Текст книги "Veritas"

20 часов, трактиры и пивные закрываются

Я сидел на своем привычном месте в императорской капелле, на репетиции «Святого Алексия». В этот вечер оркестр играл с большим усердием, чем обычно, поскольку представление оратории было уже на носу.

После смерти Угонио – да покоится он с миром – музыканты снова превратились в невинных творцов. Однако я задавал себе некоторые вопросы, наблюдая сзади за Камиллой де Росси. Она сильно размахивала руками, чтобы заставить скрипки сыграть более интенсивное вибрато, а у контрабасов вызвать более приветливые басы.

Почему она солгала по поводу Антона де Росси? Не обязательно ведь всем Росси быть в родстве друг с другом, сказала она мне. Но бывший камердинер кардинала Коллонича действительно был в родстве с ее покойным мужем. Кардинал Коллонич: это тот самый кардинал, который много лет назад крестил девочку-турчанку, отвергнутую потом сестрами из Химмельпфорте, как рассказывала нам сама Камилла. Франц и Антон де Росси, Франц и Камилла, Антон де Росси и Коллонич, а также Коллонич и Химмельпфорте, и, наконец, Химмельпфорте и Камилла: какая логика, если она есть, скрывается во всей этой путанице?

И почему хормейстер никогда не берет плату за работу, которую выполняет для императора? Об этом рассказывал мне Гаэтано Орсини, который, как я теперь узнал, был невиновен, а значит, достоин доверия. Тот, кто не работает за деньги, размышлял я, в любом случае получает какого-то рода компенсацию. Какую же получает она? Когда Иосиф потребовал от нее отказаться от деятельности в качестве врачевательницы двузернянкой, она потеряла средства к существованию. Но вместо того чтобы брать плату за свои музыкальные композиции, она попросила у его императорского величества право жить в монастыре Химмельпфорте, то есть то, что больше походило на наказание, чем на вознаграждение.

Много лет назад Камилла и ее муж Франц ездили аж в далекую столицу Франции, чтобы навестить Атто Мелани. Хотели ли они познакомиться с учеником синьора Луиджи или со шпионом наихристианнейшего короля? Можно ли предполагать, что Камилла не имеет ничего общего с темными делишками, в которых с давних времен запутался Атто? Я заметил, что Клоридия печально смотрит на меня: она знала о моих размышлениях и разделяла их, но сердце ее колебалось между недоверием и приязнью, которую она испытывала к хормейстеру.

Устами сопранистки, полной Марии Ландини, которую я вчера считал способной на самые позорные поступки, теперь сладко пела невеста святого Алексия о ранах любви:

 
Basta sol che casto sia
Che diletta sempre amor…[102]102
  Довольно того, что она невинна, / так любовь всегда торжествует… – Примеч. авт.


[Закрыть]
 

Нет, этого не могло быть. За враньем Камиллы должно что-то стоять. Я наблюдал за хормейстером, когда она дирижировала, и размышлял.

 
…е fa' poi che eterna sia
Fiamma ascosa entro del cor.[103]103
  …и делает так, что длится вечно / таинственное пламя в сердце. – Примеч. авт.


[Закрыть]
 

После слов сопранистки о вечном пламени страстей в голову мне пришла идея, что сомнение тоже огонь, который мучит и беспрестанно бушует, как и любовь. Мои размышления по поводу музыкантов она развеяла, но гложущие меня подозрения относительно хормейстера с каждым часом становились все более давящими. Химмельпфорте и Камилла были отправной точкой моего существования в Вене. И теперь, после множества кровавых приключений, казалось, все снова вернулось к монастырю и его загадочной музыкантше.

Смерть студентов не оставила нам следов, по которым мы могли бы пойти. По поводу загадочной болезни императора было еще слишком много неразрешенных вопросов. И что же связывает Камиллу с Иосифом Победоносным? Какой награды ждет хормейстер за услуги, оказываемые его императорскому величеству?

Я не знал почему, но чувствовал, что следующий день прольет немного света на мой замутненный разум.

