Текст книги "Сквозь три строя"
Автор книги: Ривка Рабинович
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Глава 10. Операция «Папа»
Среди ссыльных «нашей волны» были люди находчивые, умеющие выведать вещи, которые власти хранят в тайне. Однажды к ссыльным нашего района откуда-то прибыли списки лагерей, в которых, по предположению, содержатся мужчины из прибалтийских республик. Это были упорядоченные списки, с адресами и номерами лагерей. Кто добыл эти адреса? Кто постарался распространить списки по всем деревням, где проживают ссыльнопоселенцы? Мы не знали этого, и хорошо, что не знали: когда слишком много людей посвящены в тайну, она может дойти и до НКВД. Эти люди, имена которых остались неизвестными, рисковали жизнью.
Мы получили указания, как пользоваться списками. «Не надо посылать запросов начальству лагерей, никто вам не ответит. Надо писать во все лагеря письма на имя вашего родственника. Если адресата в лагере нет, письмо просто выбросят. Если же он находится там, то есть шанс, что ему передадут письмо, и таким образом вы его найдете». Желательно, чтобы письма писали дети: это смягчает сердца цензоров, проверяющих письма.
Казалось бы, простая задача, но откуда взять бумагу? Конвертов тоже не было, но Иосиф нашел решение: в столярном цехе, где он работал, были большие рулоны коричневой упаковочной бумаги. Был там и клей. Мы сидели вечерами вместе, резали и склеивали бумагу, делали конверты. Но для писем нужна была белая бумага. Я обратилась к Николаю Павловичу с просьбой дать мне несколько тетрадей.
Мы, «большие» (ученики 2 – 4 классов), уже пользовались тетрадями, сшитыми из газетной бумаги, а «настоящие» тетради получали только первоклашки, которые учились писать. Поэтому Николай Павлович был поражен самим фактом обращения к нему с такой просьбой, но когда я объяснила, для какой цели мне нужна бумага, он смягчился и дал мне три тетради из оберегаемого запаса.
С этим драгоценным даром я пришла домой, и мы с Иосифом разрезали листы тетрадей на полоски, на которых могли поместиться несколько строчек. На каждой полоске мы писали одно и то же:
«Дорогой папа, мы счастливы, что нашли тебя! Надеемся, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо. У нас все в порядке. Мы проживаем…» – и далее наш адрес. Десятки писем, десятки адресов на конвертах – в конце работы у нас онемели пальцы. Мама, пессимистка по натуре, смотрела на нас скептически и говорила, что мы зря стараемся. Но мы верили, что найдем папу.
Наконец, письма были отправлены. Прошло много времени – недели, возможно, даже месяцы; никаких вестей от папы не поступало. Но однажды, когда мы уже почти потеряли надежду, пришло письмо. Как мы и предполагали, папа находился в одном из лагерей Вятлага – целого города заключенных, расположенного в Кировской области.
Папа писал, что чувствует себя хорошо, работает и имеет право получать одно письмо в месяц. Было ясно, что все письма тщательно проверяются, поэтому нельзя писать о чем-то отрицательном: могут запретить переписку.
Ответное письмо писала мама. С тех пор обмен письмами происходил регулярно. Хотя ничего существенного о нашей и папиной жизни в них не было, они подтверждали одно: он жив и мы живы.
Я рассказала Николаю Павловичу об успехе нашей операции поисков папы, и он был очень рад, тем более что и он внес свою долю в успех. Я была его любимой ученицей, он проявлял ко мне особое отношение. Я не осмеливалась спросить, есть ли у него дети. В доме в Парабели жили только он и его жена. Может быть, его дети живут где-то далеко, и он скучает по ним. Было много тепла в его отношении ко мне и к брату. Мы продолжали посещать его «библиотеку» на протяжении всего учебного года.
Глава 11. Будни нашей жизни
Не помню, откуда в избе брались дрова для отопления. В зимние дни ежедневно топили плиту и время от времени русскую печь. Отопление было экономным, в избе всегда было холодно. Я научилась одеваться под одеялом – не только из-за холода, но и потому, что вокруг всегда были люди.
