Текст книги "Veritas"

Хотя его императорское величество назначил чиновников, которые должны были ходить по церквям и налагать на тех, кто болтает или ведет себя неподобающим образом, мешая проведению мессы, штрафы или даже арестовывать, эти мероприятия помогли мало. Циркуляры епископской консистории жаловались, что «снова набрало размах бедствие, когда простые люди ругаются и бранятся, а также напиваются и, нимало не стесняясь, болтают в церквях». Всеобщая привычка «ходить туда-сюда, при этом вести различные беседы, обсуждать мировую торговлю… поскольку те, кто предостерегает от этого, бывают осмеяны и оскорблены бесчестными словами, да еще и подвергаются угрозам…»

Месса закончилась. Мы опять стояли перед собором и смотрели на верующих, которые выходили из церкви и постепенно смешивались с проходящей мимо воскресной толпой.

– Доменико, – сказал Атто, – хотя сейчас довольно прохладно, я хотел бы немного пройтись в…

– Минуточку, дорогой дядя.

Племянник Атто Мелани поднялся на цыпочки. Он наблюдал за группой из трех девушек, из которых выделялась одна: она была особенно высокой и с рыжими волосами. На ней была шляпа, слишком легкая для этого снежного дня.

– Вот она, дядя! Она как раз собирается направиться домой.

– Идем за ней! Мальчик, ты пойдешь с нами, – сказал Мелани, обращаясь ко мне.

Три юные особы повернули против течения толпы на Кернтнерштрассе и теперь проталкивались сквозь оживленную воскресную толпу, стекавшуюся к центру города. Мы следовали за девушками на небольшом расстоянии, впрочем, не подходя слишком близко. Мы не хотели создать впечатление, что наша причудливая троица (слепой старик, низкорослый мужчина и молодой человек в полном расцвете сил, то есть Доменико) собирается приударить за прелестными молодыми дамами.

– Как только они пойдут медленнее, ты приблизишься к ним и представишься, – приказал Атто племяннику. – Затем дашь им письмо.

– Какое письмо? – всполошился я, потому что подумал о том документе, где Евгений предлагает французам свое предательство императора.

– Всего лишь записку с нижайшей просьбой двух итальянских кавалеров о чести быть принятыми графиней и предложить ей свои услуги.

Возможность представилась уже через несколько шагов. Три девушки остановились, чтобы приветствовать старую монахиню, которая вскоре продолжила свой путь, а девушки остались стоять. Доменико приблизился к ним и с грациозным поклоном исполнил поручение. Он был красивым и вежливым молодым человеком, с мягким и приятным голосом. Очевидно, он выбрал самые лучшие слова для того, чтобы представиться, поскольку мы увидели, как от его лести озарилось лицо Пальфи, как ушла с него тень печали. «Тайная грусть?» – подумалось мне. Группа несколько мгновений вежливо переговаривалась. Доменико опустил руку в карман своей жилетки: похоже, записка была уже у него в руках.

Но вот уже несколько минут был слышен знакомый громкий звук. Карета, красивая двуколка, с грохотом неслась прямо, к Пальфи, ее подругам и Доменико. Ямщик приветствовал графиню кивком, который тут же отвлек ее внимание от племянника Атто, заставив ответить на приветствие. Карета остановилась, двери распахнулись и три девушки стали в нее садиться.

– Записка, он передал записку? – спросил Мелани, негодуя и вытягивая голову, словно необузданный боевой скакун.

Как раз в этот момент из кареты вышли два лакея, которые помогли возлюбленной императора подняться. Когда она была уже на подножке, Доменико передал ей записку. Она взяла ее, однако тут же вежливо вернула, не открывая. Тем временем мы с Атто, державшимся за мою руку, подошли ближе. Перед тем как она исчезла в карете, я увидел, что лицо Пальфи скривилось и она едва не расплакалась. Карета тронулась с места, Доменико несколько нерешительно помахал рукой ей вслед, но ему не ответили.