Вена: столица и резиденция Императора
Четверг, 16 апреля 1711 года
День восьмой

5.30: заутреня
С этого момента постоянно раздается колокольный звон, который на протяжении целого дия возвещает о мессах и богослужениях. Открываются трактиры и пивные

Но и на следующий день оказалось, что нельзя тревожить сон Хаббата Мелани. На рассвете я снова отправился к нему, и Доменико, опасавшийся за здоровье своего дяди, не захотел даже впустить меня. Однако я не сдался, и после некоторой перепалки он позволил мне войти.

К сожалению, племянник Атто был прав: вследствие переживаний прошедшего дня, особенно же из-за душевных потрясений, аббат находился в почти кататоническом состоянии. Мне удалось заставить его бодрствовать в течение нескольких минут, но, заговорив с ним, я получил в ответ только замутненный взгляд и бормотание. Зная, что Доменико слушает, я все же передал Атто суть моего последнего разговора с Клоридией: вероятнее всего, турки прибыли в Вену не с дурными намерениями, а наоборот: они хотели поспособствовать выздоровлению императора, поэтому его теория неверна и подозрения относительно Евгения безосновательны. Однако все было напрасно. Через некоторое время Атто закрыл глаза и перевернулся на другой бок. А рассерженный Доменико выставил меня за дверь.

Вернувшись в свою квартиру, я обнаружил, как и ожидал, повестку от императорской палаты. Сегодня во второй половине дня меня и моего подмастерья ожидало начальство в Месте Без Имени, чтобы составить там протокол происшествия.

Клоридия в величайшем волнении как раз вернулась с небольшой прогулки по окрестностям.

– Карета его светлости принца выехала из дворца! Он отправляется в путешествие на фронт, – с серьезным лицом объявила она.

Человек, который занимал наши мысли на протяжении более чем недели, возвращался к своим обычным занятиям: внешним военным действиям против врагов-французов и внутренним – против Собачьего Носа и Мадам Л'Ансьен.

Однако у нас были и другие дела. Скоро семь – нам предстояла встреча с Опалинским.

* * *

Едва мы отправились в путь, как нас неожиданно задержали.

– Слуш, трубочиста, итальяшка! Остановись, стой! – крикнул мне вслед знакомый голос.

Я его не сразу узнал. Голова его была забинтована, он опирался на палку. Когда он пошел нам навстречу в таком виде, мне показалось, что я вижу призрак.

– Фрош! – воскликнул я.

Хотя смотритель Места Без Имени и не был призраком, но он едва не стал одним из них. То и дело потирая перевязанную голову, он рассказывал нам о том, что случилось в Нойгебау. Когда мы были заняты работой в замке, Фрош находился неподалеку от ограды. Как это обычно бывает в случае внезапных нападений, он почти ничего не помнил. Знал только, что кто-то (невозможно сказать, был то один или несколько мужчин) напал на него сзади и уложил на землю ударом палки; после этого он некоторое неопределенное время пролежал без сознания. Очнулся он только тогда, когда Мальчик вымыл ему хоботом все лицо.

– Мальчик?

– Малыш, – ответил Фрош, словно это ласкательное прозвище для слона было самой естественной вещью на свете. Вероятно, он надеялся, что мы не будем задавать ему вопросы по поводу тайны, которую он столько лет хранил за стенами замка.

Придя в себя, Фрош увидел весь масштаб разрушений, которые могли быть устроены только намеренно. Чудом ему удалось пробраться сквозь толпу обезумевших животных, и после того, как он, невзирая на кровоточащие ссадины на голове, забаррикадировал все выходы из Места Без Имени, он отправился просить помощи в ближайшую деревню.

Фрош подробно описал нам случившееся, речь его была обстоятельной, прерываемой множеством проклятий: он по-прежнему испытывал боль и, похоже, кроме этого выпил еще бутылку в качестве утешения. Мы опаздывали, однако было практически невозможно уговорить смотрителя Места Без Имени сократить рассказ.

