Текст книги "Сквозь три строя"

Мать семейства, Ходая Мейлах («ходая» на иврите означает «благодарение»), начала работать прислугой в доме районного агронома. Все называли ее «мадам Мейлах» или «фрау Мейлах». Старшая дочь, Паша, устроилась на работу в пошивочном цехе артели «Металлист» и занималась там стежкой ватных одеял. Младшая дочь, Берта, была сразу мобилизована на какую-то принудительную работу. Яша поступил на работу в стройконтору и работал печником и каменщиком.

Семья Мейлах, несмотря на свою бедность и пережитые трудности, вдохнула свежую струю в жизнь еврейской общины села. Члены семьи были общительны и пользовались симпатией. Правда, было известно, что Яша любит выпивать с товарищами по работе, что он иногда занимает деньги и «забывает» вернуть долг – но люди относились к этому снисходительно, учитывая его прошлое, когда он в течение долгих лет скитался один, без дома и семьи. О нем говорили, что у него доброе сердце, и если попадет в хорошие руки, то станет другим человеком.

Мать, мадам Мейлах, была полной противоположностью моей маме. Она всегда была в хорошем настроении, улыбалась, не жаловалась. Не заботиться о будущем – таково было ее кредо. Если мои родители всегда были погружены в заботы, она относилась ко всему легко. Она любила поговорки: «Будет день – будет пища» и «Птицы небесные не сеют, не жнут и сыты бывают». Так как люди предпочитают видеть улыбающиеся лица, а не мрачные, она была в селе популярнее моей мамы.

Понятно, что мама не питала особой симпатии к семейству Мейлах. Папа же любил перебрасываться шутками с дочками семейства. У папы был веселый нрав, он легко сходился с людьми.

О жизни в Игарке Ходая Мейлах не любила говорить. Рассказала только, что она и дочери продавали одежду и старались покупать овощи, и это спасло их от цинги. Как раз Яша заболел цингой, хотя и не жил на крайнем севере: питание в «трудармии» было лишено витаминов. Он постепенно потерял все зубы и вынужден был пользоваться протезами.

Ходая Мейлах считала, что нужно организовывать развлечения для еврейской молодежи села, чтобы удержать ее от посещений районного клуба: там могут завязаться романы с вольными, а это чревато неприятностями. И в этом она отличалась от моей мамы, которая никогда не думала о развлечениях вообще и об особых нуждах молодежи в частности. Ходая была лично заинтересована в устройстве встреч молодежи: она надеялась найти женихов для дочерей, возраст которых приближался к тридцати.

Вечеринки для молодежи начали устраиваться даже в землянке, где семья Мейлах жила в первое время. Кто-то пожертвовал старый патефон, было собрано несколько пластинок. Главным содержанием вечеринок были танцы. Угощением был пудинг из картошки с луком, который пекла Ходая. Вечеринки пользовались успехом. Молодые люди изголодались по развлечениям и были рады забыть на несколько часов тяжелые условия своей жизни.

Постепенно вечеринки вышли из рамок одного дома, их стали устраивать в домах постоянных участников по очереди. Возник также обычай отмечать вместе дни рождения; в этом принимали участие и родители. Матерям очень хотелось присутствовать на молодежных вечеринках – смотреть, кто с кем танцует, кто прижимает партнершу к себе и кто сохраняет дистанцию… После этого есть о чем поболтать в течение всей недели. Молодые же были против присутствия пожилых: и без них тесно, к тому же неприятно танцевать, чувствуя на себе бдительные взгляды мам.

Я в этих вечеринках не участвовала, пока была ученицей: меня устраивали школьные вечера. До того, как мой брат уехал в Колпашево, мы с ним иногда ходили в районный клуб и танцевали друг с другом, никогда не приглашали посторонних. Ученикам было запрещено бывать в клубе вечерами. Молодые учительницы, приходившие в клуб, видели нас, но ничего не говорили и делали вид, будто не видят.

