холмы сменялись холмиками, вдалеке мы могли разглядеть величественную панораму оцепленного поясом крепких стен города.

Кицебер спокойно придерживался своего ритма, на развилках нисколько не колебался; казалось, он ни капли не сомневается в цели своей экспедиции.

– Поначалу ты говорила, что знаешь, куда он идет, – напомнил я Клоридии.

– В конце его разговора с загадочным гостем я услышала, как Кицебер заявил, что отправится в отдаленное и пустынное место. А значит, наверное, в лес, потому что этого добра в Вене хватает.

Мы переглянулись: один из лесов, к примеру, находился в районе Места Без Имени. К которому мы, как становилось ясно, прямиком и направлялись.

Вскоре поля уступили место зеленым вкраплениям дубов и лиственниц, елей и буков, окружавших Место Без Имени. Мы шли по тропе, которая вела к небольшому возвышению неподалеку от замка Максимилиана и откуда можно было окинуть взглядом весь дворцовый комплекс. С каждым шагом растительности становилось все больше, а сама она – все пышнее.

Тот, кто никогда не видел его, не сможет представить себе, насколько плодороден и благословен венский лес. Когда засаженные виноградниками и овощами холмы остаются за спиной и можно наконец нырнуть под манящую сень широких лиственных крон Венского бассейна, кажется, словно ты оказался на коленях у любящей матери. Она снимает усталость шелестом листьев и пением птиц, облегчает шаги по мягкой листве и покрытым росой папоротникам.

Стояла ранняя весна, когда лесной грунт ласкает взгляд изумрудно-зеленым цветом, а удивительные кухонные запахи будоражат воображение. Вызывает такие ощущения трава, названия которой я не знаю, но которая в апреле наполняет каждый уголок венского леса и сводит с ума своим пряным ароматом, рождая призрачные иллюзии того, что уже за ближайшим деревом скрывается голец в бульоне с приправами или фаршированная свиная ножка.

Итак, мы пробирались через лес, следуя за дервишем, который все еще ничего не подозревал о нашем присутствии. Мы прошли еще полчаса и оказались в самом низком месте леса, где Кицебер наконец остановился. Позади него на горизонте виднелся огромный силуэт Места Без Имени. Похоже было, что дервиш выбрал это место именно из-за его близости к творению Максимилиана, разве Место Без Имени и без того не является милым и драгоценным для сердца турок? Мы спрятались за большим поваленным стволом дерева и принялись наблюдать.

Он положил свой мешок на траву и вынул оттуда забавные приспособления, которые расставил на небольшом коврике. Ни разу он не поднял головы: похоже было, что он совершенно уверен в том, что поблизости никого нет.

С серьезным, непроницаемым лицом он упал на колени лицом па восток; затем опустился на землю и закрыл глаза. Через некоторое время поднялся, встал на колени перед ковриком, на котором лежали предметы, и поцеловал землю. При этом он держал руки над своими принадлежностями, словно хотел благословить их, негромко произнося какие-то неразборчивые слова. Наконец он снова поднялся, снял с себя плащ с овечьим мехом и теперь, невзирая на холод, стоял с обнаженным торсом, оказавшимся худым, но сильным.

Он вынул из мешка два браслета с бубенчиками и надел их себе на лодыжки. После этого достал из плаща длинный, украшенный колокольчиками кинжал и встал босыми ногами на коврик, посреди предметов. До сих пор он был спокойным и умиротворенным. Теперь же он постепенно начинал оживать, словно подогреваемый внутренним огнем: грудная клетка стала шире, ноздри затрепетали, а глаза с невообразимой скоростью начали вращаться в глазницах.

Это превращение сопровождалось его собственным пением и танцем. Начал он с монотонного речитатива, вскоре заговорил громче и, наконец, все это перешло в ритмичные восклицания и крики, которые регулярно подкреплялись быстрым притопыванием и лихорадочным звоном браслетов на лодыжках и колокольчиков на кинжале.