Поначалу местные крестьяне отказывались помогать ему, продолжал говорить Фрош, и утверждали, что в замок вернулся дух Рудольфа, что Нойгебау проклят и неспроста недавно в небе видели корабль. Произнеся эти слова, смотритель вопросительно взглянул на нас, однако, поскольку мы промолчали по поводу слона, он не стал спрашивать нас о Летающем корабле.

Несмотря на приложенные им усилия, некоторые животные уже успели покинуть Место Без Имени, и охота на беглецов, которые в конце концов разбежались по всей округе, продлится еще не один день. Я сказал Фрошу, что мы тоже понятия не имеем, кто мог освободить диких животных, и еще меньше, кто мог на него напасть. Мы тут же бежали из Нойгебау, когда увидели, что дикие звери бродят на свободе. По прибытии в Вену я уведомил власти о происшедшем и уже сегодня утром получил повестку.

– Нчево, но я нмогу рньше врмени ути оттда, – сказал он, массируя себе голову и указывая на госпиталь «Бюргершпиталь», из которого только что вышел для небольшой прогулки.

Затем он начал перечислять свои раны и соответствующие процедуры, которые ему пришлось пережить. Сказал, что надеется, что после выхода отсюда ему никогда больше не придется обращаться в больницу, потому что он увидел столько несчастных случаев, а ведь он человек впечатлительный и просто не выносит некоторых вещей etc. И так продолжал он до тех пор, пока чрезмерное количество сливовицы, которая текла в его крови, не вылилась в виде слез. Как это часто бывает с алкоголиками, рассказ Фроша плавно перетек в детские всхлипывания. Мы успокоили его и, поскольку опасались, что он может упасть в обморок, отвели обратно в госпиталь, где передали милосердной опеке молодой монахини.

* * *

Мы следовали указаниям, которые оставил нам Опалинский, чтобы найти жилой дом у южных бастионов. Из-за встречи с Фрошем мы опоздали более чем на час.

Едва повернув на указанную улицу, Симонис удержал меня движением руки.

– Давайте лучше вернемся, – сказал он.

– Почему?

– Нам следует попытаться найти другой вход в дом. Чрезмерная осторожность никому не мешает.

– Но Опалинский написал, что мы должны следовать его указаниям.

– Мы все равно найдем его, господин мастер, доверьтесь мне. Иным путем было несложно попасть в условленное место.

В Вене все дома соединены друг с другом. Мы проскользнули через входную дверь дома на соседней улице и через несколько коридоров и внутренних дворов быстро достигли цели.

– Пстая квартира? Нверху, на чтвртом этаже, там живут Цвитковиц. То есть жили, – мрачным голосом произнесла пожилая женщина с первого этажа, прежде чем снова быстро захлопнуть дверь. – Эт еднственая, где пселилисьчновнки. Остлнные квртиры все запрты, и нкто не знает скльк. Ехали все. Я вт ккк раз сбираю сви пжитки.

Голос старухи был полон злобы на императорских чиновников, которые вынудили выехать всех жителей дома. Так мы воочию столкнулись с проявлениями квартирного права, о котором рассказывал Симонис: жильцы вынуждены были отдать свой дом придворному паразиту, который начал пересдавать их квартиры внаем нелегально. А Опалинский теперь собирал плату с новых жильцов.

Мы поспешно поднялись вверх по лестнице, не встретив ни одной живой души.

Мы сразу увидели квартиру, потому что дверь была открыта. Мы вошли, она оказалась полупустой. Большая часть мебели и картин была вывезена совсем недавно: на полу еще виднелись следы и белые пятна на стенах, где прежде, должно быть, висели картины, распятия и часы.

Благодаря проведенным осмотрам, я уже успел хорошо познакомиться с домами венцев. Внутренняя обстановка квартир и их планировка означали бы у меня на родине счастье и достаток для любого. Скромная венская семья имеет примерно столько же, сколько пять зажиточных семей в Риме. Стены толстые и крепкие, окна большие, крыши высокие, покрытые черепицей и увенчанные массивными, солидными трубами. В квартирах по большей части есть прихожая и хорошо обустроенная кухня. Входная дверь широкая, равно как и та, через порог которой мы только что переступили.