После окончания школы и особенно после получения отказа я тоже начала посещать молодежные вечеринки. Это привело к близкому знакомству с семьей Мейлах. Яша часто приглашал меня танцевать. Оказалось, что мы с ним учились в одной школе общества «Эзра» в Риге: я в первом классе, а он в девятом.

Мы сдружились, хотя до того я относилась к нему с некоторым высокомерием. В Парабели не было ни кафе, ни парка, поэтому мы иногда просто гуляли по улице, если не хотели быть под постоянным надзором родителей. Иногда ходили в кино. Не говорили о любви, не целовались – никакой физической близости. Чисто приятельские отношения.

Когда я пришла к выводу, что в сложившейся ситуации в селе нет для меня лучшего выхода, чем замужество, Яша Мейлах стал предпочтительным, можно даже сказать – единственным кандидатом. В то время в еврейской общине села было только двое холостых мужчин более или менее подходящего возраста. Один из них был героем неудавшегося романа с девушкой-ветеринаром. Он уже оправился после удара и начал встречаться с другой девушкой, на сей раз ссыльной, из довольно состоятельной семьи. Ее мать получала много посылок из Америки, и его родители очень хотели, чтобы он женился на ней. Они действительно поженились через короткое время после моей свадьбы. Другой парень был обручен с девушкой, в которую влюбился во время танцевальных вечеринок, и тоже собирался жениться. Только Яша был свободен от каких-либо обязательств.

Я не была влюблена в него, но он был мне симпатичен. И он едва ли был влюблен; не исключено, что он еще тосковал по бывшей жене, с которой вынужден был развестись.

Начало 50-х годов было в нашей общине периодом свадеб. Все вступали в брак, если только удавалось найти партнера. Девушек у нас было больше, чем мужчин, поэтому не все сумели создать семьи.

Предложение пожениться сделала Яше я. Был приятный зимний вечер, не слишком морозный. Мы гуляли по улице. Я сказала ему:

– Смотри, жизни у нас никакой нет, нам нечего делать с самими собой. Мы застряли в тупике. Мне ужасно надоело жить с родителями и зависеть от них. Может, поженимся, и нам станет легче и интереснее жить?

Меня поразило то, что он немедленно согласился.

– Да, – сказал он, – и мне тоже надоело жить вместе с матерью и сестрами. Давай поженимся. Ты думаешь, твои родители согласятся?

Верно, романтики здесь было мало, но это была часть войны на выживание. Сомневаюсь, все ли пары, которые поженились в нашем селе, сделали это по любви. Тяготы жизни научили людей не быть разборчивыми – во всех отношениях. Подошло время, возраст подходящий, и если есть на ком жениться – женятся.

Теперь мне предстояла нелегкая задача – объявить родителям о моем выборе. Собственно говоря, трудно называть это выбором, поскольку не из чего было выбирать. У родителей, да и у меня самой, было немало доводов против замужества с Яшей. Он старше меня на восемь лет, разведен, платит алименты. Мои родители не раз говорили, что он легкомысленный человек, на которого нельзя полагаться, и вдобавок к этому любитель выпить. Мама относилась к семейству Мейлах без особого уважения, отвергала жизненную философию матери семейства – отсутствие забот о будущем, отсутствие каких-либо целей. Она не делала им скидок за то, что они прошли тяжелые времена, что молодые члены семьи, в отличие от ее детей, не имели возможности учиться в школе. Не смягчало ее и то, что все они тяжело работали, что отец семьи умер в лагере и что никакой дядя не пришел им на помощь. Папа был настроен не столь непримиримо, но тоже считал Яшу легкомысленным.

Когда я вернулась домой, родители уже были в постели. Я остановилась возле их кровати и сказала:

– Как вы смотрите на то, чтобы я вышла замуж за Яшу Мейлаха?