Когда ритм достиг наивысшей точки, дервиш снова поднял и опустил, словно движимый невидимой силой, рукус кинжалом, как будто не осознавая своих собственных действий. Все члены его пробрала дрожь, и он уже кричал так громко, что браслетов и колокольчиков было почти не слышно. Затем он принялся скакать, не прерывая громкого пения, выполняя настолько дикие прыжки, что пот ручьями стекал по его обнаженной груди.

То было мгновение вдохновения. Сначала он, казалось, бросил полный экстаза взгляд на далекое строение из белого камня. Затем дрогнул кинжал, который он не выпускал из руки и малейшее движение которого заставляло множество колокольчиков заходиться в лихорадочной дрожи, дервиш вытянул руку перед собой, после внезапным рывком отвел его назад и вонзил клинок себе в щеку, так что острие прошло сквозь плоть и вышло внутри открытого рта. Кровь тут же выступила с обеих сторон раны, и я не смог удержаться, чтобы не заслониться рукой от ужасающего зрелища.

Дервиш опустился на колени, вынул клинок и, смочив ладонь слюной, вытер раненую щеку. Операция продолжалась всего несколько секунд, однако когда он поднялся и повернулся, так что мы могли его видеть, ранения и след простыл.

Затем Кицебер снова на несколько мгновений опустился на землю с закрытыми глазами. Едва он поднялся, спектакль повторился: он нанес себе рану в руку, которую излечил таким же образом. И на этот раз следы ранения тоже полностью исчезли.

Третий ритуал вызвал у меня еще больший ужас. Кицебер вооружился кривой саблей. Он схватил ее за оба конца, вонзил загнутым концом себе в живот и, слегка качнув, позволил ей войти в плоть. На его смуглой блестящей коже тут же появилась пурпурно-красная линия, темная кровь потекла на ноги и окрасила бубенцы на лодыжках. Подвергая себя таким мучениям, дервиш улыбался. Мы с Клоридией недоуменно переглянулись.

Слегка покачиваясь, Кицебер снова наклонился над своими инструментами. Он взял шкатулку с раскрашенной крышкой и открыл ее. В руке у него появился лоскут темной материи, цветом похожей на корку хлеба. Затем из кучи принадлежностей он вынул что-то вроде маленького острого ножа и поднял его в странной негромкой молитве.

– Можно подумать, что он читает псалмы, – прошептал я, обращаясь к Клоридии.

– Но только индийские, – ответила она.

Чтение псалмов продолжалось довольно долго. Время от времени Кицебер умолкал, открывал глаза, бросал на оба предмета, которые держал в руке, непонятные нежные взгляды и опять возвращался к чтению псалмов.

Наконец причудливый ритуал завершился. Дервиш обработал длинный порез у себя на животе слюной, и, подобно тому, как след страдания стерся с его лица и руки, эта рана, казалось, тоже мгновенно затянулась. Он спрятал кинжал, снял браслеты, кучка предметов отправилась в мешок, коврик был свернут, дервиш снова оделся и преспокойно отправился назад в город.

Мы вылезли из укрытия. Я пошел туда, где этот человек проводил свой жуткий ритуал. На траве виднелись красные капли, которые упали рядом с ковриком. Я наклонился, чтобы коснуться их, и макнул в них палец. Все еще не веря своим глазам, я лизнул. То действительно была кровь.

Что же, ради всего святого, здесь произошло? Разве я не видел этого своими собственными глазами? Разве не выступала кровь? Разве мои пальцы не касались ее, а губы – не попробовали? Я думал о представлениях известных мошенников, стекавшихся в Вену во время ярмарок, но, порывшись в памяти, не обнаружил ничего, что походило бы на то, что только что случилось. Мы наблюдали за очень скромной личностью, которая полагала, что находится в одиночестве. Так что обмана быть не могло.

Все еще пребывая в состоянии озадаченности, я безучастно слушал то, что рассказывала мне Клоридия о чудесах, на которые способны дервиши.

– Моя мать неоднократно говорила мне: они могут отрезать себе любую часть тела, даже голову, и тут же исцелиться, словно ничего и не было. Говорят, что они владеют природными и сверхъестественными тайнами, которые восходят корнями к египетским жрецам.