– Ян, ты здесь? – крикнул Симонис. Нет ответа.

– Он, наверное, уже ушел, – сказал я.

Из первой комнаты можно было пойти направо или налево. Мы выбрали правую сторону и попали в кухню. Как обычно в Вене, здесь была красивая печь и большой выбор кухонных принадлежностей, какие в Риме можно обнаружить только в самых богатых, изысканно обставленных домах. В эрцгерцогстве выше и ниже Энса посуда всегда была самого лучшего качества, а у вилок – три, а иногда даже четыре зубчика.

Семья Цвитковиц взяла с собой кое-что из кухонной мебели, но не ее содержимое: медные столовые приборы, металлические чайники, жестяные сковороды, миски из цинка, стаканы самой разной величины и вида лежали стопками на полу или были свалены в кучу. Рядом со стопкой тарелок, ожидавшей в уголке, когда ее унесут, я заметил несколько красных капель. Я обратил на них внимание Симониса.

– Кровь, – глухим голосом произнес он.

Большое количество тряпок, салфеток, скатертей из тонкой ткани, украшенных красивым кружевом, – это совершенно нормальное явление венских буфетов. Потому что в кухнях этого города масло льется рекой.

На одном из столов я заметил красивую скатерть с подходящими салфетками, все были аккуратно сложены одна поверх другой. Кое-что бросилось мне в глаза, когда я пересчитал салфетки: их было три, а не шесть или двенадцать, как обычно.

В Вене кухарки пользуются особыми вертелами. Три или четыре с насаженным на них мясом они закладывают в печь, один поверх другого, чтобы сок с верхних кусков мяса капал на нижние. Однако поскольку никому не хочется тратить часы на то, чтобы сидеть у очага, переворачивая вертела, венцы изобрели гениальный автоматический механизм вращения, который, подобно часам, управляется весами, шариками и цепочками и приводится в действие горячим паром из печи. Благодаря этому механизму мясо на вертеле поворачивается равномерно и попадает на стол хозяев дома хорошо прожаренным.

На полу кухни я увидел стекатель с шестью вертелами. Как всегда, они были сделаны великолепно: длинное, очень остро заточенное острие с зубчиками, которые задерживаются в мясе и препятствуют тому, чтобы его можно было легко снять, было съемным. Но здесь лежало только четыре вертела. Двух не хватало.

– Опалинский, где ты, черт побери? – снова крикнул Симонис, впрочем, без особой уверенности.

Из кухни мы попали в другую комнату, так называемую гостиную, которая широко распространена в Австрии и напоминает нашу столовую. Здесь проводят большую часть времени, поскольку в комнате есть закрытая печь особого типа, ее можно встретить только в северных странах. Она дает приятное, равномерное тепло и служит для защиты от зимней стужи лучше всякого камина. В гостиной венцы любят держать множество певчих птиц и разные украшения (шелковые вышитые ширмы, облицовка стен, фарфор, картины, стулья, зеркала, настенные часы и тарелки), которые обычно мешают гостям. Очень трудно пройти по комнате, не наткнувшись на один из этих предметов обстановки, после чего он немедленно падает и разбивается на тысячу осколков – все это издержки роскоши, которую так не ценит отец Абрахам а Санта-Клара.

– Вот еще пятна крови, – сказал я, с притворным спокойствием глядя на пол.

– Да, и их много, – расстроенно заметил Симонис, словно мы говорили о трещине в потолке или о цветочной вазе. Несколько пятен были размазаны, словно кто-то по ним катался.

Когда мы вернулись к выходу из квартиры, то обнаружили, что здесь тоже есть пятна крови. Мы не заметили их, когда входили, потому что они были прямо на пороге со стороны левой створки двери, а мы пошли направо. Поэтому теперь мы приняли решение идти налево.

