Текст книги "Veritas"

13 часов: в Вене обедают дворяне
(в то время как в Риме они только просыпаются), придворные устремляются в кофейни, а в театрах начинаются представления

Этот день вдвойне примечателен. Не только Клоридия вступила в должность во дворце принца, блестящего полководца и советника императора; я тоже намеревался исполнить свои обязанности на службе у его величества Иосифа I. После суровых зимних месяцев и такого же прохладного начала весны повеяли первые мягкие ветра. В окрестностях Вены тоже растаял лед, и пришло время заняться каминами и дымоходами заброшенного дома, принадлежащего императору, то есть той самой задачей, благодаря которой у меня было столь почетное звание: привилегированный трубочист.

Как я уже имел возможность упомянуть, погодные условия прошедших месяцев до сих пор препятствовали проведению работ в столь большом доме, как тот, который ожидал меня. Кроме того, таяние снега в верховьях Дуная разрушило все мосты и выбросило в реку огромное количество льда, вследствие чего уровень воды сильно поднялся и нанес значительный ущерб садам предместий. Поэтому некоторые не очень завистливые товарищи по цеху трубочистов настоятельно отсоветовали мне браться за работу раньше начала более теплого времени года.

В этот прекрасный день в начале апреля с неба светило солнце – хотя температура была все еще низкой, по крайней мере, по моим ощущениям, – поэтому я решил, что время настало: я начну разбираться с покинутым имуществом его величества.

Пользуясь моей поездкой в Зиммеринг, хормейстер дружелюбно попросила меня об услуге: сестра-кладовщица Химмельпфорте хотела, чтобы я по возможности заглянул в винный погребок, которым владели сестры в принадлежащем монастырю винограднике в Симмеринге, неподалеку от того места, куда я направлялся. Этот погреб был очень велик, и к нему примыкал зал с камином, дымоход которого мог, наверное, требовать чистки. Я получил ключ от подвала и пообещал Камилле, что позабочусь о камине, как только будет возможность.

Помощникам я уже велел взнуздать мула и положить в повозку все необходимое. Когда я вышел на улицу, то обнаружил, что сынок мой уже сидит на козлах и ждет меня, как обычно, широко улыбаясь.

У мастера-трубочиста, кроме ученика, должен быть еще подмастерье, работник, или мастеровой, или как там их еще называют. Мой был греком, и впервые я встретился с ним в монастыре в Химмельпфортгассе, где он служил факторумом: слугой, поденщиком и посыльным. То был Симонис, молодой говорливый идиот, который сопровождал нас с Клоридией два месяца назад на встречу с нотариусом.

Едва узнав, что моя скромная особа является по профессии трубочистом, он спросил меня, не нужен ли мне помощник. Его временная работа в Химмельпфортгассе, где он убирал подвал, должна была скоро закончиться, и Камилла сама тепло рекомендовала мне его, уверив, что он гораздо меньший идиот, чем хочет казаться. Поэтому я его и взял. За ним должна была сохраниться комнатка в монастыре Химмельпфорте, пока не будет готов мой дом в Жозефине, а потом он будет жить с моей семьей, как положено мастеру и помощнику.

Проходили дни, и время от времени мы вели короткие разговоры, если так можно назвать общение между ним – человеком, который не владел нормальной речью, и мною, знающим язык еще хуже. Будучи всегда в хорошем настроении, Симонис задавал мне бесчисленное множество более или менее глупых вопросов и иногда делал забавные, даже остроумные замечания, которые, когда я понимал их, вероятно, и объясняли то, что мне было хорошо в обществе этого чудаковатого приветливого грека, которого, как и меня, занесло к по-северному грубым венцам.

Когда он устремлял взгляд своих сине-зеленых глаз прямо на собеседника, а его черные, как вороново крыло, волосы падали ему на лоб, лицо его могло внезапно стать столь серьезным, что я никогда толком не понимал: то ли Симонис внимательно следит за тем, что я отвечаю на его вопросы, то ли его разум таки большей частью замутнен. Верхние зубы, торчащие, словно у кролика, вперед и все время подставленные всем ветрам, поскольку они почти полностью закрывали нижнюю губу, постоянно вытянутое вперед правое предплечье с вывернутым суставом, отчего ладонь безвольно свисала вниз, будто сустав был парализован ударом меча, – все это заставляло меня предполагать, что Симонис – парень добрый, но разума у него поистине маловато.

