Текст книги "Философы Древней Греции"

Гераклит
Отношение времени к вечности

Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, потому что по ней каждый миг протекает другая вода.

Гераклит

Гераклит из Эфеса не принадлежит ни к основанной милетцами материалистической традиции, ни к начатой пифагорейцами традиции математического и логического формализма. Гераклит был скорее поэтом, чем инженером или математиком, и выражал в загадочных изречениях, похожих на слова прорицателя, напряжение, возникающее между неизменными общими идеями философии и кратковременными конкретными фактами жизни и смерти, в их неустанном изменении. Этот динамический аспект реальности нельзя ни описать, ни объяснить с помощью статических абстрактные понятий – точка зрения, о которой нам напомнили в нашем XX веке философы-экзистенциалисты. Поэтому, говоря о Гераклите, мы должны сделать попытку разделить с ним его интуитивный взгляд на мир, который он не выразил ни в ясных понятиях, ни в точных теоремах, но который, как он справедливо считал, придал философии еще одно новое измерение.

Возможно, Гераклит, как и его предшественники, начал с того, что искал одно общее вещество-основу для того изменчивого мира, который мы все видим вокруг себя. Однако он не вписывается ни в милетскую традицию, ни в пифагорейскую. Для него действительность состоит из движения, процесса, силы, борьбы и течения. Мир больше похож на неутомимо горящий огонь, чем на механизм, сделанный из какого-то вещества. Эти идеи Гераклита придали греческой философии важное новое измерение.

Когда мы задали вопрос «Что такое бытие?» и поняли, что спрашиваем о каком-то свойстве, которое имеют все существующие вещи, возвращение в мир отдельных конечных существ становится невозможным без определенной доли парадокса, потому что наиболее очевидный ответ на вопрос, что такое действительность, – «какое-то никогда не меняющееся вещество или лишенное перемен царство формы» – заставляет нас считать все реально существующие вещи частями единого непрерывного целого, которое никогда не было создано и никогда не может быть уничтожено. Однако наш опыт всюду сталкивает нас с непрерывным изменением, неповторимой индивидуальностью и чувством отдельности каждого конкретного конечного существа.

Разум убеждает нас удовлетвориться общим видом вещей – их неизменными свойствами, и это соблазнительно. Но, вспоминая свой собственный опыт, мы всюду видим себя погруженными в мир единичных вещей, а не типов, потока, а не застывшей формы. У мыслителя, осознающего этот парадокс, естественно появляется склонность пересмотреть отношение философии к абстрактному мышлению. Во-первых, космический парадокс важнее, чем аккуратная теорема; во-вторых, физические и математические абстракции не являются адекватными средствами для сообщения истины о конкретном существовании, конкретных решениях и текучей жизни¹.

Восстание против сущности за существование – господствующая тема философии нашего века: парадоксальная напряженность связи время – вечность стала господствующей темой у японских дзен-буддистских мыслителей. И в свете этих более поздних попыток исследовать конкретное существование конечных вещей Гераклита Эфесского можно назвать «первым западным экзистенциалистом» из-за нового подхода к философии, который он применил².

Гераклита в античные времена называли «темным» в смысле «непонятным»: те из его разрозненных изречений, которые сохранились до наших дней, похожи на загадочные слова дельфийского оракула – смысл в них глубоко скрыт, они содержат много ярких образов, значение которых иногда подчеркивается звукоподражательной игрой слов (например, известное изречение о реке начинается со слов, похожих на шум текущей реки: «аутойси потамойси»). Эти высказывания относительно независимы друг от друга: у Гераклита совершенно нет связывающих утверждения «поэтому» и «если… то», которые характерны для науки и математики³. Он сам написал, что «оракул бога в Дельфах не утверждает и не отрицает, а подает знак…» и что «сивилла в бреду произносит неприкрашенные слова, которые слышны тысячу лет…». Эти цитаты позволяют предположить, почему Гераклит, чтобы передать людям философские мысли, выбрал в качестве образца пророчества оракула⁴. Это необычный выбор, который на Западе после Гераклита повторил только Ницше в «Так говорил Заратустра».