В зависимости от размеров семьи в Вене в каждой квартире была по меньшей мере одна спальня. На кроватях можно было утонуть в удобных, набитых перьями матрасах (которые, ах, настолько мягче римских!), удобство, которое порицает отец Абрахам а Санта-Клара, поскольку рано или поздно оно приводит к ослаблению духа и тела.

Итак, мы вошли в спальню. Мебель здесь была уже давно вошедшего в моду стиля ормушль: украшенная изобилием бесформенных несимметричных орнаментов, но очень привлекательная. Спинки и сиденья стульев были, как обычно, обиты кожей, прикрепленной к дереву гвоздями. Слева у стены стоял красивый складной стол, справа – трехдверный шкаф с нишей, в которой стояла статуэтка. Рядом находился небольшой шкафчик, вырезанный в виде табернакля,[104]104
  В католической церкви – шкафчик для хранения даров.


[Закрыть] увенчанный двумя фигурками, а в центре были часы. На стенах висели маленькие часы с маятником и зеркало.

И наконец, посреди комнаты стояла огромная двойная кровать. В воздухе чувствовался странный железный запах. Перед кроватью, повернутое к нам спиной, стояло кресло, в котором кто-то сидел. Он повернулся.

– Ты! – воскликнул Симонис.

И тут я заметил, что грек достает что-то из небольшого мешка, который он таскал с собой на протяжении нескольких дней: пистолет. Он направил его на того, кто встретил нас здесь, – на Пеничека.

* * *

– Что это вам в голову пришло? Не стреляйте! Я… я ранен! – воскликнул младшекурсник при виде оружия.

Он с трудом поднялся, ноги его дрожали. Правой рукой он сжимал другую руку, между пальцами текла кровь. С левого виска тоже бежала тонкая красная струйка крови. Мы с Симонисом замерли неподвижно, в трех шагах от него.

– Это был Опалинский, – продолжал он, – он сказал мне, что мы должны встретиться здесь.

– Нам тоже, – сказал я, – он прислал записку.

– Когда я пришел, он спросил меня, не знаю ли я, где вы. Он ждал вас и очень нервничал. А время все шло и шло, и он подумал, что вы уже не придете. Я сказал ему, что вы, наверное, заняты, потому что вы ведь собирались сегодня в Нойгебау.

– А ты, младшекурсник? Что ты знаешь о том, что мы собирались или не собирались делать? – недоверчиво спросил Симонис, по-прежнему не опуская пистолета.

– Вы говорили об этом вчера, разве не помните? И зачем я сказал это! Это стало моей погибелью. Он достал нож.

Юноша умолк и рухнул в кресло.

– Ян заманил вас и меня на эту встречу, чтобы убить нас всех, – снова поднимаясь, заговорил Пеничек, очевидно сильно измотанный поединком, крепко прижимая к себе раненую руку. – Два сообщника ждали на улице вашего прибытия. Как только они увидели бы, что вы вошли в дом, они тайком поднялись бы наверх и помогли бы своему предводителю порешить вас.

С трудом сохраняя равновесие на своей хромой ноге, он смотрел на нас широко раскрытыми глазами и ждал нашей реакции. Мы были невозмутимы.

– Внезапно он напал на меня, я защищался, мы оба упали на пол и стали драться. Наконец…

– Что наконец? – холодно спросил мой подмастерье.

– …он ударил меня чем-то по голове, – сказал он, указывая на кровь, которая текла по виску. – Потом он, наверное, подумал, что я умер, и бежал.

– Когда это случилось?

– Я не знаю… несколько минут назад, – еле переводя дыхание, сказал он, затем испуганно посмотрел на дверь. – Если кто-то вас слышал и сейчас придет, то что… что мы тогда будем делать, господин шорист? – сдавленным голосом спросил он.

– Идем скорее, – сказал Симонис.

– Куда? – поинтересовался я.

– В какое-нибудь спокойное место, где мы сможем немного поговорить, – сказал он, схватил младшекурсника за шиворот и, не обращая внимания на его раны и хромоту, потащил к выходу.