Мои подозрения подтвердились в тот день, когда я обнаружил, что молодой подмастерье понимает мой родной язык. Мы как раз чистили очень загрязненный дымоотвод, и я едва не оступился, а поскольку мне поднадоело выдавать неуклюжие предложения на немецком языке, особенно в таких опасных ситуациях, я крикнул ему по-итальянски, чтобы он помог и поднял канат, державший меня.

– Не переживайте, господин мастер, я сейчас вас вытащу! – тут же успокоил он меня на моем языке.

– Ты говоришь по-итальянски?

– Ну да, – лаконично ответил тот.

– А почему ты никогда мне об этом не говорил?

– Потому что вы никогда меня об этом не спрашивали, господин мастер.

Так я узнал, что Симонис приехал в Вену не затем, чтобы влачить жалкое существование, а по гораздо более благородной причине: он был студентом. Студентом медицины, если точнее. Симонис Риманопоулос, так звучала его фамилия, начинал учиться в университете Болонья, что, очевидно, объясняло его безупречное владение итальянским языком. Однако затем голод 1709 года и надежда на менее обреченную жизнь – что вполне справедливо – привели его в богатую Вену и ее старинный университет, Alma Mater Rudolphina, где собрались студенты из Венгрии, Польши, Восточной Германии и многих других стран.

Впрочем, Симонис принадлежал к хорошо известной категории нищих студентов, тех бедных студентов без семейной поддержки, которые хоть как-то существовали благодаря тому, что брались за различного рода работу, включая попрошайничество, если в этом была необходимость.

Симонису невероятно повезло, что я его нанял: нищим студентам жилось в Вене несладко. Невзирая на множество официальных указов очень часто бродячие студенты – а также те, кто к ним присоединялся, не будучи студентом, – попрошайничали днем и ночью, даже во время лекций, на улицах, перед церквями и домами. Делая вид, что учатся, эти молодые люди предавались лени, кражам и воровству, хотя очень хорошо помнили волнения в ночь с 17 на 18 января 1706 года в городе и за его пределами, и даже в Нусдорфе, следствием которых были очень тщательные (равно как и тщетные) и все еще продолжающиеся дознания, в попытках строго наказать виновников. Такие студенты бросали тень на доброе имя других, законопослушных, и их императорское величество издал многочисленные указы, чтобы раз и навсегда покончить с попрошайничеством. После тех волнений, которые случились пять лет назад, декану, императорским старшим надзирателям и консистории старинного Венского университета было приказано предупредить в последний раз: нищие студенты должны в течение двух недель покинуть город императора.

В противном случае они будут взяты под стражу и отправлены в carceros academicos, то есть в темницу университета, где подвергнутся ощутимым наказаниям. Те же бедные студенты, которые каждый день усердно будут заниматься учебой, должны получить у alumnates[11]11
  Воспитанников (лат.).


[Закрыть] стипендию или подыскать себе другой вид материальной поддержки. И только тот, кто не мог сделать этого, поскольку не было рабочих мест или поскольку он выбрал себе особенно трудную специальность и был все-таки вынужден просить милостыню во время лекций, мог продолжать заниматься этим как и раньше, но должен был просить только на самое необходимое, до дальнейших распоряжений. Кроме того, он должен был всегда носить на груди знак истинного нищего студента и ежемесячно обновлять его в университете. В противном случае он не признавался истинным нищим студентом и его немедленно запирали в карцер как бродягу.

Это объясняло, что подвигло Симониса подрядиться подмастерьем к трубочисту: опасность попасть в темницу из-за попрошайничества угрожала ему ежечасно.

Однако как этому общительному простодушному парню удалось так хорошо выучить мой язык и как, черт побери, он вообще попал в университет, оставалось для меня поистине загадкой.

– Господин мастер, не хотите ли, чтобы я правил телегой, поскольку хорошо знаю дорогу?

Я действительно очень смутно представлял себе точное местонахождение императорской резиденции: в Зиммерингер Хайде, к юго-востоку от Вены, неподалеку от Эберсдорфа. В назначении это место вообще было описано довольно непонятно: «Место Без Имени, называемое Нойгебау». Я пытался расспросить своих собратьев по цеху, но получил только расплывчатые ответы, что, вероятно, объяснялось тем, что из-за императорского назначения ко мне плохо относились. Никто не мог мне толком рассказать, какого рода это здание, которое мне предстояло проверить.