Зубная паста или порошок исчезли с полок магазинов вместе с другими предметами первой необходимости, поэтому никто не чистил зубы. В передней избе, на стене возле входной двери, был укреплен умывальник, где можно было помыть лицо и руки. Его надо было наполнять водой. Под ним стояла табуретка и на ней таз, в который стекала вода от умывания.
Мыло можно было купить в пустых государственных магазинах: власти заботились об обеспечении населения мылом, так как опасались вспышки эпидемий. Имеется в виду не туалетное мыло, а грубое, хозяйственное. Оно продавалось большими кубиками и в лучшие времена предназначалось только для стирки. Теперь оно служило для всех нужд.
Для стирки использовались корыто и стиральная доска. Стирали обычно в холодной воде: ведь в избе велась постоянная война за место для чугунки с супом на плите, кто же даст место для нагрева воды? Кто настаивал, тому надо было приносить свои дрова, не из общего запаса, и специально топить плиту.
А полоскание? Для него требуется много воды. Было два вида хозяйственных работ, которые умели делать местные крестьянки, а мы, ссыльные, не могли; одной из них было полоскание белья зимой в проруби – той самой, из которой бралась питьевая вода. Колхозницы говорили, что вода в речке не стоит на месте, поэтому мыльная вода от полоскания уносится течением, и через несколько минут вода в проруби опять чистая.
Но не забота о чистоте воды мешала нам полоскать белье в проруби. Ведь для этого надо было снимать рукавицы, опускать каждую вещь в ледяную воду, полоскать ее и выжимать – и все это в морозную погоду, когда руки без рукавиц замерзают даже без соприкосновения с ледяной водой. Наши руки не выдерживали этот нечеловеческий холод. Надо быть коренной сибирячкой, чтобы делать это.
Вначале мама еще пыталась время от времени устраивать стирку, но это требовало таких тяжелых усилий, что ей пришлось отказаться от этого. Она была ослаблена тяжелой работой и постоянным голодом и не выдерживала дополнительных нагрузок.
Второй вид работы, которую мы не в состоянии были выполнять – это топка «черной бани».
Несколько более зажиточных семей в поселке имели на своих приусадебных участках «черные бани». Хозяева разрешали всем соседям пользоваться ими, при условии, что те сами будут их топить и приносить воду для нагревания.
«Черная баня» – это примитивный сруб без окон и без трубы для выхода дыма. Внутри находится особая печка – каменка; она состоит из очага, в который ставится большой чугун, обкладываемый дровами, и наваленной поверх очага груды битых кирпичей. Рядом с каменкой стоит кадка для горячей воды. Когда разжигают огонь в каменке, дверь оставляют открытой, и дым выходит через нее. После того как вода в чугуне нагрелась, нужно входить, прямо в густое облако дыма, переливать горячую воду в кадку, наполнять чугун холодной водой, ставить его в печку и добавлять в нее дрова. Эту операцию надо выполнять несколько раз, пока кадка и чугун не будут наполнены горячей водой, а раскаленные кирпичи каменки при поливе их водой будут с шипением испускать клубы горячего пара. Сибиряки любят париться, лежа на полке и похлестывая себя березовыми вениками.
Может показаться, что это просто – но попробуйте войти в помещение, когда струя дыма бьет вам прямо в лицо! И еще выполнять в нем все нужные действия, когда нечем дышать и дым застилает глаза! Я однажды попробовала – и выскочила оттуда как пробка. Не могу понять, как местные женщины переносят это.
Бани называются «черными», потому что внутри их все черно от сажи. Предбанников нет. Раздеваться нужно снаружи, там же оставляют одежду – снятую и чистую, сменную – зимой прямо на снегу. Внутри бани нет сухого места, куда можно положить одежду. Мыться надо с осторожностью, не прикасаясь к закопченным стенам.