Я ожидала жесткого отпора, но его не было. Они обменялись взглядами, пошептались, а затем папа сказал:

– Если вы оба хотите, мы не будем препятствовать.

Столь быстрое согласие, без единого слова возражения, удивило меня. По-видимому, они понимали, что с моей стороны это отчаянная попытка вырваться из западни рабства, избавиться от постоянных мобилизаций на принудительные работы. Понятно, что они не были в восторге, но не хотели закрывать передо мной единственный путь к бегству.

На следующий день состоялась встреча между моими родителями и мадам Мейлах, и с того момента мы стали считаться обрученными. Было решено, что вначале мы будем жить в нашем доме.

В общине весть о нашем обручении была встречена сочувственно. «Яша, правда, парень несерьезный, но он взрослел без отца и матери и без возможности закончить образование. В общем и целом он добрый, у него золотое сердце, Берл Рабинович поможет ему избавиться от дурных привычек», – говорили люди.

За месяц до нас вышла замуж Берта, младшая из двух сестер Мейлах, старше Яши на два года. С ее замужеством связана история, которая могла произойти только в советской действительности.

Была в общине семья, во многом подобная нашей. Отец, как и папа, вернулся из лагеря. Двое детей – сын и дочь. Сын постарше, дочь приблизительно моего возраста.

Во время пребывания в лагере отец семьи подружился с молодым заключенным, евреем, получившим семилетний срок заключения за анекдот, рассказанный в компании друзей (среди них, по-видимому, оказался доносчик). Это был одинокий парень, сирота, все его близкие погибли от рук нацистов. Старший друг взял его под свое покровительство. Среди прочего он сказал ему: «Когда выйдешь на свободу, сможешь жениться на моей дочери».

Он дал молодому другу адрес его семьи в Парабели, и между заключенным и девушкой завязалась переписка, быстро принявшая романтический характер. Все в селе знали, что у Жени (так звали девушку) есть жених, который через несколько лет освободится из лагеря. Она считалась невестой человека, которого не знала, даже фотографии его не видела.

И вот наступил день, когда потенциальный жених вышел на свободу и собирался приехать. Вся община жила в тревожном ожидании, не говоря о Жене, которой предстояло впервые увидеть своего жениха. До того у нее были только письма. Он умел писать красиво, и она влюбилась в фантазию, сотканную из романтичных слов.

Встреча лицом к лицу ввергла ее в шок. Перед ней стоял парень не первой молодости, невысокого роста, не отличавшийся красотой. В нем не было ничего похожего на тот образ, который она видела в мечтах. Ее родители твердили, что он приехал ради нее, потратил на длинную дорогу в Сибирь все деньги, выданные ему в лагере при освобождении, и теперь ему некуда идти. Но уговоры не помогли – она отвергла его.

Парень (его звали Шмуэль, но все называли его Мулей) оказался в безвыходном положении. Ему даже негде было ночевать. Кто знает, чем бы это кончилось, если бы не Ходая Мейлах, взявшая его под свое покровительство. Она привела его в свою крохотную квартирку и приютила, как родного.

Не только душевная доброта побудила ее к этому, но и страстное желание выдать замуж хотя бы одну из дочерей. Сначала она хотела «сбыть» ему старшую, Пашу, но Берта была моложе и красивее, и он выбрал ее. Паша осталась незамужней до конца ее дней.

Вся община праздновала свадьбу Мули и Берты. Муля оказался добродушным человеком, остроумным, шутником, «своим парнем». Внешней красотой природа его не наделила, но другие его качества с лихвой перекрывали этот недостаток. Все его любили, он был душой любой компании.

А что же сталось с несостоявшейся невестой? Женя получила разрешение поехать в Колпашево, якобы для учебы; на деле же она поехала искать жениха. В Колпашево была большая еврейская община, в ней было много холостых мужчин. Она познакомилась там со студентом математического факультета института, не красавцем, но высоким, впечатляющим и очень талантливым, и вышла за него замуж. Со времени замужества она не училась и не работала, вела хозяйство и воспитывала детей.