– Никогда там не был, – сказал один, – но думаю, что это что-то вроде виллы.

– Хотя я никогда его не видел, но знаю, что речь идет о саде, – сказал другой.

– Это охотничий замок, – клялся третий, в то время как четвертый обозначил его «питомником для птицы». Одно было ясно: никто из моих собратьев-трубочистов никогда не был в том месте и, похоже, туда особенно и не стремился.

Дорога до Места Без Имени была долгой. Я с удовольствием отдал Симонису поводья мула. Малыш тоже просил, чтобы ему позволили посидеть на козлах, и получил разрешение. Теперь он сидел рядом с греком, который время от времени давал ему в руки поводья, чтобы поучить править телегой. Я сидел сзади, среди инструментов.

Постепенно дитя задремало, и я привязал его веревкой к телеге, чтобы он не упал. Симонис правил уверенной, твердой рукой. Удивительно, но он молчал. Казалось, он был погружен в свои мысли.

По пути через просторные пахотные угодья к Зиммерингер Хайде я слышал только поскрипывание колес и топот подков.

Строго говоря, с улыбкой подумалось мне, когда я время от времени поглядывал на однообразный ландшафт и предавался послеполуденной дремоте, сидят в этой телеге трое детей: мой сыночек, я со своим детским телосложением и Симонис, оставшийся в душе ребенком.

– Мы прибыли, господин мастер.

Я проснулся с негнущимися, разболевшимися от того, что лежал на инструментах, конечностями. Мы находились на огромном заброшенном дворе. В то время как Симонис и малыш слезли с козел и принялись выгружать инструменты, я оглядывался по сторонам. Мы въехали через большие ворота, за ними я рассмотрел идущую через просторные поля дорогу, по которой мы, должно быть, и ехали.

– Мы в месте без названия, – пояснил грек, увидев мой затуманенный взгляд. – По ту сторону арки расположен вход в главное здание.

И точно – за низким подсобным строением, разделенным проходом в форме арки, виднелся обширный двор. По правую руку от нас в стене открылась маленькая дверь, за ней обнаружилась винтовая лестница. Когда я поднял взгляд, то слева увидел стены с зубцами и, к моему удивлению, шестиугольную башню с покрытой причудливыми фиалами крышей. Все: башня, ворота, стены и зубцы были из белоснежного камня, подобного которому я никогда прежде не видел – он слепил мои заспанные глаза.

– Отсюда можно попасть в подвал, – объявил мой юный подмастерье.

Он побежал на разведку и остановился перед белой полукруглой сторожевой башней, тоже непривычной формы – что-то вроде апсиды, с которой начиналось видневшееся за аркой длинное строение, вполне годившееся на роль главного здания.

– Хорошо, – сказал я, потому что как раз с подвалов и следует начинать чистку дымоходов.

Я слез с телеги и пошел вместе с Симонисом, неся инструменты, к моему сыну.

Мы переступили через порог, который действительно, похоже, вел в подвал, и спустились по лестнице. Потолок с цилиндрическим сводом был низким, стены – мощными, а в дальней стене виднелась дверь, которая вела дальше вниз. Большая комната была совершенно пустой, но казалась не заброшенной, а незаконченной, словно ее не достроили.

Пока оба моих помощника ощупывали стены на предмет вывода дымохода, я продолжал изучать комнату. Ослепленные дневным светом глаза сначала должны были привыкнуть к темноте, и я нечаянно ткнулся носом во что-то холодное, тяжелое и жирное. Я машинально провел рукой по лицу и посмотрел на кончики своих пальцев; они были красны. Затем я сосредоточил взгляд на том, что висело передо мной.

Оно свисало с потолка на веревке, и теперь, после того как я наткнулся на него, слегка покачивалось: труп без ног, головы и рук истекал кровью – она была темной и капала на пол. Тело висело на толстом ржавом крюке, проткнувшем его насквозь и не дававшем ему упасть. Должно быть, с него живьем сняли кожу, со страхом подумал я, поскольку даже там, где не было крови, все было ярко-красным, виднелись нервы и белые сухожилия.

Ужас охватил меня от этого проклятого места, и, со звоном уронив на пол свой инструмент, я что есть мочи позвал Симониса, сказал ему, что надо бежать и унести малыша в безопасное место, не дожидаясь меня.