– Только почему дервиш, прибывший в Вену с агой, является индийцем?

– Этого я тебе сказать не могу. Может быть, его позвали, чтобы он выполнил важное задание, которое нельзя доверить турецкому дервишу.

– Неужели турки – плохие дервиши?

– А что такое, по-твоему, дервиш? – с улыбкой спросила меня Клоридия.

– Гм, когда я читал книги о Блистательной Порте и обычаях тамошних дервишей, я представлял себе, что речь идет о монахах, которые дают обет бедности. О благочестивых мусульманских нищих, придерживающихся более-менее строгих орденских правил и подчиняющихся какой-то монашеской иерархии. Их ордены выполняют благотворительные обязательства или проводят жертвенные ритуалы.

– Ничто не походит на турецкого дервиша меньше, чем придуманные тобой образы, – саркастично ответила моя жена. – Да будет тебе известно, что каждый турок может мгновенно превратиться в дервиша, если повесит себе на шею какой-нибудь талисман или же заткнет его за пояс. Это может быть камешек, подобранный неподалеку от Мекки, высушенный листок, упавший с дерева, дающего тень могиле святого, или еще какая-нибудь вещь. Есть дервиши, которые носят на голове козий мех, словно остроконечную шляпу, и этого своеобразного украшения достаточно для того, чтобы доказать, что носитель его имеет право на титул дервиша и почтение верующих.

Турецкие дервиши, продолжала моя супруга, живут подаянием, что не исключает, однако, их превращения в воров, как только щедрость населения несколько угаснет. Как у любого доброго турка, у них есть жены, которых они, правда, оставляют в родной деревне, тогда как сами продолжают свои вечные паломничества. Каждый раз, когда одиночество становится нестерпимым, они берут себе новую жену, которую опять покидают, лишь только в них вновь просыпается жажда бродячей жизни. Иногда бывает так, что спустя несколько лет дервиш возвращается к той жене, о которой сохранил наилучшие воспоминания. Если она ждала его, то эта пара на некоторое время остается вместе; но если она нашла кого-то получше или же у нее не хватило терпения дождаться, она извиняется и уже может не опасаться недовольства со стороны дервиша.

– Турецкий дервиш, – заключила Клоридия, – это бездельник и лжец, который иногда превращается в разбойника с большой дороги, если к тому ведут обстоятельства. И совершенно иначе обстоит дело с дервишами, которые заслуживают этого названия, то есть индийскими, как Кицебер.

Эта разновидность дервишей, пояснила Клоридия, пока мы возвращались в Вену, пользуется большой популярностью: они проводят чудесные исцеления людей и животных, могут помочь женщине, самке лошака и корове избавиться от бесплодия, находят спрятанные в земле сокровища и изгоняют злых духов, докучающих стадам или девицам. Они могут все, для чего требуется магическая сила.

– Их мистицизм способен на чудеса, подобные тем, что мы видели, – заключила она, – но это не имеет ничего общего с верой в Пророка. Напротив, их правоверность очень сомнительна и их подозревают в равнодушии к Корану.

Я еще больше запутался из-за рассказов Клоридии, и с губ моих срывались только глупые вопросы:

– Что это могли быть за предметы, которые он держал в руках во время чтения псалмов? И как это Кицебер творит все эти чудеса?

– Сокровище мое, – терпеливо ответила она, – я кое-что знаю о дервишах, но тайны их ритуалов объяснить тебе не могу.

– Я не понимаю, какое все это имеет отношение к голове, которую Кицебер хочет получить любой ценой, и к посольству аги. И не знаю, пришел ли дервиш именно сюда, к Месту Без Имени, потому, что у него была для этого какая-то причина: ведь это священное место для турок, – сказал я, вспоминая рассказ Симониса о палаточном городке Сулеймана.

– Я удовольствуюсь тем, что не буду иметь мнения. В некоторых случаях это – единственная возможность не ошибиться, – коротко заявила мне Клоридия, пока мы шли к Вене, окруженные аппетитным чесночным ароматом травы, которая росла в подлеске.