* * *

Весна отступила на шаг, день был прохладным и необычайно туманным, на улицах было очень мало людей, лишь черная карета медленно двигалась в ту же сторону, что и мы. И действительно, нельзя было найти более уединенного места, чем то, в которое привел нас Симонис: маленькое кладбище госпиталя «Бюргершпиталь» неподалеку от Кернтнерштрассе, где лечился Фрош. Во внутреннем дворике больницы, в который мы беспрепятственно смогли войти, между больничной часовней и крепостными стенами было небольшое кладбище. Шел мелкий дождь, меж могильных плит не было ни души.

– Опалинский расставил нам ловушку, и я аккурат попался в нее, – начал Пеничек, прижимая руку к ране. – Я имею в виду, если мы хотим продолжать называть его Опалинским.

Он замер на миг, взгляд его был устремлен на могилы. Взгляд его маленьких, жалобно смотревших глаз лихорадочно метался от одной могилы к другой.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Опалинского не существует, его и не было никогда. Его настоящее имя… Главари.

* * *

– Андреас Главари, если быть точным, – продолжал он после небольшой паузы, – и он из Понтеведро, он не поляк. Он признался мне в этом, когда собирался убить. Он ведь не мог знать, что я выживу. И ему нравилось рассказывать мне все. И я повторю вам все так, как услышал сам. Все.

С Данило было легче всего. Тот неосторожно выдал Главари время и место нашей встречи, и таким образом он смог прийти раньше, чтобы беспрепятственно сделать свое дело. Жертва пришла прямо к своему убийце и даже не узнала его. Только когда нож уже вонзился в его тело, Данило удивился.

– Когда вы нашли его умирающим, единственное, что он смог сказать вам, это имя Айууба и упомянуть сорок тысяч мучеников Касыма, то есть одну из тех турецких легенд о Золотом яблоке. Она была результатом поисков Данило. Он подумал, что его закололи из-за этого, и, поскольку решил, что это важно, использовал для этого последние минуты своей жизни. Но Золотое яблоко не имело ничего общего с убийством.

В случае с Христо Хаджи-Таневым, шахматистом, дело оказалось несколько сложнее. Упрямый болгарин почуял, что лучше не говорить об этом при всех.

Точно, подумал я, слушая младшекурсника, бедный Христо тайно договорился встретиться со мной и Симонисом в безлюдном Пратере.

– Главари, который приказал следить за всеми нами, еще во время собрания в квартире Популеску знал о том, что Христо не придет: его сообщники сказали ему, что Христо находится на пути в Пратер. Так он понял, что болгарин уже не доверяет своим друзьям.

– И был прав, – сказал я ему.

– Но Главари должен был пойти с нами на собрание, поэтому он поручил это преступление двум наемным убийцам, венграм. Он даже сказал мне, как их звали: Бела и Терек. Если, конечно, полагать, что это их настоящие имена. В любом случае они были из сети его шпионов. Когда убивали Христо, существовала опасность, что услышат стражники или играющие в Пратере дети. Поэтому оба венгра должны были воспользоваться ножами. К счастью, в конце концов все закончилось хорошо, с ухмылкой говорил мне он. Конечно, его люди едва не сотворили непоправимого, когда стреляли в вас. Ваше появление не было предусмотрено. Главари дал указание убрать любых возможных свидетелей, но не знал, что Христо договорился встретиться именно с вами. Когда убийцы увидели, как внимательно вы осматриваете труп, они сразу решили убрать вас с дороги. Правда, мое появление помешало им сделать это. И представьте себе, Главари даже поблагодарил меня: вы двое еще были нужны ему, так он сказал. Рассказывая мне все это, он смеялся, – перевел дух Пеничек, – и он точно описал мне, как они сначала вонзили Христо нож в шею, потом ткнули его лицом в снег и стали ждать, пока он перестанет шевелиться.

А потом настал черед Драгомира Популеску. Здесь дело достигло вершины ловкости, с ухмылкой рассказывал Главари. Главари знал, что румыну все женщины постоянно дают отставку, и заплатил армянке, чтобы та очаровала парня. Его было очень просто заманить в ловушку, поскольку оказалось довольно пригласить его на чашку кофе в «Голубую Бутылку», где работала девушка. Несчастный Драгомир ничего не заподозрил.