– Проклятье, – выругался Атто, сжав зубы, когда лично узнал от племянника, как прошел маневр. – У этих влюбленных двадцатилетних дурочек глаза па мокром месте, и они ничего не понимают. Такой возможности нам уже не представится

13 часов: дворяне обедают
Среднее сословие отправляется в кофейни, в театрах начинаются представления

Прощаясь, Атто Мелани договорился о встрече со мной на обеденный час: мы хотели пообедать вместе в общественном заведении. Я пояснил ему, что лучше приходить до тринадцати часов, поскольку позже в Вене обедает только дворянство и цены взлетают до небес.

– Спасибо, что сказал, – ответил он, – значит, мы не встретимся до тринадцати часов. Я люблю делить трапезу исключительно с людьми своего круга.

В назначенное время я повел его и Доменико в заведение неподалеку от Хофбурга. Мы пришли как раз вовремя, поскольку на улице уже начинал падать снег.

Я сразу попросил хозяина посадить нас за дальний столик. Трактирщик подошел к нам, чтобы предложить богатый выбор блюд, где не было недостатка в штирийских, польских, венгерских, богемских и моравских яствах, а за дополнительную плату можно было заказать даже экзотические мелочи: горькие апельсины, устрицы, миндаль, каштаны, фисташки, рис, крупный изюм, испанское вино, голландский сыр, мортаделлу из Кремоны, венецианские сладости и индийские пряности.

Мы сделали заказ, и вскоре нам принесли нежное телячье филе, приготовленную на древесном угле розовую форель и вкусный омлет с фруктовым фаршем и кремом. Как обычно, количество предложенного сильно превосходило потребности человека. Атто и его племянник были приятно удивлены.

– А я и не знал, что в Вене можно так хорошо поесть! Может быть, это какой-то особый трактир? – спросил Доменико.

– Мы в обычном заведении, каких в Вене много. Впрочем, должен сказать, что в этом городе даже в беднейших забегаловках можно поесть вкуснейшие супы, хрустящую сдобу и сочнейшее жаркое, – с гордостью похвалил я свою вторую родину. – Все продукты питания не просто хорошего, они превосходного качества, порции всегда щедры, каждое блюдо – свежее. И все это по доступным ценам.

– А в Париже можно найти только испорченные торты, твердый, как камень, хлеб и рыбу, которая плавала еще при Аврааме! – с горечью воскликнул аббат.

Втайне ликуя из-за восторга Мелани, я пространно описал ему гастрономические особенности райской земли, по которой имел честь ходить. В принципе же я надеялся отвлечь Атто, ослабить его бдительность и таким образом подготовить к вопросам, которые вскоре хотел ему задать – касательно смерти Данило Даниловича. Я знал Мелани: если я спрошу его о своем деле прямо, то получу только хитрые, изворотливые ответы.

Если богатство нации можно измерять по питанию, то я выгодно отличался от своих сотрапезников, поскольку в Австрии всегда так, словно здесь побывал король Мидас, чтобы превратить все в золото. Нормальная семья из трех человек съедает в день полкило мяса, что в Риме просто неслыханно; бедняки получают каждую неделю два фунта превосходной говядины на человека, и даже путешественники из Германии, где тоже довольно часто едят хорошие ребрышки, просто озадачены количеством венгерских коров и быков, которых каждый год съедают жители Вены: их много тысяч.

– В одном только монастыре босоногих августинцев в год съедают двадцать коров, сотню баранов и овец, двадцать пять свиней, шестьдесят уток и более четырех сотен кур, каплунов и цыплят в чугунке, – бегло перечислял я. – Богачи, как и бедняки, могут покупать одно и то же мясо, потому что средняя цена за кусок примерно одинаковая, чтобы те, у кого мало денег, не вынуждены были довольствоваться худшими частями.

– А в Париже мясо быков стоит 9 – 10 луидоров за фунт, этого себе не может позволить уже даже король! – вздохнул Доменико.