Я увидел, что Симонис повиновался молниеносно. Хотя он не знал, что произошло, выполнил приказ немедленно: взял малыша на плечи и со всех ног бросился прочь. Я тоже надеялся убежать, хотя ноги у меня были не такие длинные, но тщетно.

Едва я почувствовал на своем лице солнечный свет и увидел, как Симонис изо всех сил стегает мула и исчезает за горизонтом, я услышал его.

Все было в точности так, как я представлял себе сотни раз: жуткий рев, от которого дрожат и люди, и звери, и вообще все.

Слишком мало времени было на то, чтобы понять, откуда он пришел – удар плетки, тяжелой и грязной, который свалил меня с ног. Я полетел на пол, к счастью, далеко и, перекатившись, снова услышал рев. Затем я услышал, как он бежит ко мне, князь ужаса, мучитель, разглядел его демонические глаза, грязную гриву, окровавленные клыки и побежал как сумасшедший, спотыкаясь на каждом шагу, задыхаясь от страха, не веря своим собственным глазам. В этом одиноком месте за вратами Вены, в этот морозный ясный весенний день далеко на севере, по ту сторону Альп, меня преследовал лев.

Я неуклюже выбрался через дверцу и побежал с быстротой молнии, вниз по винтовой лестнице. Меня встретило маленькое помещение. Когда я услышал, что чудовище на миг остановилось в нерешительности, чтобы затем с ревом приблизиться, я скользнул в поисках выхода в большое здание без крыши.

Однако увидев то, что открылось моему взору, я решил, что кошмар продолжается. То было… парусное судно.

Размеры оно имело небольшие, но ошибиться было невозможно. У него была форма хищной птицы со всем, что ей причитается: голова и клюв, крылья и хвостовое оперенье, откуда торчал флаг.

Снова уверившись, что я стал жертвой завистливого демона и его смертоносных иллюзий, я прыгнул на оперенный хвост этого странного корабля и в отчаянии стал пытаться повалить флагшток, чтобы он послужил мне в качестве оружия от нападения льва, беспрестанный рев которого заставлял дрожать все мое тело и все вокруг меня.

К сожалению, ловкости трубочиста и легкости моего тела не хватило для того, чтобы победить мой почтенный возраст. Чудовище было проворнее: в несколько прыжков оно настигло меня и, оттолкнувшись от пола, сделало последний прыжок на свою жертву.

Но у него не вышло. Он не смог прыгнуть достаточно высоко для того, чтобы достать меня своими когтями. Оперенный парусник стал раскачиваться под его ударами и качался все сильнее и сильнее. Лев снова попытался достать меня прыжком. Да, чем чаще он прыгал, тем меньше, казалось, становился. Я отчаянно цеплялся за деревянные перья, потому что фрегат раскачивался теперь настолько сильно, что у меня кружилась голова, а его причудливый парус – образовывавший на спине птицы что-то вроде купола – изгибался и надувался под порывами ветра.

С ревом кружился мир вокруг меня, в то время как мои истерзанные страхом смерти чувства говорили мне, что эта причудливо вырезанная хищная птица начинает подниматься в воздух.

В этот момент я услышал, как кто-то с угрозой в голосе произнес на тевтонском наречии:

– Мустафа, негодник ты этакий! Дождешься ты у меня, без еды останешься!

Его звали Фрош, и от него воняло вином. Лев мирно улегся у его ног.

Он объяснил мне, что хищник любит общество людей, поэтому имеет дурную привычку приветствовать тех несчастных, кто забрел сюда, радостным ревом, стараясь прыгнуть на него и облизать.

Место Без Имени, называемое Нойгебау, это не какое-нибудь место, тут же объяснил он. Оно было построено примерно полтора столетия назад его покойным императорским величеством, императором Максимилианом II, и от его былого блеска сегодня остался только императорский зверинец со множеством чужеземных животных, особенно хищников. Говоря так, он поглаживал огромного, к счастью, истощенного, старого льва, который всего несколько мгновений назад казался мне непобедимым чудовищем.

– Плохой Мустафа, негодное животное! – снова принялся ругать его Фрош, в то время как лев послушно позволил надеть на себя цепь и украдкой посматривал на меня. – Мне очень жаль, что он так напугал вас, – наконец извинился он передо мной.

Фрош был сторожем зверинца в этом Месте Без Имени. Он заботился о льве, а также о других животных. Когда он представлялся, ноги мои еще дрожали, как лист на осеннем ветру. Он предложил мне сделать глоток из своей бутылки, к которой сам постоянно прикладывался. Я отказался: когда я вспоминал об истекающем кровью трупе, у меня желудок начинало выворачивать наизнанку.