Гераклит считает, что космический порядок основан на вечном течении, напряжении и борьбе: «Все течет…», «Раздор – отец всего и господин всему…», «Противоположности соединяются», «Все вещи превращаются в огонь и огонь во все вещи…», «Из напряжения рождается согласие, как у лука и лиры…», «Имя лука – жизнь, но его дело – смерть» и многие другие высказывания⁵. Он очень плохого мнения обо всем человечестве в целом («Мудрее всех был Биас из Приены, потому что сказал: «Большинство людей дурных». «Всех эфесцев следовало бы повесить…») и плохого мнения о научных и религиозных лидерах своего времени⁶. «Многознание не научает мудрости… иначе бы знание научило ей Пифагора… который из своей полиматии создал искусство вредить и сеять смуту», и дальше: «Они, нечестивые, думают очиститься тем, что грязнят себя кровью…», «Ночные бродяги, слуги Вакха, колдуны…»⁷.

И все же из бесцельно кружащегося потока времени рождается логос – формула, слово, пропорция, космический порядок. Существует цикл трансформаций, в ходе которого происходит обмен огня, земли и воды, путь «вверх» и путь «вниз»⁸. Но как только мы решаем, что, по крайней мере, здесь мы имеем дело с ясным изложением физики милетского типа – правда, выбор огня в качестве вещества-первоосновы вылядит странно, мы считаем, что «путь вверх и путь вниз – один и тот же путь»⁹. Логос «направляет все и все пронизывает…», «Внимайте не мне, но моему логосу». Человек может найти логос в чем-либо «общем для всех», а не в индивидуальных мирах личных мнений и личных мечтаний¹⁰. Сходство с человеческими законами того, что происходит при управлении миром, описано в манере, напоминающей Анаксимандра: «Солнце не может выйти за границы своего пути: если бы оно так сделало, фурии, служительницы справедливости (Дике), загнали бы его обратно»¹¹. Но время у Гераклита не делится четко на отрезки, как у Анаксимандра, у которого каждой вещи назначен свой «день в суде», скорее «время – ребенок, играющий в шашки…»¹².

Психология человеческого «я» толкуется таким же загадочным образом. «Люди и боги… умирают в жизни друг друга и живут в смерти», «Сухая душа – самая мудрая и самая лучшая», «Людям следует крепко держаться за общее, как городу – за свои законы», «Судьба человека – в его характере», «После смерти нас ждет то, чего мы не ожидаем и о чем не думаем»¹³.

Выбирая из этих изречений подходящие и располагая их в разном порядке, можно по-разному понимать Гераклита¹⁴. Аристотель, например, сосредоточил свое внимание на аналогии Вселенной с неустанно горящим пламенем и посчитал Гераклита просто одним из ионийских материалистов, который, по извращенному капризу, сделал своей первоосновой архе – огонь¹⁵. (Но он не был уверен в правильности этой классификации: следуя своей логике, он предположил, что Гераклит на самом деле вообще не философ. В своей «Этике» Аристотель задавал вопрос: может ли какой-то дефект в характере Гераклита быть объяснением его «нелепых» изречений. В «Поэтике» он говорит, что многие трудности в текстах Гераклита можно было бы устранить, если обратить внимание на знаки препинания.)

Римские стоики считали себя последователями Гераклита. Они сделали логос материальным дыханием, или духом, разлитым во всей Вселенной. Отождествив этот дух с Богом, они соединили материализм с пантеизмом (точкой зрения, что все вещи в мире являются частями Бога)¹⁶. Наш современник Филипп Уилрайт, ученый и литературный критик, утверждает, что Гераклит на самом деле был поэтом и, излагая свою философию, применял «плюрисигнацию» – сознательное использование сразу нескольких значений одного слова¹⁷. Английские ученые (по крайней мере, некоторые из них) отстаивают толкование, согласно которому главным открытием Гераклита является то, что логос, единый космический порядок, стоит за и над хаотическим процессом¹⁸. Платон считал, что Гераклит был склонен отождествлять реальность с потоком. Он подытожил философию Гераклита в коротком изречении «панта реи» – «все течет». Это – полная противоположность собственной формалистической философии Платона и звучит как цитата из самого Гераклита. Этот вывод выражает ту же идею, что и знаменитый образ реки в изречениях самого Гераклита: «Мы входим и не входим в одну и ту же реку; мы есть, и нас нет…»¹⁹

В свете такого широкого разброса толкований может оказаться и интересно и полезно снова взглянуть на опыт парадокса, который описан Гераклитом, и на причины, которые привели его к выбору пророческого изречения как средства для описания этого опыта. Когда я «слушаю логос» Гераклита, я уверен, что слушаю не учебник, где собраны утверждения, составляющие «полиматию… искусство вредить и сеять смуту…»; и я не нахожу у него того вечного безмятежного порядка, который отражен в пифагорейском представлении, что все – космос.