Расточительных банкетов я видел немало, когда состоял на службе еще у ватиканского государственного секретаря кардинала Фабрицио Спады. На его вилле на холме Джианиколо, в Риме, я сам носил к столу изысканнейшие блюда, огромные количества вина и обильные кушанья. Но это изобилие выпадало только на долю избранных, то есть было ничем по сравнению с буйной роскошью, которая имеется на столе любого австрийца: на именинах и свадьбах, поминках и приемах, а также при заключении договоров, вынесении приговора или вступлении в наследство. Представители каждой профессии, кроме того, собираются сами по себе: торговцы и писари, ремесленники и ростовщики, стражники и садовники, быть может, даже воры. Повсюду столы ломятся от яств: дома, на рабочем месте, в любом кабаке, во время кавалькады, даже в больнице или в суде.

И ни один регион Австрии не составляет в этом случае исключения: в одном только Тироле существует семьсот пятьдесят трактиров, о Вене и ее окрестностях ходит поговорка: «Вена – один сплошной байсль», в Штирии рассказывают о тамошних свадьбах, где за один вечер поглощают восемь быков, сотню баранов, пятьдесят телят, пятьдесят ягнят, сотню боровов, восемьдесят молочных поросят, шесть диких кабанов, сотню фазанов, сотню индюков, сто шестьдесят куропаток, двести каплунов, восемьсот курей, триста перепелов, четыреста голубей, четыреста фунтов сала, тысячу двести лимонов, тысячу двести апельсинов и сто гранатов.

Из-за голода во Франции, заключил я, даже наихристианнейший король почувствовал бы аппетит на кухне ненавистных венцев.

Пока я таким образом проповедовал перед пораженными лицами Атто и его племянника, шум за соседним столиком усилился настолько, что оба немедленно отвлеклись.

Дело в том, что гастрономические радости столицы императора имели и менее поэтичную сторону.

Доменико обернулся, и его удивленный взгляд остановился на других посетителях трактира: один пользовался салфеткой для того, чтобы высморкаться, чесать ею затылок и вытирать пот; второй вливал в рот вино и полоскал им горло, отчего жидкость текла по подбородку и шее; кто-то постоянно подливал соседу вино и дружелюбно, хотя и сильно, толкал в живот, если тот тут же не опорожнял кружку; еще один вилкой брал самый толстый кусок жаркого с подноса, стоявшего в центре стола, и тащил его на свою тарелку, из-за чего на столе оставался некрасивый жирный след; другой облизывал тарелку или ногтем соскабливал с нее остатки; некоторые так сильно чихали и кашляли, что забрызгивали соседей; кто-то плевался; один, обжегший себе язык горячим куском, с ревом открывал рот; а некто, когда с едой было покончено, завернул особо привлекательные оставшиеся кусочки в салфетку, чтобы тайком унести все это с собой.

Вскоре на лице Доменико обозначилась озадаченность. Ов бросил на меня вопросительный взгляд, но я притворился, что не заметил его. Он ведь не знал, как плотно занимались дурными застольными манерами венцев великий проповедник Абрахам а Санта-Клара, да и другие известные священники, как часто терпеливо напоминали верующим о том, чтобы они вели себя за столом менее по-скотски!

– Доменико, я слышу крики. Что случилось? – спросил Атто, накалывая на вилку форель.

За одним из центральных столов разыгралась довольно неприятная сцена. Большой компании был подан вертел с кусками жаркого, только что из печи. Чтобы очистить свиные ножки от пепла, один из сотрапезников сильно дунул на вертел, и горячие угольки полетели прямо в глаза сидевшей напротив даме. Ее супруг тут же потребовал от обидчика возмещения за случившееся. Между подогретыми винными парами мужчинами завязалась небольшая потасовка, которую персоналу с трудом удалось унять. К сожалению, супруг оскорбленной дамы нашел время всадить раскаленный вертел в седалище своего противника, и тому пришлось немедленно оказывать врачебную помощь.

– О, ничего, дорогой дядя, всего лишь небольшая дискуссия, – ответил Доменико, пытаясь скрыть от него менее благородную сторону столь недавно восхваленного мною образа жизни венцев.