– Она была брюнеткой, и звали ее вроде как Марица. По указанию Главари она договорилась с ним встретиться во время богослужения на Кальвариенберг.

– Значит, это была именно та девушка, которая за пару дней до этого обслуживала нас с Атто! Как глупо с моей стороны было вести Атто прямо в пасть ко льву! – воскликнул я, вспоминая, сколько тайн доверил мне Мелани в кофейне. Как хорошо, что самое важное он сказал мне во время прогулки на улице.

– Все ходят в «Голубую Бутылку», и такие люди, как Главари, знают это. Там всегда есть кто-то, кто подслушивает. Неудивительно, там ведь армяне: они готовы шпионить за всяким, главное, чтобы платили хорошо.

– Значит, в тот вечер, когда был убит Драгомир, этот старик в «Голубой Бутылке», который напугал аббата своими разговорами о текуфе и проклятой крови…

– Все было организовано специально для вас. И жестокость, с которой убили Популеску, а затем находка армянского тандура с его растерзанным мужеским достоинством: всему этому была причина. Вы должны были предположить, что семья молодой армянки отомстила Драгомиру за его излишний интерес к женскому полу. Армяне – народ странный, с жестокими обычаями, которые превосходят самые смелые фантазии. Вы должны были взять ложный след, который заставил бы вас вести расследование дальше. И вы действительно клюнули на это.

Младшекурсник немного помолчал, а потом заговорил, стеная от боли:

– Делишки армян, Золотое яблоко, турки, опасное ремесло каждого умершего: все это служило для того, чтобы держать вас в постоянном неведении. Так вы и искали бы дальше, пока в какой-нибудь момент не сделали бы неверный шаг, благодаря которому Главари смог бы узнать, кто отдает вам приказы.

– Приказы? Какие еще приказы? – удивился я.

– Ну, кто вам приказал вмешаться в дела, которые вас совершенно не касаются.

– Значит ли это, что Опалинский, я имею в виду Главари, думал, что мы не станем действовать по личной инициативе? – спросил я, раскрыв рот от изумления.

– Вот именно, – ответил богемец.

Тут Главари ошибся. Мы с Клоридией по своей собственной инициативе заинтересовались значением слов аги, и все закрутилось потому, что Симонис предложил поручить поиски своим товарищам.

– Итак, все эти преступления служили только лишь для того, чтобы занять вас, – подытожил Пеничек.

– Варварский ход, чтобы просто посмотреть, как мы будем реагировать, – потрясенно произнес я.

– Словно кошка с мышью, – подтвердил Пеничек, застонав от боли. – И последний – Коломан, тут ему невероятно повезло…

– Минуточку. Опалинский не мог убить Коломана: он был с нами в Химмельпфорте! – перебил его Симонис, лицо которого было искажено от ужаса и с трудом сдерживаемого гнева.

– Да, конечно, – сразу закивал Пеничек, запуганный своим шористом, – Опалинский, или, точнее, Главари, убил Коломана до того, как отправиться к вам в Химмельпфорте. Он прибыл в монастырь вместе со мной, потому что твердо намеревался впутать в это дело меня. Не случайно он выбросил его из окна, как поступают пражане. Как я уже говорил, ему невероятно повезло, что вы поручили мне пойти к бакалейщику. А перед этим он притворялся, что ни за что не хочет выдавать тайник Коломана. Однако с того момента, как я покинул Химмельпфорте, у меня уже не было алиби и я не мог доказать свою невиновность. Хотя мы все изучаем медицину, Главари хитрее меня: он знал, что приготовление всех ингредиентов займет много времени и что длинный перечень эссенций, которые я должен был купить, вызовет недоверие в «Красном Раке». Ах, если бы я только мог догадаться! Я сразу вернулся бы и не стал бы так долго спорить с бакалейщиком, более того – я не стал бы тратить время на размышления о глупой статуе Черкеса!