Шел 1952-й год. По всему Советскому Союзу, но главным образом по его европейской части, катились волны антиеврейского террора, «дело врачей» приближалось к трагической развязке – публичным казням виднейших деятелей советской медицины, готовилась также массовая депортация евреев на Дальний Восток. У нас же было относительно спокойно; за исключением мобилизаций молодых ссыльных на принудительные сезонные работы, никакие меры против нас не принимались. В магазинах появились кое-какие товары – например, несколько видов тканей. Обносившиеся за военные годы люди набрасывались на все, что только можно было купить. На улицах мы нередко видели женщин в платьях из одного и того же материала и даже одинакового фасона.

Мои родители и Ходая Мейлах не намеревались довольствоваться регистрацией нашего брака в загсе и хотели устроить настоящую еврейскую свадьбу, с венчанием под хупой – свадебным балдахином на четырех столбиках. В связи с этим возникло много технических вопросов. Один из них – платье для невесты. Речь не шла о чем-то напоминающем, хотя бы отдаленно, платья для невест в Израиле, а о фате вообще нечего было говорить. Мы пошли в единственный магазин, где продавались ткани, и выбрали самую светлую ткань – креп-жоржет кремового цвета с маленькими цветочками. Это неплохо, говорили матери, это будет платье не для одноразового использования. Известная в Парабели портниха из нашей общины сшила мне платье.

Труднее было решить вопрос о церемонии венчания. Кто знает все тонкости обряда и слова, которые при этом нужно произносить? Месяцем раньше состоялась свадьба Берты и Мули, можно было позаимствовать у нее порядок церемонии, но папа сказал, что там не все было сделано правильно. Был у нас в общине один человек, резник по прошлой профессии, знавший немного иврит и религиозные традиции. Он руководил церемонией венчания Берты. Мой папа знал иврит лучше его (он прекрасно пел религиозные песни – хазанут), но в обряде венчания не разбирался. Он пошел к тому человеку и обсуждал с ним вопросы процедуры.

27 апреля мы с Яшей зарегистрировали наш брак в загсе. Свадьба была намечена на первое мая. Это государственный праздник, который отмечается два дня подряд. Люди свободны от работы в этот и в следующий день, это удобно.

Дни между регистрацией и свадьбой мы с мамой провели в приготовлении блюд к свадебному столу, пекли торты в плите, на углях, придумывали различные кремы и украшения. Каждое готовое блюдо нужно было спускать в погреб, чтобы не испортилось.

Ходая, моя свекровь, была ответственной за выпивку. Она умела варить брагу (купить водку для большого числа приглашенных нам было не по карману). Для приготовления браги нужны были несколько килограммов сахару – и, как назло, в тот период сахар исчез с полок магазинов, дело обычное.

Сахара не было, зато в магазинах продавались простые конфеты «подушечки». Ходая решила использовать вместо сахара эти конфеты. Сахар из конфет действительно проходил процесс брожения и превращался в алкоголь, но начинка, фруктовое повидло, придавала напитку странный сладковатый вкус. Меня от этого напитка тошнило, но гости, как выяснилось, пили его весьма охотно. В дополнение к браге мы купили несколько бутылок вина для пожилых дам.

Вся еврейская община была приглашена на свадьбу. Из единственной жилой комнаты нашего дома мужчины вынесли все кровати, одолжили у соседей столы, установили их в форме буквы П и построили из досок длинные лавки. Как ни удивительно, удалось всех рассадить, а в середине комнаты еще осталось место для хупы и затем для танцев.

Не помню, разбивал ли Яша стакан. Мама пожертвовала для церемонии свое обручальное кольцо, и Яша надел его мне на палец. При этом он и организатор венчания, бывший резник, произносили какие-то слова на иврите, которые я не понимала. Вероятно, это были слова «Ты обручена мне этим кольцом». Я не уверена, что все в этой церемонии было «кошерно», но мы старались, как могли.