– Обмен мнениями между друзьями, – попытался подкрепить я ложь Доменико, но Атто не позволил себя обмануть.

– Эти венцы и их город такие же вульгарные, какими их изображают в Париже, – высокомерным тоном произнес он, с трудом скрывая удовольствие от того, что наконец может говорить о них плохо. – Они могут быть сколь угодно богаты, но улицы, к примеру, у них такие же запутанные, как моток шерсти, и такие узкие, что фасады, заслуживающие, однако, величайшего восхищения, остаются совершенно незаметными… хотя мне, вообще-то, абсолютно все равно, поскольку я утратил драгоценный дар зрения и поэтому предпочитаю площади Вены, где можно свободно двигаться, не будучи побеспокоенным. Они, наверное, вымощены очень твердыми камнями, не так ли?

– Да, они не трескаются даже под большим весом колес крестьянских повозок, – сказал я.

– Так я и думал. Однако неприятно то, что комнаты в домах из-за узких улиц получаются очень темными, и, самое ужасное, что нет зданий, где живут всего пять-шесть семей. Самые благородные дамы, да даже придворные министры живут бок о бок с сапожниками или портными; нет никого, кто жил бы более чем на двух этажах: один для себя и один для слуг. Остальное владельцы домов сдают кому угодно; поэтому каменные лестницы в домах вечно грязны и находятся в плохом состоянии, равно как и улицы. Но какая разница, все равно ничего ведь не видно: здания слишком высоки, на улицах темно, а через окна попадает слишком мало света. Хотя я ничего и не вижу, но так, по крайней мере, говорят о Вене в Париже. Ты можешь это подтвердить?

– Зачастую это действительно так, синьор Атто, – подтвердил я, обиженный его внезапной злобой. – Однако позвольте сказать вам, что внутри квартир, напротив…

– Знаю, знаю, – опередил меня кастрат, – я слышал, что нет ничего более потрясающего, чем квартиры высшего общества Вены: анфилада из восьми-десяти просторных залов; двери и окна щедро украшены резьбой и позолотой; мебель и домашняя утварь, какую редко встретишь в остальной части Европы, даже во дворцах высокородных князей; гобелены из Брюсселя, огромные зеркала в серебряных рамах, кровати и балдахины из изысканнейшей камки и бархата, большие картины, японский фарфор, люстры из горного хрусталя…

Пока Атто выуживал на свет божий свои познания, я думал об обстоятельствах, которые привели меня по работе в дом одного богача. Сила парижских сплетен! Атто был слеп, но казалось, что он видел все это своими собственными глазами. В его душе сражались восхищение и зависть к врагам Франции: вчера, когда он только прибыл, он в изобилии пел мне хвалебные оды Вене, императору и их бережливости и возмущался высокомерной манией расточительства французов, которая увела страну на дно. Теперь же его снедала зависть к столь видимому благосостоянию, приводя к раздраженным охаиваниям. Он противоречил самому себе, старый аббат Мелани, с улыбкой подумал я. Вот только… Меня обуяли сомнения: а если вчера Атто был неискренен? Если он столь выразительно восхвалял благоразумие императора и пышность его столицы только затем, чтобы отвлечь внимание от себя, если прибыл в Вену ради заговора с турками? Я решил отважиться на первый вопрос:

– Синьор Атто, как вы полагаете, чего пытается добиться ага у его императорского величества?

– Я сам хотел бы это знать. Это могло бы оказаться очень полезным для моей, для нашей миссии. Но что я хотел сказать? Предместья Вены же… – вернулся он к своей прерванной речи, откусив кусок омлета с фруктовым фаршем, – как твоя Жозефина, очень милы. Кто знает, как часто ты останавливался, чтобы полюбоваться снаружи этим украшением, летней резиденцией вице-канцлера Шенборн. Вчера мы немного прогулялись вокруг этой виллы, прежде чем отправиться в театр. Даже в Версале говорят о ней – если бы ты знал, какой там сад! А апельсиновые и лимонные деревья, все сплошь в золотых вазонах! По крайней мере, так описал мне это мой племянник.