Фрош разгадал мои мысли и успокоил меня: там был подвешен к потолку всего лишь кусок баранины. Он хотел приманить им льва, который от него убежал.

К сожалению, все эти объяснения предоставлялись на единственном языке, которым владел смотритель, а именно на гортанном, искаженном немецком наречии без половины звуков, на котором говорит чернь Вены. Я буду передавать его здесь так, словно это был нормальный разговор, а не вавилонская несуразица. На самом же деле мне приходилось просить его повторять каждое второе предложение, что вызывало у Фроша нетерпеливое сопение и, после того как он как следует приложился к своей бутылке шнапса – того крепкого алкогольного напитка, благодаря которому он поддерживал себе настроение, – множество недовольных отрыжек.

– Итальянец. Трубочист, – представился я на своем зачаточном немецком. – Я… чистить камины замок.

Фрош воспринял причину моего появления с удовлетворением. Самое время, мол, чтобы какой-нибудь император позаботился о Нойгебау. Сейчас здесь живут только животные, заключил он, указывая на Мустафу, который с большим аппетитом доедал остатки баранины.

Время от времени смотритель бросал на льва сердитый взгляд, после чего Мустафа (его имя должно было служить насмешкой над неверными турками) очень пристыженно сворачивался клубком. Очевидно, мрачный сторож пользовался у зверя непререкаемым авторитетом. Он заверял, что опасность мне уже совершенно не угрожает: все звери Фрошу слепо повиновались. Конечно, бывали редкие исключения, негромко добавил он, ведь лев все-таки убежал из-под его надзора и до недавних пор бродил на свободе.

Итак, я нахожусь не в плену кошмара, с облегчением вздохнув, подумал я, собираясь слезть со своего конька. И стал рассматривать его, резонно полагая, что теперь он предстанет передо мной не в таком причудливом виде хищной птицы, как всего несколько мгновений назад, в секунды пережитого ужаса.

Но нет. Передо мной было крайне таинственное судно, которое можно описать как смесь чудовища и машины.

То было нечто среднее между кораблем и каретой, хищной птицей и китом. У него была устойчивая форма кареты, очень просторный корпус баржи и безупречный парус судна. На носу красовалась гордая голова грифа с опасным крючковатым клювом, на корме – хвостовое оперение большого коршуна, а по бокам – мощные крылья орла. Оно было длиной в две кареты и шириной с фелуку. Сделано из старого, потрескавшегося, но не гнилого дерева. На борту, посреди свободной палубы, похожей на бочку, рядом со штурманом могли поместиться три или четыре человека. На носу и на корме находились два примитивных глобуса, наполовину источенные зубами времени, один из которых представлял небесный свод, а второй – землю, словно они должны были указывать воздухоплавателю курс. Весь корабль (если его можно так назвать) был накрыт большим парусом, натяжение которого придавало ему форму полусферы. На корме трепетал флаг, который я совсем недавно пытался выдернуть. На нем – герб с крестом.

– Это флаг Португальской империи, – пояснил Фрош.

Только одно мне действительно причудилось: парусник не поднимался в воздух, он прочно стоял на земле.

От удивления я спросил его, что это, ради всего святого, за транспортное средство и откуда оно здесь взялось.

Словно опасаясь, что его объяснениям не поверят, Фрош некоторое время покопался в углу двора и сунул мне под нос вместо ответа пачку листов. Они были исписаны старым готическим шрифтом.

Даже на самых сложных языках читать проще, чем разговаривать. Поэтому я уселся на пол, и мне удалось разобрать, что написано в брошюре, которой было около двух лет:

Известие о Летающем корабле, счастливо прибывшем из Португалии в Вену 24 июня вместе со своим изобретателем.

Перепечатанное с уже готового экземпляра, посланного на Наумбургскую ярмарку.

Год 1709 Р. X.