Похожее ощущение парадокса я нахожу в стихах Басе, японского поэта XVII века, последователя дзен-буддизма. Басе – великий мастер хайку, трехстиший из семнадцати слогов²⁰. И часть его поэзии передает его философию. Прислушайтесь вот к этим трем стихотворениям:

 
I Старый пруд.
Прынула в воду лягушка.
Плеск в тишине.
 

 
II Ворона сидит
Одна на голом суку.
Осенний вечер.
 

 
III Бурное море,
Остров Садо среди волн.
И – Река Небес.
 

В каждом из этих стихотворений, как и в других стихах Басе, образы имеют особую, почти осязаемую наглядность. Короткие строки дают читателю непосредственное впечатление того, как отдельное конечное событие, в котором участвует что-то шумное, черное или скалистое, накладывается на фон спокойной гладкой поверхности звездной реки, старого пруда или розовых дымных осенних сумерек. В этом состоит философский парадокс дзен-буддистских взглядов Басе: бытие (действительность) спокойно и вечно, но может включать в себя существа, которые на краткий срок нарушают это вечное спокойствие. Маленький темный остров между неустанно движущимся морем и никогда не изменяющейся звездной рекой, сжавшаяся в комок одинокая маленькая ворона, которая выделяется черным силуэтом на фоне вечернего неба, – вот что, по мнению Басе, нам важно увидеть и осмыслить вместе с ним. Надо не думать об этом абстрактно, а пережить это непосредственно, и только с помощью стихов он мог надеяться напрямую передать нам собственные опыт и способность чувствовать.

Я считаю, что сравнение Басе с Гераклитом многое разъясняет. У них обоих было ощущение парадоксальности мира преходящих индивидуальных вещей. Их взгляды не полностью согласуются между собой: там, где Басе пишет о «Небесной Реке», то есть предполагает, что реальность – там, где звезды, Гераклит не в состоянии ничем успокоить дикое текучее море. Там, где Басе передает свои мысли напрямую через яркие зрительные образы, Гераклит применяет созвучия, игру слов, ясно выраженное словами противоречие. И все же у них одно и то же чувство парадокса в основе и одна и та же вера, что философские истины нельзя преподносить косвенным образом и в абстрактных понятиях, а следует излагать напрямую, путем интуитивных ассоциаций. Более того, это сравнение позволяет нам разглядеть одну особенность современного экзистенциализма. Экзистенциалисты часто пишут не обычные «полиматические» труды, а романы, поэмы или пьесы. Может быть, это тоже потому, что у них есть чувство парадокса, которое, как они интуитивно ощущают, может быть передано только путем литературного «обмена чувствами на расстоянии». Или, если взять другой пример экзистенциальной мысли, не выполняют ли изумительные, хотя и вычурные «этимологии» Хайдеггера[3]3
  Хайдеггер Мартин – немецкий философ-экзистенциалист.


[Закрыть] в какой-то степени ту же роль, что неожиданные обороты речи у Гераклита?²¹ Этот вопрос не был задуман как риторический, хотя я, разумеется, думаю, что верный ответ – «да».

Вечный, никогда не утихающий огонь и всеобщий «логос», борьба противоположностей, напряжение между ними и гармония как результат борьбы, абстракции, которые придумывают мудрецы, и конкретные дела этих мудрецов – вот центральные темы у Гераклита. Попытка напрямую передать интуитивные представления, несомненно, объясняет выбор прорицания как формы: такое изречение достаточно коротко для того, чтобы действовать на слушателя непосредственно, а его простые слова и загадочный смысл слышны и через две тысячи лет²².

Гераклит вывел философию на новый уровень. И поскольку его открытия были новым измерением, а не просто новым учением уже привычного материалистического или формалистического типа, нам трудно сказать обычным языком, что он имел в виду. Что, например, означало у него слово «пир» (огонь)? Просто огонь-вещество, как у милетцев? Едва ли. Тогда еще не было известно, что «аэр» – воздух – материален, а огонь, если рассуждать разумно, еще меньше подходил на роль вещества-первоосновы!²³ Возможно, огонь – просто символ постоянного преобразования и того, что перемена – мощный порыв? Слово «огонь» действительно имеет особую символическую силу, это доказывают недавнее исследование французского философа Башляра Огненныш Психоанализ (Psychanalyse de Feu) и строчка у Джека Керуака[4]4
  Керуак Джек – американский писатель, лидер «поколения битников».