Было довольно весело, мы танцевали и пели, Муля поддерживал атмосферу веселья шутками и остротами. Гости говорили ему: «Смотри, поостерегись, а то схватишь еще семь лет!»

Когда вся суматоха кончилась и гости разошлись, нам негде было спать, так как все кровати стояли во дворе. Мы не стали вносить их и разбирать столы, так как знали, что на следующий день гулянье будет продолжаться. Нас, молодоженов, вместе с Бертой, Мулей и старшей сестрой Пашей, отправили на квартиру семьи Мейлах. Пять человек в комнате – это довольно-таки странная свадебная ночь, но она была типична для наших условий жизни. Не знаю, где спали родители и спали ли они вообще. Надо было мыть посуду и хотя бы немного убрать в комнате перед следующим днем приема гостей.

Второй вечер был еще веселее первого, потому что собрались в основном молодые. Было больше места для танцев и всяких смешных трюков. Был у нас маленький теленок от нашей коровы; Муля ввел его из коровника в комнату и танцевал вокруг него в разных позах. Все катались со смеху.

Глава 23. Картинки семейной жизни

Кончились празднества и начались будни. Очень быстро оказалось, что они не столь веселы и приятны, как свадьба.

Вместо сундука, на котором я спала до замужества, мы получили деревянную койку, освободившуюся после отъезда Иосифа в Колпашево. На расстоянии нескольких метров от нашей койки стояла кровать родителей. Понятно, что в таких условиях о наслаждении сексом и говорить не приходится. Единственное, о чем я думала во время «исполнения супружеских обязанностей» – только бы не было шума, только бы папа и мама не проснулись.

В течение первой недели я вообще не могла уснуть, потому что не привыкла чувствовать рядом «чужеродное тело». Койка была узка, приходилось лежать, тесно прижавшись друг к другу. Так мы спали в первые годы на Малых Буграх с мамой; повернуться на другой бок мы могли только одновременно.

Была у меня слабая надежда на то, что родители устроят для нас какое-либо отдельное жилье, пусть самое маленькое. Так поступили родители нескольких других пар, вступивших в брак в тот период. Дешевое место, пусть даже в бараке, лишь бы самостоятельное. Но мои родители не проявили никакого желания сделать что-то в этом направлении. Я осталась под опекой родителей, без возможности вести свое домашнее хозяйство и побыть наедине с мужем, что очень важно для развития нормальных отношений между супругами. Моя мечта о самостоятельности так и осталась мечтой.

Вступление в брак не освободило меня от работы на кирпичном заводе. Я продолжала делать свою отвратительную работу без всякого вознаграждения. Только одно могло спасти меня от этой каторги: справка о том, что я беременна на четвертом месяце. Первые месяцы почему-то не в счет, хотя с медицинской точки зрения это самый чувствительный период.

Прежде чем я могла представить такую справку, у меня был выкидыш на втором месяце первой беременности. Это произошло после крайне тяжелого рабочего дня, когда всех нас послали на разгрузку баржи с пиломатериалами.

На причале не было даже намека на разгрузочную технику. Единственными «механизмами» были женские руки; мужчины были заняты «руководством работами» и не снисходили до физического труда.

Надо сказать, что все виды физических работ, которые мне доводилось выполнять в годы сибирской ссылки, не превратили меня в сильную, мускулистую женщину. Мои руки так и остались слабыми. Было много случаев, когда я очень страдала от недостатка физических сил. Одним из них был тот проклятый день.

Нас разделили на две группы и в рамках групп на пары. Работницы первой группы таскали доски и горбыли из трюма на палубу. Пары из второй группы, в которую входила я, по трапу поднимались на палубу, брали доску или горбыль за оба конца, несли этот груз на берег и складывали его в отведенном месте в высокие штабеля. Одна держала передний конец, вторая – задний.