– Тогда… – пробормотал я, – значит, все горе Опалинского из-за смерти Коломана…

– В истине всегда есть что-то невероятное, знаю, – сказал Пеничек. – Этот черт – хладнокровный актер! Но однажды его настигнет кара Господня. Сердце останавливается, когда того захочет Господь.

– Поэтому Ян, или Андреас, или как, черт побери, он себя называет, поначалу не выказывал испуга перед преступлениями! – воскликнул я. – Как же, мужественный поляк!

– Главари точно знал, – добавил Пеничек, – что ваше подозрение в случае четвертого трупа обязательно падет на выживших. То есть на него или на меня. И он принял все необходимые меры. Когда же вы определили время смерти Коломана – около трех часов назад, господин шорист предположил, что он мог случайно выпасть из окна. Это непредвиденное обстоятельство сбило Главари с толку, поэтому он был вынужден сам обвинить меня. Однако подумайте: он был единственным из нас, кто все это время знал, где прячется Коломан.

– Господь Всемогущий, но почему? – озадаченно спросил я.

– Я ведь вам уже говорил: он хотел знать, кто стоит за вами. Поэтому он убил всех товарищей, которых особенно любил господин шорист. Только Христо что-то заподозрил. Он понял, что будет неосторожным говорить при всех! – Молодой богемец рассмеялся истеричным смехом, а потом вздохнул: – О Христо! Из жизни нашей ты ушел, но в наших сердцах ты остался!

Мы с Симонисом быстро переглянулись, а потом младшекурсник продолжил:

– След, который ведет к туркам, был пустой тратой времени. За Золотым яблоком совершенно ничего не кроется, это просто турецкое название Вены и ничего более!

Эти слова потрясли меня, и в то же время меня осенило. Я был прав в своих предположениях: между преступлениями и мною действительно существовала связь!

Я схватился за голову. По глупой прихоти судьбы череда преступлений началась с ошибочного решения Главари: он не хотел верить, что расследования, касавшиеся Золотого яблока, велись в моих собственных интересах; нет, он был убежден, что я выполняю чье-то поручение. Пеничек закончил:

– И наконец, был еще я. Главари выбрал меня в качестве последней жертвы, потому что я не дорог никому из вас. Вы все презираете меня, я не принадлежу к вашему обществу. Вы просто терпите меня, потому что я – несчастный младшекурсник и служу вам в качестве раба. Так что я был гораздо полезнее в качестве вероятного убийцы, чем в качестве жертвы. Если бы он со мной разделался, вы не особенно горевали бы. Наоборот, вы охотно поверили бы в мою вину, как только Главари обвинил бы меня.

Эти слова вызвали у меня сожаление, которое я слишком долго скрывал: как я мог так обманываться! И с моей стороны было неправильно никак не реагировать на жестокость, с которой другие относились к младшекурснику!

– Когда он расправился со мной, там, наверху, – заключил Пеничек, – прошло время, и у Главари загорелась под ногами земля. Вы все не шли, поэтому он стал опасаться, что вы почуяли неладное и теперь вас ищи-свищи.

– Минуточку, я пока не понимаю, – удержал я его. – Главари знал Симониса и остальных еще со времен учебы в Болонье, то есть задолго до моего прибытия в Вену. Это случайно, или же он уже тогда шпионил за Симонисом? И если да, то почему?

Младшекурсник ответил не сразу. Казалось, он и дышит с трудом. Рана причиняла ему сильную боль. Затем он заговорил:

– Главари жил в другом мире, мире одиночества, лжи и грязных игр. Он – тайный агент. Его используют для того, чтобы прикрывать темные делишки. Большего он мне не сказал. Много лет назад его выбрали для того, чтобы шпионить за Симонисом. Поэтому его послали в Болонью.

Симонис ничего не сказал на это. Пистолет он по-прежнему держал под пальто.

– Но Симонис и остальные перебрались в Вену из-за голода еще два года назад! – заметил я. – А я здесь всего несколько месяцев. Как это возможно, чтобы…