[Закрыть] «Я горю, горю, горю», которой мои студенты начинают свои курсовые работы о Гераклите. Но живой огонь, который, бесконечно изменяясь, творит движущую силу мира, – больше чем символ. Он по меньшей мере физическая причина. А «путь вверх» и «путь вниз» позволяют предположить, что среди взглядов Гераклита было представление о каком-то закономерном цикле физических преобразований²⁴.

Я думаю, что Уилрайт прав, считая, что у Гераклита слово «огонь» имело много значений, слитых воедино²⁵. Но если мы настаиваем на том, чтобы обязательно сохранять все оттенки значений этого изумительного космического слова «огонь» в любом контексте, то должны осознавать, что это можно сделать только в поэзии, но не в науке и не в философии. Может быть, само простое, что можно сказать об этом, – это то, что Гераклит пытался обозначить в образе огня одновременно и напряжение, которое приводит к гармонии, и огромное количество энергии, текущей через реальный мир. Для него важнее всего была не материя, как таковая, а присущая ей энергия²⁶. Аристотель не мог представить себе энергию в отрыве от какой-то материальной энергетической вещи, хотя его собственные воззрения могли бы навести его на мысль, что энергия без материального носителя возможна. Может быть, лишь такие недавние достижения западной мысли, как у Эйнштейна и Уайтхеда, заменили Аристотелевы вещества процессами, происходящими в элементарных частицах природы, позволили нам заглянуть дальше, чем видел Аристотель. И сегодня мы можем признать философию процесса, в котором физической реальностью является не материя, а энергия, подлинной и интересной философией²⁷.

В определенном смысле кажется, что Гераклит вернулся назад в эпоху мифологии. Но его чувству парадокса придает новизну и яркость фон бытия, вызванный к жизни тем вопросом, который задал Фалес. Без этого фона неизменной реальности мы обнаружили бы только пафос, а не парадокс у поэта, который пишет, что поколения людей «падают, как листья опадают с деревьев»²⁸. Однако, когда разум оказывается околдован механическими моделями или математическим картами и забывает про конкретные факты изменений, борьбы и неповторимости единичного, которые являются самой основой известного нам по опыту мира, этому разуму снова нужен прорицатель. Видения человека, который обладает тонким чувством эстетики и метафизики, необходимы для того, чтобы показать нам, что аккуратный космос наших моделей и уравнений – это не тот мир, в котором все существует и который мы знаем. Ни мифология, ни абстрактные рассуждения не могут ни раскрыть его природу, ни дать философии окончательный ответ на ее вопросы.

«Этот мир, одинаковый для богов и людей, никем не сотворен, но представляет собой вечный огонь, который в определенном ритме разгорается и в определенном же ритме угасает», – писал Гераклит²⁹.

Парменид
Логика и мистицизм

Только бытие существует, небытие не может существовать.

Парменид

Парменид, уроженец города Элеи в Южной Италии, испытал сильное влияние пифагорейцев. Он изобрел формальную логику, применив математический метод доказательства к философской проблеме о сущности бытия и небытия. Излагая свои доводы в форме эпической поэмы, он применял логику для того, чтобы показать, что бытие неизменно и не сотворено. Этот вывод отрицал возможность любой видимости разнообразия или изменения. Естественным результатом этого точного, хотя и мистического, умозаключения был вывод о том, что человеческий разум способен понимать реальность.

Довольно интересно, что кроме этого Парменид писал об астрономии, биологии и других науках. А ведь если свою главную интуитивную идею он считал верной, то многое, что изучают эти науки, не могло быть реальным. Греки, остро ощущая изменчивость и единичность вещей в том мире, который они наблюдали вокруг себя, пытались найти способ сохранить логический метод Парменида, но избежать его мистического вывода.