Поскольку мы не в состоянии были топить «черную баню», возникает вопрос: как же мы мылись? Ответ прост: мы не мылись. Дома мыться было невозможно, там всегда было полно народу. Иногда кто-нибудь из местных говорил маме: «Михайловна, мы топили баню, там осталось немного горячей воды. Бери девочку и беги, пока мороз не выстудил баню!» Так нам доставалась «дармовая» помывка. Но такое случалось редко.
Ясно, что мы были очень грязны. Местные жители тоже не отличались чистоплотностью. Представьте себе людей, которые месяцами не моются, не меняют белье и постель (выше я объясняла, что у мамы не было сил заниматься стиркой), спят на мешке, набитом соломой, даже без простыни. У всех завелись вши, а в избе водились и клопы. Особенно много их было в перегородке между передней избой и горницей. Мы давили их, и на перегородке оставались следы в виде красных полосок, которые создавали некое подобие абстрактного рисунка.
Зимой, когда нет полевых работ, у местных женщин было любимое занятие: убивать вшей друг у друга в головах. Это называлось «искаться». Одна приглашала другую: «Приходи, поищемся!» Что искать – это было понятно без слов. Для раздавливания вшей они пользовались кухонным ножом, тем же, которым режут хлеб. Мама была потрясена этим, а они невозмутимо отвечали: «Ну и что, мы же его потом вымоем!» У нас были свои ножи для пользования, но в целом я не стала бы утверждать, что мы были чище их. И мы тоже «искались», но без помощи ножей…
По сей день, когда я стою под душем, мне кажется, что грязь тех времен прилипла к моей коже, и надо сильно тереть губкой, чтобы смыть ее. Это напрасное усилие: она внутри, в памяти, которую не смоешь водой и мылом. Каждый вечер, подходя к моей удобной и чистой кровати, я вижу в воображении ту койку, грязную, с мешком соломы вместо матраца, такую узкую, что мы с мамой могли поворачиваться на другой бок только одновременно. Есть вещи, которые не покидают тебя никогда, становятся частью твоего существа.
Моя покойная подруга Ася Рожанская, она же Бася Гофман, сказала мне однажды, что она не рассказывает знакомым и коллегам о своем сибирском прошлом. Вначале она пыталась, но натолкнулась на непробиваемую стену непонимания и недоверия и отказалась от новых попыток. «Оставь, они, вольняшки, не поймут», – говорила она, и эти слова стали постоянным лейтмотивом в наших разговорах. Возможно, она считала, что в нашем прошлом есть нечто позорное, порочащее ее облик уважаемого человека и учительницы в Израиле.
Война Аси за выживание была несравнимо тяжелее моей. Я избегаю высоких слов, но если в нашей повседневной борьбе за жизнь были элементы героического, то она была воплощением героизма. Мне очень трудно писать о ней в прошедшем времени. Нередко и я думаю, что «вольняшки» не поймут, не поверят или вообще не захотят знать.
Еще одной важной проблемой нашего быта было освещение. В темные зимние вечера без освещения не обойтись. Самым простым светильником была коптилка. Это бутылочка с продырявленной пробкой, которую наполняли керосином. Через дыру в пробке продевали фитиль, один конец которого погружался в керосин, а второй, короткий, торчащий над пробкой, зажигали. Соответственно ее названию, коптилка давала больше копоти, чем света, но потребляла мало керосина.
При этом зыбком и скудном освещении велась вся жизнь в избе. На одном уголке единственного стола в передней избе я готовила домашние задания, в то время как другие делали на остальной площади стола всевозможные работы. Здесь же я читала книги, взятые в «библиотеке» Николая Павловича. Иногда мы с братом садились на пол возле дверки топящейся плиты: через прорези в дверке проходил свет, и при этом свете мы читали.