17 часов, конец рабочего дня: закрываются мастерские и конторы
Ремесленники, секретари, преподаватели языка, священники, слуги, лакеи и кучера ужинают (в то время как в Риме как раз приходит время полдника.)

По возвращении на Химмельпфортгассе Клоридия отправилась во дворец принца Евгения, чтобы сделать кое-что, что она отложила из-за нашего преследования. В монастыре я встретил Симониса, он только что тщательно очистил малыша от копоти и намеревался отправиться на ужин в ближайший трактир. Я присоединился к ним и за едой рассказал своему помощнику о жестоких ритуалах, которые проводил в лесу Кицебер. Однако мне трудно было донести до Симониса то, что я видел, и глупые вопросы, которые он очень быстро задавал, вскоре заставили меня пожалеть о том, что я вообще открыл рот. Я снова подивился тому, что грек то очень остроумен, то, как вот сейчас, крайне туго соображает.

– Завтра мы продолжим работу в Нойгебау, – объявил я ему, чтобы сменить тему.

– Если мне позволено будет заметить, господин мастер, я хотел бы напомнить вам, что завтра воскресенье. Если хотите, то, конечно, можете работать; однако, кроме всего прочего, это dominica in albis, то есть Белое воскресенье, и я думаю, что если нас увидит стражник…

Симонис был прав. Следующий день был воскресеньем, кроме того. Белым воскресеньем, а кто попадется за opera servilla et mercenaria,[39]39
  Труд рабский и наемный (лат.)


[Закрыть] того по закону наказывают денежным штрафом, даже телесным наказанием и изъятием имущества, поскольку работа в праздники – согласно эдикту императора – вызывает Божественный гнев и, таким образом, навлекает опасность бедствий, войны, голода и чумы.

– Благодарю, Симонис, об этом я позабыл. Значит, в понедельник.

– Мне очень жаль, но должен вам напомнить, господин мастер, что в понедельник начинаются лекции в университете, поскольку пасхальные каникулы уже закончились.

– Точно. Надеюсь, на этот раз у тебя есть кто-то, кто послушает лекции за тебя.

– Конечно, господин мастер: мой младшекурсник.

– Твой… кто? Ах да, этот Пеничек, – сказал я, вспомнив церемонию снятия, на которой присутствовал.

– Именно он, господин мастер. Я – его шорист, и он подчиняется моим решениям во всем. Но боюсь, мне придется лично присутствовать, по крайней мере, на открытии университета. Однако я сделаю все, чтобы не доставлять вам неудобств, господин мастер.

Я кивнул. Обрести в лице Симониса помощника трубочиста было сущим везением. С утра и до вечера он работал за меня и обычно не обращал внимания на время, праздники и другие поводы отлынивать от работы.

С удивлением и некоторой озадаченностью я вскоре по прибытии в Вену узнал, что в императорской столице насчитывается не более двухсот пятидесяти рабочих дней в году, которые прерываются настолько же регулярными, насколько нелепыми праздниками. Прежде всего, существовали так называемые «синие понедельники», то есть такие понедельники, которые под религиозными или еще какими-нибудь предлогами продлевали воскресную праздность. Сюда же относились такие занятия, как ярмарки, часто длившиеся неделями и позволявшие бездельничать; затем еще крестные ходы, которые могли продолжаться всю неделю. Все это были выходные дни, за которые, однако, нужно было платить в обязательном порядке!

В Вене никогда не работали долго: всегда был какой-нибудь повод, нарушавший ритм, что сильно влияло на выполнение крупных заказов, которые именно из-за этого занимали очень много времени и могли быть завершены только после бесконечных дебатов между мастером и работниками мастерской. Пунктуальное появление на рабочем месте тоже было неведомой добродетелью: уже успел сформироваться обычай, что мастер лично будит своих работников и принуждает их приступить к работе вовремя. В общем, много такого, от чего меня, к счастью, избавил Симонис.