Доменико вежливо кивнул. Я снова перешел в атаку, на этот раз я попытался выманить Атто с помощью довольно прозрачной провокации.

– Франции было бы только на руку, – сказал я, – если бы между империей и турками снова развязалась война. Тогда его императорскому величеству пришлось бы оттянуть войска на восток. Наихристианнейший король смог бы вздохнуть с некоторым облегчением.

– Я вообще даже представить себе не могу, что произойдет нечто подобное, – нейтральным тоном ответил Атто. – Со времен заключения мирного договора в Карловиче на востоке все спокойно. У недавно прибывшего турецкого посольства только одна цель: напомнить о том, что султан еще жив, и мне кажется, что этот маневр – не что иное, как чистейшей воды погоня за эффектом. Он противоречил самому себе. Совсем недавно он утверждал, что понятия не имеет о намерениях османского посольства и что было бы неплохо разузнать об этом побольше.

– Кстати, – снова начал он, меняя тему, – как я уже упоминал, вчера вечером мы были в театре. Мне сказали, что Марианна Пальфи любит комедии, и я надеялся встретиться с ней. Мы взяли ложу на четыре персоны, входной билет стоил недорого, один дукат. Дерево было слишком темным, потолок слишком низким, но я за всю свою жизнь никогда еще так не смеялся! Благодаря моему племяннику, конечно же.

Я не ответил на эту пустую, бессмысленную болтовню, но Атто, нимало не смутившись, продолжал:

– То была комедия, в которой Юпитер принимает образ Амфитриона, чтобы пробраться в постель к его супруге Алкмене. Однако, прежде всего, он делает множество долгов вместо него, и большую часть времени можно наблюдать, как настоящий Амфитрион, бедолага, спасается от своих кредиторов. Сущая глупость, эта пьеса, полная вульгарных шуток, которых в Париже не простили бы даже торговцу рыбой!

Атто упрямо игнорировал мои вопросы о посольстве аги, одном из самых главных событий в Вене за последнее время. Его поведение было настолько очевидным, что вызывало подозрения.

– И здешняя мода тоже отвратительна, не правда ли, Доменико? – продолжал он свои отступления от темы.

– Вот именно, дорогой дядя.

– К сожалению, дневной свет утерян для меня, дорогой племянник. Даже в столь большом городе я не могу наблюдать за привычками его жителей, но ускользает от меня немногое. Благодаря парижским газетам, которые ты мне читаешь, я точно знаю, сколь ужасна мода при императорском дворе по сравнению с французской или английской. То, что дамы носят юбки, является единственным сходством. Все остальное в венской моде ужасно и противоречит здравому смыслу во всех его проявлениях. Здесь плотно вышивают золотом самые дорогие ткани, и, чтобы тобой восхищались, достаточно только заказать себе дорогое платье, при этом неважно, насколько изысканным оно будет. В будние же дни набрасывают на плечи лишь простой плащ и надевают под него все, что заблагорассудится. Не так ли, племянник мой?

– Именно так, дорогой дядя, – повторил Доменико.

Я постепенно начинал проявлять нетерпение.

– К примеру, здесь, в Вене, считается особенно красивым иметь столько волос, сколько не влезет в средних размеров сосуд. Поэтому дамы велят изготовлять себе огромные сооружения из накрахмаленной газы и прикрепляют их лентами к голове. После чего их подпирают с помощью тех железных колец, на которые у нас надевают ведра молочницы. Наконец, они покрывают эту дьявольскую выдумку искусственными волосами, что кажется всем здешним женщинам исключительно элегантным.

– Синьор Атто, – тщетно пытался я прервать его.