Не могу обойти тему, которая всегда доставляла мне массу неприятностей – уборные. Неприятности, начавшиеся по дороге в ссылку, продолжались и здесь. При более «благоустроенных» избах были во дворах уборные, сколоченные из досок, с дверями; но изба Дороховых и в этом отличалась от других. Вместо уборной из досок там был, возле стены коровника, шалаш из веток, с дверью, украденной откуда-то и не вделанной, а просто прислоненной к шаткому шалашу. Под шалашом была выгребная яма, как во всех деревенских уборных; время от времени нужно было ее чистить, когда она наполнялась. Сквозь редкие ветви шалаша можно было видеть сидящего внутри; вдобавок к этому дверь иногда крали – и тогда человек сидел в уборной на виду у всех. Трудно описать, как я страдала от этого. Чаще всего я бегала в лесок, который тянулся вдоль речки, за огородами, но и там не чувствовала себя защищенной от посторонних глаз: лес открыт для всех, и в любую минуту кто-нибудь может случайно пройти мимо.
Все эти неприятности с уборными наградили меня комплексами на всю жизнь. Ввиду этих комплексов мне трудно пользоваться туалетами в чужом месте, даже если там все чисто; особенно трудно мне приходилось во время поездок за границу. Казалось бы, все аккуратно и хорошо, но у меня проблемы. Корень этих проблем уходит в те далекие дни.
Миновала зима, пришла весна – и вместе с ней новые проблемы. Когда накопившийся за зиму снег начал таять, улица превратилась в бурный поток грязной воды. Нужны были высокие сапоги, чтобы добраться до школы или колодца. Даже сапоги не всегда помогали, они были низкого качества и пропускали воду. В некоторых местах, совершенно непроходимых, колхозники бросали на дорогу доски или жерди. Обутые в резиновые сапоги, местные дети с акробатической ловкостью перебирались через ручьи, а когда я боялась потерять равновесие при балансировании на тонкой жерди, всегда протягивали мне руку помощи – без насмешек, добродушно и с шутками. Но ходить в Парабель за хлебом было просто невозможно. Несколько дней мы прожили без хлеба, ждали, когда вода немного спадет.
Сошел снег – и все начало зеленеть. Вместе с возрождением природы появились различные патенты, помогающие выжить. Большая часть того, что можно было продать, была продана в первую зиму, а то немногое, что оставалось, надо было приберегать на следующую зиму. Ничто не свидетельствовало о том, что война скоро кончится – и даже если бы она кончилась, мы не забыли, что сосланы на 20 лет. Поэтому мама решила, что надо постараться пережить лето «на подножном корму», не продавая вещи и не меняя их на продукты.
«Патенты» способов выживания мы получали от местных колхозниц. Согласно одному из них, на полях колхоза, где прошедшим летом был посажен картофель, много картофелин осталось в земле. Можно выкопать эту картошку сейчас. Правда, она мерзлая и после оттаивания превращается в сероватую кашу, но эту кашу можно высушить и растолочь. Получается крахмал, вещество вполне съедобное.
Женщины показали нам также, какие виды трав съедобны – в вареном виде, разумеется. В первую очередь это были лебеда и крапива. Эти травы росли всюду в изобилии. Мы варили из них супы.
Вместо тарелок у нас были чашки из керамики. Мы съедали две чашки супа из трав, в лучшем случае с добавлением муки или крахмала, три раза в день. Это не насыщало, но давало ощущение «полного желудка».
В середине лета, когда все уже росло на полях, мы, «шайки» детей, ссыльные и местные, совершали набеги на колхозные поля. Там мы ели (и крали) все, что попадалось: полузрелый горох, зерна пшеницы и овса, репу и турнепс. Мы ели зеленый лук, от него жгло во рту; мы делали передышку и снова ели. Колхозники знали о наших набегах, но относились к ним снисходительно: либо потому, что сохранность колхозного добра их мало волновала, либо потому, что сочувствовали голодным детям.
Мама, понятно, в наших набегах не участвовала, поэтому я старалась приносить ей что-нибудь из «добычи»: горох, зерна, лук, что попадалось.