Однако рассказы своих собратьев по цеху я знал хорошо, о да! Если мастеру наконец удалось достигнуть того, что его подмастерья сидят, склонившись над работой, чтобы сделать хоть самую малость для того, чтобы она была выполнена, то они тут же принимались громко требовать дополнительную плату. В Вене, кстати сказать, вот уже несколько столетий действовал закон, согласно которому месячная зарплата покрывала лишь малую часть объема работы, а в Риме это сошло бы за половину каникул.

Усложняли ситуацию, кроме того, еще и религиозные предписания. Гильдии ремесленников требовали права присутствовать на похоронах члена гильдии, к тому же в Вене в ходу был удивительный обычай поминок по усопшему. Кстати, банкет этот мог быть каким угодно, только не скромным: дикий, необузданный кутеж до позднего вечера. В прошлом некоторые главы нашего цеха пытались сдерживать этот позорный феномен, объявляя, что на похоронах будет присутствовать только «часть» членов гильдии. Однако поскольку они забывали уточнить число, туда шли почти все, и только некоторые были готовы к тому, чтобы почтить почившего собрата по цеху работой вместо упражнения своих жевательных мускулов.

Не лучше подмастерьев вели себя и слуги. Неутомимо негодовал с кафедры и в своих книгах отец Абрахам а Санта-Клара на нерадивых слуг: «Потеть не за едой, а за работой, ну-ка, ну-ка!» Слуги имели право не выполнять работу, чтобы принимать участие в торжественной мессе. Наибольшим же бельмом в глазу господ была заутреня в половине шестого утра, поскольку служила излюбленным поводом для того, чтобы приступить к работе позднее…

Если госпожа ссорилась со своей служанкой из-за того, что та каждое утро просила позволения пойти к заутрене, она восстанавливала против себя всех соседей. На самом же деле служанки шли на богослужение только затем, чтобы их там видели, а как только церковь наполнялась, убегали и встречались с очередными возлюбленными, чтобы пойти с ними на танцы, в кофейню или в кусты сада Аугартен. А если потом опаздывали, то обвиняли во всем несчастного священника.

Именно поэтому во время нашего прибытия в Вену мы видели на улицах столько служанок, словно то был праздник! Утренняя прогулка на базар тоже была поводом для праздного времяпрепровождения, а у кухарок было излюбленной привычкой «обменяться новостями у бассены[40]40
  Раковина с водопроводным краном на лестничной клетке дома, откуда берут воду жильцы; излюбленное место встреч женщин для обмена новостями.


[Закрыть]» дома пекаря или молочника, и эти встречи даже стали называть «утренними воссоединениями».

Отец Абрахам а Санта-Клара сетовал еще и на то, что с такой работой те немногие заработанные деньги легко было прокутить в ближайший же праздник или во время выходных, поэтому нужно говорить не столько о «праздниках», сколько о «жратьниках». На протяжении вот уже двух сотен лет то и дело выходили предписания, которые должны были сделать воскресенье вновь священным днем и положить конец пьянкам и пирушкам. Например, вышел запрет на то, чтобы по воскресеньям ходить в трактир или играть в боччи, однако никто его не придерживался. Процессии и крестные ходы стали ареной прискорбного смешения полов: мужчины и женщины танцевали и играли друг с другом, безудержно предавались простейшим радостям, вследствие чего часто – но безуспешно – предлагалось проводить мужские и женские процессии отдельно. Хотя отец Абрахам проповедовал, что верующие не должны слишком много времени проводить в молитвах (каждый день по часу), но только для того, чтобы у них было больше времени для работы, а не для того, чтобы предаваться праздности: «Молитва должна чередоваться с работой, как солнце и луна в небе; молитва должна сопутствовать работе, как мотыга на рукояти».