Переноску досок еще можно было выносить, они были относительно легкими. Но были тяжелые горбыли, концы которых я не в силах была удержать. Иду я со своей напарницей, держа в руках конец горбыля, и думаю: «Сейчас я выпущу его из рук!» Но ни в коем случае нельзя дать концу горбыля упасть: если я уроню свой конец, второй подскочит и ударит по моей напарнице, и она может тяжело пострадать. Сама не знаю, как я выдержала и ни разу не уронила конец горбыля, но зародыш во мне не выдержал. Его я потеряла.

В то лето мне пришлось испытать еще одно тяжелое переживание, прежде чем я окончательно рассталась с кирпичным заводом. Это было участие в тушении лесного пожара.

Лес загорелся недалеко от поселка Кирзавод, поэтому все были мобилизованы на тушение. Участвовали также люди из окрестных колхозов и предприятий. Наехало много начальников из Парабели: ведь для каждой операции нужны люди, руководящие ею.

Оснащение, которым пользовались для тушения пожара, было просто смехотворным. Излишне объяснять, что в районе не было ни одной настоящей пожарной машины. Судя по тому, что делалось в России во время лесных пожаров лета 2010 года, можно сказать, что в этой стране мало что изменилось за шестьдесят лет.

Приехали возчики с телегами, на которых были бочки с водой. Мобилизованные получили ведра, чтобы брать из бочек воду и выливать ее на горящие кустарники. Но вода кончилась через несколько минут, и возчикам нужно было ехать к ближайшей речке и вновь наполнить бочки. Это требует времени, речка далеко, а огонь, естественно, не ждет. Что делать без воды? Нам раздали толстые еловые ветви, и мы колотили ими по языкам пламени, охватившим сухую траву и низкие кусты. Нас предупредили, чтобы мы не давали огню окружить нас со всех сторон, чтобы всегда оставалась хотя бы одна сторона для бегства.

Из числа тяжелых испытаний, выпавших мне на долю, это было одно из самых страшных. До сих пор, когда по телевидению показывают лесной пожар, я впадаю в панику, наплывает поток воспоминаний. Этот оглушительный звук «ж-ж-ж», когда огонь быстро взбирается по стволу дерева до верхушки… От этого звука кровь стынет в жилах, особенно когда ты лишен каких-либо средств борьбы с огнем, бушующим в ветвях дерева. Потом пылающие куски ствола и ветки падают и догорают на траве. Не могу понять, как все это обошлось без жертв.

Каким-то образом к вечеру главные очаги огня были потушены, несмотря на общую неразбериху и отсутствие средств тушения. Решающим фактором было не умение людей, а их количество. Это напоминало победу лилипутов над Гулливером: они тоже одолели великана благодаря их количеству.

Хотя открытого огня не было видно, пожар не был полностью ликвидирован. На земле оставалось еще множество пылающих головешек и углей, от которых искры летели во все стороны. Было ясно, что пожар может возобновиться в любую минуту.

Несмотря на это, все «кто есть кто», включая возчиков с бочками, уехали домой. Кого же оставили в лесу для наблюдения, на случай, если огонь опять вспыхнет ночью? Группу молодых девушек и женщин, включая меня, и в качестве подкрепления несколько парней, «вооруженных» лопатами. Излишне отмечать, что семьям «наблюдателей» никто не потрудился сообщить, куда делись их родственники. Ведь телефонов в домах не было, и кто вообще ожидал, что чиновники пойдут по домам извещать? К тому же начальство даже не знало имен и фамилий тех, кого они оставили в лесу, в положении, опасном для жизни.

Ночь была очень холодна. Мы разожгли костер на площадке выгоревшего леса. Время от времени мы видели в ночной темноте вспышки огня в разных местах и бежали тушить: колотили по горящим кустам еловыми ветками, забрасывали землей тлеющую траву. Не раз нам казалось, что огонь окружает нас со всех сторон. Мы были всего лишь горсткой парней и женщин в огромном лесу; если пожар возобновится во всю мощь, у нас нет никаких шансов справиться с ним.