В тайге и в перелесках возле полей тоже можно было кое-чем поживиться. Мы, группы детей, ходили в лес собирать грибы, я узнала ягодные места и приносила домой голубику, смородину и малину. Мы собирали кедровые шишки и вынимали из них орешки, это был настоящий деликатес. Насытиться этим невозможно, но мы чувствовали себя лучше.
Летом было легче и с вопросами личной гигиены: в лесу, за огородами, протекала небольшая речка, там можно было купаться и даже кое-что постирать, не таская воду ведрами домой.
Мой брат Иосиф устроился в Парабели сравнительно неплохо. Еще зимой он получил от начальства разрешение оставаться ночевать в цехе, чтобы не ходить в лютые морозы каждый день в поселок и обратно. Неподалеку от артели, где он работал, находилась большая пекарня. Девушки, работавшие в ней, опекали его. Правда, он был еще подростком, но когда все мужики и парни в армии, и подросток может сойти за мужчину. Работницы пекарни давали ему хлеб и даже приносили кушанья из дому.
Так прошло лето 1942 года – сравнительно спокойно, без драм. Но приближалась осень, а за ней новая суровая зима…
Глава 12. В избе Физы
Осенью наша семья переселилась в другую избу. У нового места жительства был ряд преимуществ, но были и недостатки.
Хозяйка избы Анфиза, или сокращенно Физа, была одной из жен «активистов» – мужчин, которых забрали в 1937 году. Как и остальные, ее муж не вернулся, и она осталась с двумя маленькими дочками. Высокая статная женщина, она понравилась заведующему молочно-товарной фермой колхоза, и тот устроил ее на хорошую работу – на ферму, расположенную далеко от поселка, на другом берегу Оби. Летом колхозные коровы свободно паслись там, на бескрайних заливных лугах, а колхозники заготовляли сено на зиму. Это было удобное место для скота и для доярок: были жилые помещения, можно было пить молоко в неограниченном количестве и даже делать сметану и масло для себя и детей, поэтому работницы фермы не знали голода. Все женщины поселка им завидовали, но за свою сытую жизнь работницы фермы расплачивались дорогой ценой.
Физа вместе с девочками проводила на ферме большую часть года и редко бывала дома. Но этой осенью старшая девочка должна была пойти в первый класс, и Физа нуждалась в ком-то, кто жил бы в избе и заботился о ней. Она обратилась к маме и предложила перебраться в ее избу.
В избе Физы не было горницы, только одна комната, довольно просторная. Огромное преимущество – мы были там одни с маленькой девочкой по имени Люба. Фактически мы были там хозяевами, за исключением дней, когда Физа приезжала с фермы. Она привозила продукты для Любы, в основном молочные, иногда давала и нам литр замороженного молока. Затем она брала на колхозной конюшне лошадь и ехала в лес за дровами. Эта женщина не знала, что такое усталость, мы никогда не видели ее отдыхающей. Кроме привозки дров, у нее всегда были другие дела в поселке, дома она почти никогда не сидела. Для нас это было огромным облегчением после тесноты и суматохи, царившей в избе Дороховых. Физа даже предложила нам весной посадить картошку на части ее огорода – на задах, возле леса. У нее был большой огород, часть его она не использовала.
Главным недостатком было значительное расстояние от колодца. Изба находилась на околице поселка. Не то чтобы это было очень далеко от центра, но для нас, голодных и слабых, километр был большим расстоянием. Жители околицы брали воду не из колодца в центре, а из речки. Это тоже не очень близко, надо было пересечь огород и полоску леса. Я была уже большая девочка десяти с половиной лет и могла носить воду на коромысле. На речку за водой я ходила дважды в день. Четыре ведра воды на четверых, если считать Иосифа и Любу – это очень мало, но ходить на речку больше двух раз мне было тяжело. Экономя воду, мы не могли улучшить коренным образом свою личную гигиену. Чистота требует воды, много воды, а кто в силах притащить ее?
Другой недостаток, с которым мы столкнулись зимой: неисправность в дымоходе плиты. Можно было топить плиту, не открывая вьюшку – воздух свободно проходил. Поэтому тепло в избе не держалось, по утрам температура падала ниже нуля.