– Чтобы скрыть отличие от настоящих волос, – непоколебимо продолжал он, – они высыпают на все это сооружение тонны пудры и вплетают в него три-четыре бриллиантовые цепочки, которые крепятся огромными пряжками из жемчужин или красных, зеленых и желтых камней. С этой конструкцией на голове они вообще с трудом двигаются! Можете себе представить, как сильно столь рискованные привычки одеваться подчеркивают некрасивость, которой одарила природа местных дам. Не говоря уже о том, какие они угрюмые и мрачные. В Париже мне рассказывали, что никто и ничто здесь не оживленно, все пронизано флегмой, никто никогда по-настоящему не волнуется, кроме моментов, касающихся церемониала. И вот тут венцы дают волю своим самым необузданным страстям. Так ли это?

– По этому поводу ничего не могу сказать, – ответил я, раздраженный количеством злобных слухов о моей второй родине. Если вы так плохо думаете о Вене, хотел я сказать ему, зачем же вы меня сюда послали?

– Конечно, я тоже расспрашивал, а на почтовой станции слышал, что недавно ночью столкнулись две кареты и ни одна из дам, сидевших в них, не хотела уступить – то есть отъехать назад и пропустить вперед вторую, – поскольку обе они были одного ранга. Почти всю ночь они перечисляли друг другу свои заслуги и общественное положение, чтобы переубедить соперницу в том, что она должна уступить. Дело дошло до того, что их крики были слышны на близлежащих улочках. Вроде бы они даже императора разбудили, и ему пришлось послать свою личную гвардию, чтобы заставить их замолчать, причем солдатам удалось завладеть положением только после того, как им пришло в голову одновременно вывезти обе кареты назад из переулка, а затем заставить их ехать разными дорогами… – дерзко рассмеявшись, закончил он.

Мне осталось только предпринять последнюю попытку защититься.

– Синьор Атто, произошло убийство, – прямо заявил я.

Тут болтовня Мелани оборвалась.

– Убийство? Что ты такое говоришь, мальчик мой?

– Вчера ночью. Приятель Симониса, моего подмастерья. Симонис пообещал, что попросит некоторых своих товарищей, с которыми я тоже познакомился, взять след этого загадочного Золотого яблока, о котором говорил турецкий ага во время аудиенции у принца Евгения.

– Помню, хорошо помню. А потом?

– Вчера ночью мы с Симонисом и одним из этих студентов договорились встретиться на бастионе. Его звали Данило, граф Данило Данилович. Когда мы нашли его, он был при смерти. Его закололи, он умер у нас на руках.

Аббат Мелани отвел от меня взгляд своих незрячих глаз, лицо его было обеспокоенным и расстроенным одновременно.

– Это действительно печально, – произнес он, помолчав некоторое время. – У него была семья?

– Не в Вене.

– Кто-нибудь видел вас, когда вы были рядом с этим графом Данило?

– Мы полагаем, что нет.

– Хорошо. В таком случае вы не окажетесь впутанными в это дело, – с ноткой облегчения в голосе сказал он. Наверное, на миг он обеспокоился о своем благополучии…

– Данилович его звали, так ты сказал? Не немецкое имя. Откуда он родом?

– Из Понтеведро.

– Ага, они не цивилизованные люди. Какой там граф! Понтеведро! Это народы грубые и невежественные…

Похоже, аббат Мелани придерживался того же мнения, что и Симонис, который изобрел для них понятие «полу-Азия».

– Спорим, он занимался какой-нибудь грязной работой, чтобы оплатить свое обучение, – предположил Атто.

– Шпион. За плату доносил на людей, которые нарушали законы о нравах и обычаях.

– Профессиональный шпион! И ты удивляешься, что его, будь он трижды из Понтеведро, закололи? Мальчик мой, хоть, это и очень прискорбно, но в этой смерти нет ничего удивительного. Забудь о нем и точка, – отчеканил Мелани, очевидно забыв, что тоже является оплачиваемым шпионом.

– А если это было из-за турок? Данило собирал информации о Золотом яблоке. Перед смертью он прошептал странные вещи.

Атто с интересом выслушал, что бормотал бедный студент, прежде чем жизнь покинула его тело.