Когда мы уже совсем отчаялись, к нам на помощь пришла природа: пошел дождь и залил оставшиеся очаги пожара. Правда, он потушил и наш костер, мы промокли и дрожали от холода, но все же встретили дождь радостными криками.

Мокрые и замерзшие, мы сидели в лесу и не осмеливались уйти: ведь никто не дал нам разрешения идти домой. Наступило утро; начальники не спешили явиться. Мы уже думали, что о нас забыли. Часов около десяти пришли бригадиры с кирпичного завода, добродушные и веселые после спокойно проведенной ночи, и соизволили отпустить нас.

Я шла по улицам села, похожая на грешницу, вырвавшуюся из ада: мое цветастое ситцевое платье висело на мне клочьями, все было черно – лицо, руки, ноги. Прохожие смотрели на меня с испугом.

Через несколько дней после пожара нас, Мусю и меня, вызвали в кабинет директора завода. Нам объявили, что срок нашей мобилизации закончился, и мы вправе уйти – «если вы не желаете продолжать работать у нас». Даже что-то заплатили в рамках «окончательного расчета».

Я была очень рада, но радость освобождения оказалась преждевременной: не успели мы опомниться, как нас вновь мобилизовали – меня, Мусю и отца моей подруги Иты – на работу в колхозе. Речь шла о том самом колхозе в поселке Малые Бугры, где прошел первый период нашей ссылки. Мобилизация была сезонной – сроком в два месяца. Ита часто подменяла отца, и мы выходили на работу вместе.

Работа, которую на нас возложили, была не слишком тяжелой. Мы должны были возить навоз из конюшни в центре поселка, в известном читателю «конном дворе», на отдаленные поля, за речкой. Мы запрягали волов в двухколесные арбы, вилами наполняли арбы навозом и ехали с этим ароматным грузом на поля, указанные нам бригадиром. Во время езды мы могли сидеть, в передней части арбы была приделана доска – сиденье для «водителя». Беда в том, что колхозники оставляли нам самых упрямых и непослушных волов, которые часто останавливались и отказывались идти дальше, а иногда, вместо того чтобы подниматься на мост, пытались входить прямо в речку. Мы научились бить их кнутами и ругать знакомыми им матерными словами, это помогало. Обеденный перерыв по колхозному обычаю длился несколько часов. Мы ели то, что принесли из дому, устраивались в тени и отдыхали. В отличие от военного времени, когда колхоз выдавал работающим пятьсот граммов хлеба, теперь нам не давали ничего. «Сельсовет вас мобилизовал, пусть он вас и кормит», – сказали нам.

Нам с Итой это было не столь важно, но Муся была в тяжелом положении. С тех пор, как она была уволена «по указанию сверху» с поста секретаря школы, у нее не было заработка, чтобы содержать себя и мать. На кирпичном заводе ей еще платили какие-то копейки, но в колхозе – ничего.

Кто знает, что сталось бы с ней и ее старой матерью, если бы не еврейская солидарность. Помните рассказ о Сигрид, молодой латышке, умершей на улице от голода и запущенности? Другие латыши, жившие в поселке, ничего не сделали, чтобы ее спасти. Судьба Муси и ее матери могла быть такой же, но еврейская община не давала людям пропасть. Несмотря на общую бедность, ни один еврей в Парабели не был брошен на произвол судьбы. Мы делились с Мусей, чем могли, моя мама содержала ее маму. Другие семьи тоже помогали.

Домой я возвращалась довольно поздно, так как сигналом к окончанию рабочего дня был закат солнца, а после работы надо было еще идти домой пешком, четыре километра. По возвращении я частенько не заставала мужа дома. Когда возвращался, от него исходил легкий запах водки. Между ним и родителями ощущалась напряженность. Я думала про себя: это неизбежно, когда все вертятся в одной комнате и нет ни минуты уединения. Будущее пугало: ведь после того, как я рожу ребенка, будет еще теснее. Мама привыкла властвовать в доме, а Яша был не из покорных.