Зима 1942-43 года была очень тяжелой – возможно, самой тяжелой за время войны. У нас оставалось очень мало вещей для продажи; запас картошки, который мы сумели создать осенью, был слишком мал, чтобы дотянуть до лета даже при строжайшем режиме экономии. Две картофелины на чугунок супа – такова была норма. Мы добавляли немного квашеной капусты – из того количества, которое мама получила от колхоза в качестве «расчета» за работу летом. Называть это варево супом можно было только при богатом воображении.
Если не считать эти повседневные трудности, наша жизнь в избе Физы проходила без особых происшествий. Мне запомнилась только одна ночь, когда я видела маму в страхе и в слезах.
Накануне вечером Физа неожиданно приехала с фермы. Обычно она приезжала по утрам. На сей раз она была не такой деятельной и энергичной, как всегда. Желтоватая бледность покрывала ее лицо. Обе девочки были на ферме.
Физа села рядом с мамой и о чем-то долго перешептывалась с ней. Мама возражала, плакала и твердила: «Не могу, не могу! Я боюсь!»
Наступила ночь, я уже была в кровати, но мама не легла, как обычно. Она привязала к изголовью кровати кусок ткани, чтобы мне не видно было, что делается в комнате, велела мне повернуться лицом к стене, спать и не подглядывать.
Понятно, что уснуть я не могла. Я не подглядывала, но слышала все. Насколько мне удалось понять из перешептывания женщин, Физа была беременна и готовилась сделать что-то, чтобы выйти из этого состояния. Я уже знала, что это называется «аборт» (в деревне дети рано узнают такие вещи). Она требовала, чтобы мама помогла ей.
Выше я намекала на ту дорогую цену, которой расплачивались работницы фермы за свою сытую жизнь. Заведующий фермой, один из немногих мужчин, не призванных в армию ввиду своей важной роли в колхозе, превратил ферму в свой частный гарем. Он жил со всеми доярками, нередко на глазах у их маленьких детей. Все они периодически беременели, некоторые делали аборты в домашних условиях и рисковали жизнью, другие рожали детей, к которым их отец не проявлял ни малейшего интереса. Старшая сестра одной из моих подруг, доярка, пыталась сделать себе аборт без чьей-либо помощи, не сумела и родила девочку с телесными повреждениями, оставила ее на попечении матери и вернулась на ферму. Я знала об этом от своей подруги и видела девочку: она не улыбалась, не сидела, не развивалась подобно другим младенцам.
Теперь Физа готовилась сделать то же самое, да еще с помощью мамы. Они растопили плату, вскипятили чугун воды, Физа помылась, а мама обдала кипятком резиновую спринцовку, единственный медицинский инструмент для предстоящей операции. Затем они вместе приготовили раствор йода в воде, споря о крепости раствора. Физа хотела сделать очень крепкий раствор, с большим количеством йода, а мама опасалась, что она обожжет себе внутренние органы. Потом Физа легла на койку Любы, стала делать манипуляции со спринцовкой, не сумела направить раствор йода в нужное место, начала кричать и извиваться от боли и попросила маму помочь ей.
Я не видела, что делала мама, но слышала плач, стоны и крики и дрожала от страха. Весь этот ужас продолжался долго, я думала, что ему не будет конца. Под утро у Физы началось сильное кровотечение. Мама умоляла ее обратиться в районную больницу, но она отказалась и сказала, что перенесет это.
Сильный организм Физы действительно справился, на третий день она почувствовала себя лучше и вернулась на ферму. Я слышала, как мама перед ее отъездом спросила: «Ну, что теперь – все начнется снова?» Физа пожала плечами: «Что делать – видимо, такова моя судьба».
Ни одна из работниц фермы даже не помышляла о том, чтобы пожаловаться на человека, причиняющего ей такие страдания. Им не были знакомы такие слова, как «сексуальные домогательства» или «изнасилование». Как и Физа, они видели в том, что с ними происходит, приговор судьбы.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?