Парменид изложил свои идеи в эпической поэме – в этой форме записывали свои откровения поэты-орфики. Благодаря невероятной удаче большой кусок первой части этой эпопеи – «Путь Истины» – дошел до нас. Сохранились также несколько разрозненных отрывков из второй части, называвшейся «Путь мнения». Поэма открывается прологом, в котором Парменид совершает путешествие во дворец солнца, где встречается с богиней, приветствующей и наставляющей его.

«Кони, которые несут меня так далеко, как я желаю, вынесли меня туда, куда их направляли, – на тот знаменитый Путь, который ведет знающего человека через все человеческие города. По этой дороге несли меня кони. Подчиняясь хорошим советам, они тянули колесницу, а Девы указывали путь. Скрипела деревянная ось, которая сверкает (потому что на оба ее конца надето по круглому грузу), когда Девы Солнца покидают Дом Ночи и едут к свету, отбрасывая руками назад свои покрывала.

Вот Ворота Ночи и Дня, скрепленные каменным порогом и мраморной перемычкой, сами их огромные двери достигают эфира, их поворачивающиеся ключи хранит мстительная Справедливость. Девы убедили ее ласковыми словами, и она быстро и без возражений отодвинула засовы. Огромные двери с бронзовыми скрепами раскрылись, их петли громко заскрипели в гнездах. Бронзовые колодки повернулись, и распахнулись ворота. По широкой дороге Девы со скакунами и колесницей въехали в них.

Богиня приветствовала меня, взяв мою правую руку в обе свои, и так мне сказала:

«Добро пожаловать, юноша, которого бессмертные возницы привели вместе с твоими конями сюда в мой дом! Привет тебе! Не губительный рок привел тебя на эту дорогу (хотя она пролегает далеко от проезжих человеческих дорог), а привели благочестие и справедливость. Ты изучишь все: непоколебимое сердце, окруженное Правдой, и мысли смертных, среди которых нет ни одного верного мнения…»¹

Затем богиня начинает раскрывать перед ним путь истины. Ее центральная мысль: «Только Бытие существует: небытие не может существовать»².

Это «бытие, которое существует», оказывается единым и неделимым целым, одинаковым во всех направлениях и повсюду. Его можно постичь умом, может быть, дополнив ум своего рода интеллектуальной интуицией. Но бытие нельзя ни наблюдать в нашем, известном обыденному сознанию мире, ни описать обычным языком³.

Чтобы доказать, что это действительно путь истины, богиня рассматривает другие возможности. «Есть два пути: что-то есть или чего-то нет». Богиня знает правильный путь, но «смертные блуждают в нерешительности, возвращаясь назад»⁴. Затем она начинает излагать отвлеченный логический довод, чтобы показать, почему никто не может идти вторым путем.

Допустим, кто-то предполагает, что бытие делится на много отдельных существований. Тогда что же разделяет их и не дает им слиться? Этим разделителем не может быть бытие, потому что в таком случае все части все-таки оказались бы слиты в одно общее целое, а не существовали бы раздельно. С другой стороны, если сказать, что вещи разделены небытием, это приведет к абсурду, и вот почему. Небытие, если оно противоположность бытия, может быть только пустотой, чем-то вроде ничто в чистом виде. Если кто-то говорит, что небытие – разделитель, он рассматривает его как бытие, которым оно не является по определению. Если кто-то скажет, что небытие, хотя оно ничто, все же делит бытие на части, это все равно что сказать: «ничто не делит бытие на части», а это утверждение фактически отрицает, что части разделены. Как ничто может делать что-то позитивное? Эта мысль внутренне противоречива.

Богиня – прекрасный логик. Подобными рассуждениями она показывает, что бытие не может иметь начала: «Потому что из чего оно могло бы возникнуть? Из ничего ничто не может родиться, если же оно появилось из бытия, то не возникло, а уже существовало». Бытие неизменно, неделимо, вечно: вот окончательная истина о реальности.

Идеи, которые здесь использованы, – абстрактные и непривычные. Поэтому при оценке того, что сказал Парменид, полезно рассмотреть использование им формальной логики и его учение о природе реальности отдельно перед тем, как перейти к третьей теме, которую подразумевают слова его поэмы – к статусу «мнений, которых придерживаются люди».

Город Элея был географически и политически близок к Кротоне, так что идеи пифагорейцев должны были иметь там большое влияние. Если Парменид знал среди этих идей Пифагорово доказательство того, что диагональ единичного квадрата несоизмерима с его стороной, мы можем представить себе, как он путем обобщения этой схемы доказательства пришел к созданию формальной логики.