Совету этому почти никто не следовал, особенно с учетом множества выходных дней. Одних только национальных религиозных праздников было тридцать шесть; не проходило и месяца без нескольких праздников. Кроме священного праздника Рождества, Крещения и Пасхи были еще: в январе – обрезание Иисуса и обращение святого Навла; в феврале – Сретенье Господне и праздник святого Матфея; в марте – Благовещение Пресвятой Богородицы, не говоря уже о том, что кроме пасхального понедельника и вторника, следующего за Пасхой, на работу не ходили вообще; в апреле наступал черед Георгия Победоносца и святого Марка. В мае благочестивые праздники просто градом сыпались: именины святого Филиппа и Иакова, Вознесение Господне, день Святой Троицы и вторник после него, праздник Тела Господня; в июне – Иванов день и праздник Петра и Павла; в июле – встреча Марии и Елизаветы и праздники святой Марии Магдалины и Иакова; в августе – праздник святого Лаврентия и Варфоломея, кроме того – Успение Богородицы; в сентябре – Рождество Пресвятой Богородицы, праздник Левия Матфея и святого Михаила; в октябре – святого Симона и Иуды; в ноябре – День всех святых, день святого Мартина и праздники святой Екатерины и Андрее; в ноябре – день святого Николая, Непорочное зачатие Девы Марии и в декабре, кроме Рождества и святого Стефана, есть еще праздник Иоанна Богослова, который, поскольку приходится на 27 декабря, может замечательно продлить Рождество. Это всеpteta austriaca.…[41]41
  Набожность австрийская (итал.).


[Закрыть]

В свой первый месяц в Вене я сам насчитал пять дней, на которые приходился какой-нибудь праздник – во все остальные дни всегда находился какой-нибудь повод, чтобы в рабочее время отправиться в церковь.

Но настоящие столпы праздности основывали религиозные братства. И были они крайне многочисленны и могущественны. Братство Святой Троицы при церкви Святого Петра, к примеру, насчитывало порядка восьмидесяти тысяч приверженцев. В одной только Вене существовало около сорока различных братств. Вступавшие в их ряды пользовались многочисленными преимуществами: бесплатное медицинское обслуживание, postmortem[42]42
  Посмертно (лат.).


[Закрыть] денежное пособие вдове и пятьдесят бесплатных месс, далее – право покидать рабочее место, чтобы принимать участие в различных религиозных собраниях конгрегации. Хотя встречи проходили преимущественно по воскресеньям, они часто растягивались на целую неделю. К примеру, если случалось так называемое «кватемберное воскресенье», то пять следующих за ним дней в восемь утра проводились мессы, с целью почтения «благодетелей процессии». В конце года оказывалось, что каждое братство провело мессы в количестве между ста пятьюдесятью и двумястами, около шестидесяти раз повторяло молитвы, перебирая четки, а также отслужило около двадцати месс за живых членов братства и столько же за усопших. Сюда добавлялись похороны, выборы ректора и дни, когда состоялись совещания или непредвиденные обстоятельства требовали того, чтобы срочно созвать всех членов. Я подсчитал, что по всем этим поводам каждый год теряется около месяца рабочего времени. То есть двести пятьдесят рабочих дней уменьшались до двухсот двадцати.

Однако были люди, которые работали еще меньше, чем ремесленники и посыльные, и то были служащие и адвокаты из среднего класса. Они праздновали дополнительные праздники 18 июля и 2 августа (которые по неизвестной причине именовались «укосные каникулы») и 1 октября и 15 ноября («винные каникулы»). И на этом не успокаивались: по случаю Пасхи у них бывало добрых две недели каникул! Впрочем, это излишество не удержало их от того, чтобы мелочно уточнять, что dominica in albis уже сам по себе является праздником и поэтому должен считаться отдельно, из-за чего у них получалось все пятнадцать каникулярных дней. Такой подсчет привел к беспокойству в конторах и в первую очередь в судах, поскольку в следующий за Фоминым воскресеньем понедельник катастрофически не хватало персонала. Императору пришлось лично вмешаться и издать закон, где было установлено, что dominica in albis входит в число двухнедельных каникул и поэтому не может считаться отдельным праздником.

– Симонис, я хотел сказать тебе, что я доволен тобой и твоей работой, – сказал я, отвечая своим мыслям.

– Спасибо, господин мастер, я очень польщен, – вежливо ответил мне грек полным от лукового соуса и мяса серны ртом.