Вена, 24 июня 1709 года

1709 год. Вчера утром около девяти часов все в этом городе переполошились и взволновались, все улицы были полны народу, a me, кто не был на улице, высовывались из окон, спрашивая, что произошло; однако почти никто ничего не мог объяснить. Люди сновали туда сюда и кричали, что вот-вот начнется Страшный суд, другие говорили, что случилось землетрясение, а третьи – что перед воротами стоит целая армия турок. Наконец все увидели в небе неописуемое множество маленьких и больших птиц, которые, как сначала всем показалось, летели вокруг очень крупной птицы и ссорились с ней. Вся эта стая вдруг начала снижаться, приближаясь к земле, и стало видно, что то, что выглядело похожим на птицу, было машиной в образе корабля с надутым парусом, трепетавшим на ветру, и со держало в себе человека, одетого как монах, который возвестил о своем прибытии с помощью различных выстрелов.

После множества кругов, описанных этим воздушным наездником, стало ясно, что он намеревается приземлиться на площади города. Однако внезапно налетел ветер, который не только помешал ему исполнить задуманное, но и отнес к верхушке башни собора Св. Стефана, где ее опутал парус, так что машина повисла на соборе. Это событие вызвало новый шум среди всего народа, который бросился к соборной площади, вследствие чего в толпе было растоптано порядка двадцати человек.

Оказавшемуся в воздухе человеку никак не могли помочь все те зеваки, что таращились на него. Он требовал, чтобы его сняли при помощи рук, которые, однако, были чересчур коротки, чтобы оказать такого рода помощь. Когда же через пару часов ситуация в городе ничуть не изменилась и никто не помог чужестранцу, тот стал проявлять нетерпение, взял лежавшие в машине молоток и лом и принялся работать. В результате верхняя часть шпиля, поймавшего его, упала вниз, а он снова смог летать и после недолгого планирования опустил свой воз душный корабль, приземлившись неподалеку от замка императора. Туда немедленно были посланы солдаты городского гарнизона, чтобы защитить этого гостя, не то его разорвала бы на части любопытная чернь.

После этого его разместили в трактире «У Черного Орла», где он отдыхал несколько часов, затем же передал имевшиеся при нем письма всем находящимся в городе португальским посланникам и другим важным господам, которые приходилик нему с визитом, и рассказал, как позавчера, 22 июня, в 6 часов утра он отправился из Лиссабона на своем новом изобретении, по пути постоянно будучи вынужден сталкиваться с орлами, аистами, райскими птицами и другими неизвестными на земле пернатыми, и без двух двойных колунов и четырех ружей, которые у него были при себе, он распростился бы с жизнью и не прибыл бы сюда.

Пролетая мимо луны, сказал он, он осознал, что его с нее видно, ибо возникло сильное волнение. И поскольку он пролетал мимо и мог все видеть и прекрасно различать, в спешке он не успел рассмотреть многого, а только то, что на ней есть горы и долины, моря, реки и поля, также живые существа и люди, у которых хотя и есть руки, как у здешних людей, однако нет ног, они передвигаются по грунту как улитки. Также, подобно черепахе, каждый человек носит на спине большую крышку, под которую он может прятаться целиком. И поскольку таким существам не нужны иные квартиры, он сделал вывод, что в лунном мире нет ни единого дома или замка. По его подсчетам, можно было бы захватить лунное королевство с помощью 40 или 50 изобретенных им кораблей, на каждом из которых должен быть экипаж из 4–5 вооруженных людей, ибо им не было бы оказано большого сопротивления. Сделает ли их величество, король Португальский, какие-либо выводы, станет ясно в дальнейшем.

Что еще я узнал от этого Тесея, будет рассказано в следующей статье. Машину разместили в городском арсенале.

P. S. Только что узнал, что этот якобы воздухоплаватель арестован как ведьмак и в ближайшие дни будет сожжен вместе со своим Пегасом, вероятно, затем, что это искусство, попади оно в нехорошие руки, могло бы вызвать в мире сильные волнения, и чтобы оно осталось никому неизвестным.

Я спросил Фроша, действительно ли этот парусник с перьями, стоящий, всеми забытый здесь, в Месте Без Имени, является тем самым Летающим кораблем, о котором говорится в статье. Вместо ответа Фрош протянул мне еще один лист. На этот раз это была иллюстрация из другого старого издания «Венского дневника».

Сомнений не было: речь шла о точном рисунке корабля. Под ним было короткое сообщение, датированное 1 июня 1709 года:

В Вену, к императорскому двору, прибыл курьер из Португалии с письмами, датированными 4 мая и с изображениями летающей машины, которая якобы пролетает 200 миль за 24 часа и посредством этого сделала возможным посылать войскам письма, подкрепление, провиант и деньги даже в самые отдаленные страны, а также передавать продукты и все необходимые товары в осажденные крепости. Также было представлено письмо, которое было отправлено их королевскому величеству, королю Португальскому, хитроумным человеком из Бразилии, изобретателем летательного аппарата. В скором времени, 24 июня, будет сделан пробный полет в Лиссабон.