Фактически он расширил область применения таких косвенных доказательств, перенеся количественные соотношения в область философских обобщений. Там, где в математике есть переменные «икс» и «игрек» из наших уравнений, которые означают «любое число», формальная логика раздвигает границы. В такой логике «икс» и «игрек» означают «любые единичные вещи», как количественные, так и иные. В этом случае необходимы какие-то новые определения для арифметических действий – для сложения, умножения и так далее: новая система слишком обща для того, чтобы подчиняться обычным правилам математики. Но аналогия здесь очень близкая. Итак, рассуждения Парменида – экстраполяция пифагорейского метода доказательства. Это доказательство приводит к заключению, что если допустить, что длина диагонали измеряется рациональным числом, то «данное число является нечетным и четным сразу». Поскольку этот вывод абсурден, нужно отказаться от допущения.

Точно так же Парменид показывает, что некоторые философские допущения типа «существует более чем одно бытие», приводят к заключению, что «определенная вещь одновременно существует и не существует». Это заключение абсурдно, и Парменид явным образом разъясняет почему.

Самая важная для истории западной науки и логики строка в «Пути Истины» – замечание богини, когда она отбрасывает ложный выбор пути: «…то, о чем можно думать, и то, что может существовать, – одно и то же»¹⁵. Здесь явно признается, что человеческий разум в силах постичь, как устроено бытие. Все человеческие рассуждения имеют в своей основе идею, что все разумное или хотя бы ясно представимое в мыслях должно быть последовательным. Прямое противоречие, например, «число Х является нечетным и четным одновременно» абсурдно: мы не можем ясно представить себе такое число. Более того, мы уверены, что такого противоречивого числа нет, и, если чье-то доказательство подводит к такому заключению, часть выводов в этом доказательстве была ошибочной.

Утверждая явно, что непротиворечивость – фундаментальное свойство и бытия и мышления, Парменид обнаружил принцип, имеющий первостепенную важность: если признано, что существовать могут только непротиворечивые объекты, истинность обобщений можно выяснять, проверяя их на отсутствие противоречия. Не только в математике, где пифагорейцы к тому времени уже разработали способ доказательства путем приведения к абсурду количественных соотношений, но и в философии, в физике – везде стало возможным показать, что какие-то обобщения ложны, просто выяснив, последовательны ли они с точки зрения логики. Каждый раз, когда точная дедукция приводит к противоречию, мы можем быть уверены, что исходное допущение неверно. Бытие не может терпеть ничего внутренне противоречивого. Существуют общие модели рассуждения, по которым точно видно, какие следствия логически вытекают из конкретных посылок: алгебраическая логика XX века сумела выявить эти модели. Но именно Парменид первым сформулировал основное правило логического рассуждения.

Своим открытием Парменид укрепил формализм в философии: оно показало, что действительность и абстрактная логическая форма тесно связаны между собой, и благодаря Пармениду философы стали лучше осознавать те пути, которыми они приходили к своим выводам. После Парменида и его ученика Зенона греческие философы стали ценить точные логические построения⁶.

Переходя от логических категорий к философским, мы можем спросить себя, может ли хоть один человек поверить в эти выводы. Вместо гераклитовского чувства напряжения, энергии и парадокса Парменид предлагает постоянство, абсолют, различия и изменения внутри которого нереальны. Я не думаю, что кого-то можно убедить в этом одними словесными доводами без мистического переживания, которое заставило бы человека поверить, что эти доводы отражают реальную картину мира (под мистическим переживанием я имею в виду острое интуитивное ощущение единства всего сущего). Вероятно, это одна из причин, по которым Парменид выбрал поэтическую форму, чтобы изложить свое учение, и вложил его в уста богини.

А интуитивное чувство единства всего, что существует, и ощущение призрачной нереальности конкретных возникающих перед тобой объектов возможны. Как раз такого интуитивного взгляда на мир придерживается индийская школа Адвайта Веданта, и ее учение почти совпадает с учением Парменида⁷. Величайшим представителем этой традиции был философ Шанкара, который сосредоточил свои усилия на том, чтобы доказать нереальность всех проявлений внешнего мира. Рассказывают, что однажды, когда во время торжественной процессии слон бросился на толпу, Шанкара отбежал в сторону и спрятался за дерево. Друг Шанкары спросил его: «Это же только видимость слона, почему ты бежишь от нее?» – «То, что я бегу, только кажется: это тоже видимость», – ответил философ. Но если индийцы приняли этот вывод как конечное учение, то древние греки отреагировали иначе: они приняли логику Парменида, а затем использовали ее для того, чтобы увидеть, что неверно в его философских аргументах, потому что позднейшие мыслители почти не сомневались, что в нем где-то есть ошибка.