И у меня поистине была причина благодарить своего помощника! Во всей этой сумятице бесчисленных празднеств Симонис использовал несметное количество свободных от посещения университета дней для того, чтобы беспрепятственно заниматься работой трубочиста у меня на службе. Было очень мало дней, когда мне приходилось действительно отказываться от него, и это никогда не длилось дольше нескольких часов. К примеру, его вызвали 2 апреля: «Зеленый четверг приходится на второе число месяца, и господа студенты славного императорского конвикта св. Иосифа присутствуют на омовении ног в своих капеллах». Кроме того, 25 апреля, в праздник святого Марка, я буду вынужден обойтись без него, поскольку «господа студенты должны сопровождать большую процессию от церквей собора Св. Стефана к Св. Марку и обратно».

А именно студенческие каникулы образовывали довольно внушительное число: сто четырнадцать дней без учебы и присутствия на лекциях. Сюда еще добавлялись праздники отдельных факультетов, поскольку у каждого был свой заступник с соответствующим праздником. Кроме того, существовали праздники каждой из четырех наций, на которые делился университет (австрийскую, рейнскую, венгерскую и саксонскую); затем – годовщины, к примеру День всех святых посвящался всем умершим сотрудникам университета. Не следовало забывать также и праздники при дворе: каждый день, когда почтенные члены Alma Mater Rudolphina допускались на аудиенцию к императору или по какой-либо причине отправлялись ко двору, был выходным, конечно же, это касалось и дней, когда проводились коронации, королевские свадьбы, прибытие послов или супруг императоров или же их родственников. И, напоследок, был еще праздник восстановления, когда обновлялись привилегии, предоставленные императором университету с незапамятных времен.

Еще больше везло школьникам: наряду со ста семьюдесятью восьмью положенными праздниками они год за годом отмечали огромное количество «чрезвычайных праздников» (по требованию епископов или отдельных князей, желавших отметить определенное событие), и получалось, что здесь, по моим подсчетам, в школу ходили только каждый третий день! Мой малыш, которого я по вечерам и выходным сам учил чтению, письму и счету, был в свои годы гораздо образованнее, чем большинство детей Вены.

О, мудрая Вена! – сказал я себе и с восхищением посмотрел на своего сыночка, своего маленького ученика трубочиста, который как раз занимался тем, что вылизывал опустошенную до дна тарелку. Поистине, ты знаешь путь к здоровью и счастью, тебе ведомо искусство наслаждаться жизнью! В начале своих размышлений я обозначил избыток праздников и леность венцев как наказание, но я ошибался.

В Риме студенты стонут от учения, рабочие – от угнетения, семьи (и в первую очередь женщины) тоскуют дома в одиночестве, в то время как их мужья с утра до вечера батрачат на улицах или в мастерских. В Вене же только приступали к обучению или работе, как какой-нибудь колокол возвещал о том, что пришло время остановиться и принять участие в ярмарке, празднестве, мессе или процессии. Разве тяжкий труд приносит лучшие результаты? Ни в коем случае! В колыбели империи работали очень мало, но все получалось (хотя и требовалось на это больше времени). В городе пап люди трудились до изнеможения, но ничего не работало. В Вене еды было вдосталь для всех, семьи были зажиточными, улицы – чистыми, преступления случались изредка, а свободного времени было сколько угодно. В Риме люди голодали, грабеж и убийство подстерегали за каждым углом, город был грязен, а все вкалывали без остановки с утра и до ночи.

Когда я сообщал нашим немногим знакомым о том, что мы переезжаем в Вену, на меня смотрели как на несчастного сумасшедшего: ты едешь в холод, к этим глупцам-немцам? Не прожив здесь и месяца, я сильно заподозрил, нет, уверился, что это мы, римляне, глупцы.

– Господин мастер, – сказал Симонис, прерывая внутренний хвалебный гимн, звеневший в моем сердце, – я уведомил своих сокурсников по поводу вашего интереса касательно pomum aureum. Кроме того, я позволил себе пригласить их сюда на краткую встречу, так вы сами сможете объяснить, что именно вы хотите знать. Данило Данилович только что прислал мне записку, что в полночь он хочет встретиться с нами: может быть, у него уже есть какие-то новости.