Мое сердце забилось быстрее: получается, этот корабль действительно летал, как мне показалось ранее, в состоянии наивысшего душевного волнения?

Не случайно, что корабль прилетел из Португалии, принялся тут же объяснять Фрош: всего за год до этого, в 1708 году, король той страны, Иоанн V, женился на сестре Иосифа по имени Анна-Мария. Корабль несколько месяцев стоял в арсенале, пока волнения, вызванные его прибытием, окончательно не улеглись: тем временем городские власти, как можно прочесть в газете, старались замолчать всю эту историю. Ничего из этого не было сообщено императору: Иосиф был очень юн и предприимчив, он обладал живым умом, и уже один вид рисунка, принесенного ему португальским послом, привел бы его в невероятное возбуждение. Он, без сомнения, захотел бы увидеть и обследовать то дьявольское открытие, что, по мнению всех министров, необходимо было непременно предотвратить. Никто ничего не должен был узнать. Летающий корабль был опасен и мог вызвать волнения.

Услышав эти слова, я удивился: разве на протяжении столетий человек не мечтал о том, чтобы кружить в небе, подобно птице? Не зря ведь в газете Фроша Летающий корабль сравнивали с Пегасом, крылатой лошадью из античных легенд, а его штурмана – с героем Тесеем, победившим Минотавра. Невзирая на это повелителя ветров проклинали, даже бросили в темницу. Я же отдал бы душу, чтобы узнать, как ему удалось полететь и каким образом он овладел этим искусством. Я спросил смотрителя, знает ли он что-то об этом. Тот покачал головой.

Воздушная каравелла была тайно вывезена из города и доставлена в заброшенный замок, продолжал он свой рассказ. Сюда никто не станет совать нос. И если однажды он понадобится, то его всегда можно будет вернуть.

Я еще раз обошел корабль, затем влез в него, взобравшись по крылу, которое, как голова и хвост хищной птицы, было вырезано из дерева и позволяло подняться на борт.

Над головами тех, кто находился на борту корабля, высилось несколько шестов, поддерживаемых опорами, двумя на носу и двумя на корме, подобных тем сооружениям, на которых развешивают на улице белье. Только висели на них не простыни, а камни. Это были маленькие блестящие образования желтоватого цвета, и они были прикреплены к шестам с помощью шнуров. Поскольку рукой их было не достать, я попытался на глаз определить, из какого материала они сделаны, когда внезапно понял:

– Янтарь, это прекрасный янтарь. Стоит, наверное, целое состояние. Зачем, черт возьми, они нужны там, наверху?…

Я снова посмотрел на Фроша, но его взгляд свидетельствовал о полном незнании того, что касалось функции этих камней.

Я опять спустился на землю и продолжил исследовать таинственное транспортное средство. Честно говоря, оно находилось не в столь плачевном состоянии, в которое его могли привести дождь, ветер и солнце. Дерево сохранилось очень даже хорошо; казалось, что кто-то время от времени покрывал его защитным масляным слоем, как – я часто это видел – делали римские рыбаки на Тибре. Затем я заметил, что поверхность корпуса не была отшлифована, как у рыбацких лодок. Она состояла из трубок, проходивших от носа к корме по всей длине корабля, словно корабль был сделан из пучка труб.

Я постучал костяшками пальцев по одной из трубок. Звук получился пустым, пустыми оказались и другие трубы, которые я проверил таким же образом. Отверстия трубок были профилированы к носу. На корме же, на другом, так сказать, конце трубок, виднелись отверстия, из которых все, что собиралось на корме, казалось, направлялось вверх, прямо в сторону паруса, накрывавшего весь корабль.

Я бросил взгляд на ровную мачту, гордый нос и маленькую изящную верхнюю палубу. Кое-где заменили шесты, подлатали пробоины, обновили гвозди. Если присмотреться внимательнее, корабль не был ни поврежден, ни развален. Его просто пришвартовали, словно в Месте Без Имени он обрел укромную гавань и, быть может, прилежного юнгу, который за ним присматривал.

– В любом случае это ухоженный маленький кораблик, – заметил я, задумчиво поглаживая киль, выглядевший каким угодно, но не потрепанным.