Вот где «узкое место» на пути правды Парменида: если этот путь верен, видимости вообще не существуют. Нет ни богини, ни философа, ни мистической дороги, а только единая и целостная, без малейшей трещины, хрустальная сфера бытия, как такового. Видимости даже не кажутся существующими, потому что они – чистое ничто. А греки, которые остро чувствовали и высоко ценили окружающий мир, не могли признать истиной такое явное отрицание самой возможности существования всех известных по опыту фактов вплоть до самых очевидных. Аргумент Парменида, к несчастью, имеет некоторые свойства «универсального растворителя» средневековых алхимиков. Так они называли химическое вещество, которое растворяло бы все, к чему прикасалось. Любопытно, в чем искавшие этот растворитель алхимики собирались его хранить, если бы нашли.

Если точно придерживаться текста поэмы и раскрывать замысел Парменида, невозможно обойти проблему видимостей. Утверждение, что единственные возможные варианты для выбора – бытие или небытие, создает непростую проблему в философии и логике. До Парменида вовсе не было ясно, что дать определение небытия окажется такой же трудной и будящей мысль задачей, как дать определение самого бытия. До сих пор неясно, можно ли строго применять правило исключенного третьего (логическое правило, согласно которому «все является либо A, либо не-А») к миру фактов. Дальше у Платона и Аристотеля мы увидим, что их анализ понятий «бытие» и «ничто» сделал возможным сохранение строгой логики Парменида без необходимости принимать ту философию, которую он, по его мнению, должен был исповедовать⁸.

Из «Пути мнения», второй части поэмы, нам известны только введение и около пятнадцати разрозненных отрывков, сохранившихся благодаря цитированию.

Богиня начинает эту часть своей речи словами: «Здесь я схожу с пути правды…» «Смертные ошибаются, когда дают имена двум формам – свету и тьме: правильно было бы давать имя только одной из них», – утверждает она. Но Парменид должен изучить эти мнения: тогда «ни одно мнение человечества не одолеет тебя…» – говорит ему богиня. Из сохранившихся цитат видно, что после этого она переходит к краткому изложению пифагорейской науки и начинает с обозначения пар противоположностей из философской таблицы последователей Пифагора. Она критически замечает, что пифагорейцы, когда включают в свою таблицу «пустоту», «ночь», «неопределенность», предполагают существование разновидностей небытия. Абсурдность этого допущения богиня уже показала во вступлении, когда критиковала «смертных», которые «дают имена двум формам»⁹.

Но почему эта вторая часть вообще была написана? Ученые долгое время задавали себе этот вопрос и предлагали много объяснений. То, что Парменид стал подробно рассматривать мнения, означало ли, что мир видимостей каким-то образом является проекцией или прорывом куда-то в чистую реальность, которая одна существует в первой части? Платон именно так рассматривает отношение видимости к рельности в своем диалоге «Парменид», но Платон стоял на гораздо более сложной философской позиции и признавал наличие степеней как у бытия, так и у небытия, а у Парменида этой идеи явно не было: «что-либо или есть, или его нет». Не была ли вторая часть задумана как учебник по современной Пармениду науке, написанный в стихах, для того чтобы ученики Парменида легче запомнили неверные мнения современных им знатоков? Такое могло быть, но во времена Парменида, в отличие от нашего времени, несомненно, не было случая, чтобы кто-то составил сборник всех идей, которые считал ошибочными, или вообще написал учебник. Может быть, за время, прошедшее между завершением первой половины поэмы и началом работы над второй, Парменид изменил свое мнение по поводу видимостей? Если он это и сделал, никаких внешних признаков этого нет. Возможно, он захотел показать своему читателю неустранимую абсурдность мира, в котором невозможно примирение разума с опытом? Тогда в основе обеих частей лежит одна и та же мысль, и истинный пафос и новизна поэмы – в их несовместимости.