– Крик сорока тысяч мучеников, – задумчиво повторил он, – а потом этот загадочный Айууб… Это кажется мне бредом несчастного умирающего. Данило Данилович мог, конечно, собирать информацию о Золотом яблоке, но для меня дело яснее ясного. Турки не имеют никакого отношения к кончине вашего товарища, которую следовало ожидать для понтеведрийского шпиона.

Обед с аббатом Мелани обеспокоил меня по двум причинам: нимало не смущаясь, аббат ушел от ответов на мои вопросы о турецком посольстве, словно это событие было совершенно неважным, чтобы обрушить на меня нескончаемую череду бестолковых суждений о венском образе жизни. Слишком холодно он реагировал, сказал я себе, для такого прожженного дипломата, как Атто, который жаждал каждой интриги, каждой закулисной игры, каждой мельчайшей новости на политической сцене.

Второй причиной для беспокойства стало то, как он отнесся к смерти несчастного Данило Даниловича. Почему он, с одной стороны, с интересом выслушал последние слова, которые произнес Данило перед своей кончиной, а с другой – отклонял какое бы то ни было подозрение относительно турок?

Теперь Атто заявил мне, что во второй половине дня снова попытается подобраться к Пальфи. Я промолчал. Пусть попробует справиться сам, подумал я.

У меня была важная договоренность с Симонисом: его товарищи-студенты должны были собраться и сообщить мне, что они узнали о Золотом яблоке.

* * *

Несколько позже я уже сидел в коляске Пеничека, рядом с Симонисом. Я постепенно учился ценить то, что у моего помощника есть такой послушный, пусть и хромой, младшекурсник с транспортным средством. У Симониса был раб, этим не мог похвастаться даже я, хотя и был его работодателем.

Вначале царило молчание: воспоминания о смерти Данило давили на нас. Легко говорить о том, сколь опасное это занятие – доносы, как сразу заключил Мелани. Однако подозрение, что бедняга был убит из-за полученной информации о Золотом яблоке, не оставляло нас, хотя у нас не было ни единой зацепки, и капли раскаяния, подобно серной кислоте, падали на наши сердца. Я встретился взглядом с Симонисом, который задумчиво смотрел на меня.

– Господин мастер, вы меня еще не спрашивали, – начал он, заставляя себя улыбнуться, – какими ремеслами занимаются мои товарищи, чтобы оплачивать обучение.

Грек попытался приподнять завесу неприятного молчания.

– Точно, – согласился я, – я о них почти ничего не знаю.

Памятуя о сомнительном ремесле бедного Данило и противозаконном – Пеничека, мне было любопытно, и в то же время я испытывал недоверие.

– Коломан Супан. – самый богатый из всех, – поведал мне Симонис, – потому что работает старшим официантом. То, что присутствующий здесь младшекурсник – кучер, вы уже знаете. У Драгомира Популеску мало времени на то, чтобы зарабатывать свой хлеб насущный: он почти постоянно занят женщинами. Вернее, он постоянно пытается, но ему никогда не везет. Коломан же почти не прикладывает усилий, но всегда пользуется успехом.

– Ах вот как? И как же это у него получается?

– У него… как бы это сказать… необычные способности, – с улыбкой сказал Симонис. – Весть об этом разнеслась среди юных венок, которые именно это и ценят, они всегда довольны Коломаном. Если вам повезет, господин мастер, скоро мы получим подтверждение его умения.

– Подтверждение?

– Сейчас три часа пополудни, и в это время Коломан всегда на работе. У него просто слишком много энергии; каждый день в это время он должен дать волю своим страстям, иначе он загрустит. Если у него нет под рукой голубки, то где бы он ни находился, он способен забраться в первое попавшееся окно, через крышу и камин, чтобы попасть к готовой на все красавице. Я видел это своими собственными глазами.

Мы подъехали к скромному домику у бастиона. Приказав Пеничеку ждать снаружи, грек постучал в двери. Нам открыл молодой человек, который сразу же предостерег:

– Он наверху и занят.