Материальное положение в доме было нелегким, но терпимым, мы знавали времена похуже. Были у нас овощи и молоко в ограниченном количестве, так как львиная доля уходила на «госзакупки» и на продажу частным клиентам. Хлеб и другие продукты первой необходимости покупались на зарплату папы. Мясо и яйца мы не покупали, они оставались для нас роскошью. Яша жаловался мне на скупость моих родителей. Его жалобы были не лишены основания, но родители, в отличие от него, заботились о будущем. Они никогда не попадали в такое положение, когда деньги кончились и надо искать, у кого бы одолжить. С такими ситуациями я столкнулась позже, когда мы с детьми жили одни, без родителей.

Выше я упоминала о теленке, который был «гостем» на празднестве моей свадьбы. Рассказ о телятах от нашей коровы – это грустная история. Уход за телятами был обязанностью мамы; в мои обязанности входила дойка. Новорожденных телят, отделенных от коровы, мама поила из бутылочки, и каждый новый теленок привязывался к маме и ходил за ней, как собачка. Все мы любили наших телят, каждому давали имя. Но что делать, если государство требует свою долю мяса? Кроме того, не могли же мы развести возле дома целую ферму крупного рогатого скота.

Только мама с ее сильным характером была в состоянии вести на ближайшую бойню теленка, наивно и доверчиво следующего за ней. Мы с папой категорически отказывались принимать в этом участие. После забоя, при котором мама не присутствовала, автоматически снимали долю «госзакупок», 48 килограммов, а то, что оставалось, выносили ей, ожидавшей снаружи. Оставшаяся часть была невелика.

Всем нам трудно было есть мясо существа, которое мы любили, особенно маме. Чаще всего это бывало зимой, поэтому мясо можно было заморозить и хранить в сенях какое-то время, в ожидании, чтобы первая боль притупилась. Потом мы в течение нескольких дней заканчивали маленький запас мяса и возвращались к обычному вегетарианскому меню.

Была у мамы еще одна обязанность, которую только она могла выполнять. Раз в год, когда у коровы бывала течка, мама водила ее в колхоз – тот самый колхоз, где я работала по мобилизации, поскольку он был ближе других. Она входила с коровой в огороженный дворик перед коровником, где бык-производитель должен был оплодотворить ее. Колхоз взимал плату за эту услугу.

Я иногда сопровождала маму и следила за происходящим с безопасного места за оградой. Я очень боялась быка; мама же стояла внутри, совсем рядом с рогатым чудовищем, которое шипело и рыло землю копытами, и держала веревку, привязанную к рогам коровы, в то время как бык «делал свою работу».

Папа продолжал работать на пожарной станции, а в свободное время между дежурствами делал всевозможные мелкие ремонты и другие хозяйственные работы. Вначале у него были надежды на помощь Яши, потому что ему часто предлагали работы, которые он не умел делать – например, сложить новую печь. Яша как раз был специалистом в этом деле, и папа думал, что, работая вместе, они заработают много денег – такие работы хорошо оплачивались. Но Яша вовсе не горел желанием увеличить доходы семьи; лишь в редких случаях он соглашался взять какую-нибудь халтуру после работы в стройконторе. Чаще всего он отказывался.

Он не только отказывался от «левых» работ, но и вообще не чувствовал себя обязанным вносить свою долю в расходы по содержанию дома. К зарплате он относился как к своим «карманным деньгам». На вопросы, когда будет зарплата, он обычно отвечал: «Эти сволочи из конторы опять задерживают выплату». Раз в несколько месяцев, после неоднократных напоминаний, он давал небольшую сумму. Ходая поддерживала его, так как была убеждена, что мои родители – скупцы, сидящие на мешках с деньгами.