Симонис ответил ему заговорщицкой улыбкой. Мы вошли, и он пояснил мне, что весь этот дом, небольшое трехэтажное здание, снимает группа студентов, которые хорошо знают привычки своих соседей. Мы сели на скамью в узкой прихожей, из которой вела лестница на верхний этаж. Едва я успел отряхнуть снег с пелерины, как до нас донесся сверху крик.

– А-а-а-а! Да, хорошо, еще! – слышался женский стон.

– Это продлится недолго, Коломан знает, что мы не можем опоздать, – подмигнув мне, прошептал Симонис.

– Ты – животное, бык… еще раз, еще, прошу тебя! – продолжала немка.

Однако Коломан, похоже, понял, что мы пришли. Мы услышали, как он вежливо отказывается. Дискуссия затянулась становясь все более и более оживленной. Внезапно я услышал как хлопнула дверь и раздались шаги на лестнице. Мы увидели молодую женщину (довольно милую, светловолосую, с собранными на затылке волосами, в простом, но новом платье), которая прошла мимо нас, кипя от ярости. Прежде чем покинуть дом, она еще раз обернулась и выкрикнула, нимало не смущаясь нашим присутствием, последнее оскорбление в адрес Коломана:

– Да ты всего лишь жалкий лакей, венгр, грязный крот!

Затем она хлопнула дверью с такой силой, что задрожал пол.

– Обычное поведение венок, – с успокаивающей улыбкой сказал Симонис.

Вскоре после этого наш товарищ спустился по лестнице и со смесью смущения и веселости на лице принялся застегивать рубашку.

– Вообще-то я барон, двадцать седьмой Коломан Супан в нашей семье, если быть точным, а официантом работаю только для того, чтобы оплатить обучение, – сказал он, словно девушка еще была здесь. – Пожалуйста, простите за столь неприятную сцену, но таковы уж они есть, венки: если взял на себя обязательства и вынужден несколько ускорить процесс, они приходят в ярость. А вот в Италии…

– …женщины терпеливее? – осмелился спросить я, в то время как Коломан надевал плащ.

– В Италии я никогда не тороплюсь, – ухмыльнулся Коломан, хлопнул Симониса по спине и пошел к двери.

Коляска младшекурсника медленно пришла в движение и покатилась по мягкому снежному покрывалу по направлению к квартире Популеску, где два дня назад проходила церемония снятия. Здесь должна была состояться встреча. Каждый собрал сведения о Золотом яблоке, и им наверняка будет что рассказать друг другу. Однако внезапная смерть Данило бросит тень на встречу, потому что сильнее всего она коснулась, конечно же, его друзей.

Коломан Супан тоже был печален, отбросив первоначальную веселость. Чтобы прогнать грустные мысли, я попытался завязать разговор, как раньше Симонис сделал по отношению ко мне. Я спросил, доволен ли он своей работой.

– Доволен? В данный момент я благодарю небо за то, что пост закончился, – сказал Коломан, касаясь рукой лба, словно вытирая пот.

– Но почему? Я думал, что в пост старшие официанты трактиров работают меньше, поскольку никто не ест мясо и блюда готовить легче.

– Легче? – рассмеялся Коломан. – Вы не представляете, как нам приходится попотеть во время поста, чтобы приготовить все эти сложные рыбные блюда! Жареный угорь в шпике, селедка в сметане, запеченные в печи раки с корнями петрушки, тушенные в масле с лимонным соком и устрицами, жареная треска с редькой, горчицей и маслом, не говоря уже о жареном бобре…

– Жареном бобре? Но ведь это же не рыба.

– Объясните это венцам! Мы еще и ловить их должны, этих проклятых мохнатых тварей. К счастью, существуют еще яйца Лютера.

– Лютера?

– Да, те, которые никогда не ел Лютер. Это постные яйца. Их называют так в шутку, потому что католики едят их, чтобы тренироваться в воздержании от мяса, в то время как протестанты смеются втихомолку и едят все, что им заблагорассудится. Но в основном готовим рыбу.