Текст книги "Философы Древней Греции"

Во-вторых, вопрос в том, действительно ли так называемые вторичные качества могут быть понижены в ранге до звания существующих «по соглашению»¹⁴. К примеру, чтобы объяснить, как черно-белый мир может вылядеть цветным, ученые разработали великолепную методику проведения лабораторных экспериментов, в которых образцы, составленные из бесцветных компонентов, позволяют узнать, как наблюдатель воспринимает цвет. Но думать, что это объясняет, как воспринимаю цвет «я», – самая настоящая забывчивость рассеянного милетца. Когда ученый смотрит на свой эксперимент как на моделирование мозга, он забывает, что сам является частью этого эксперимента. Допустим, он может показать, что сочетание бесцветных импульсов может вылядеть цветным, но он не показал, как наблюдатель узнает, что оно имеет этот цвет. Что в модели мозга соответствует экспериментатору в лаборатории, который видит (в двух значениях этого слова сразу – и наблюдает, и воспринимает именно зрением), как из бесцветного образа рождается цвет?

В-третьих, вопрос в том, является ли вообще «пустое пространство» внятно сформулированным научным понятием¹⁵. Если мы, как Демокрит, считаем пространство чистым небытием, то можем ли мы говорить, что оно «разделяет» атомы, которые в нем движутся? В отличие от двух первых это третье возражение не так непосредственно касается нашей современной теории, как возражения по двум более ранним версиям.

В-четвертых, можно возразить, что существуют наши собственные сознание нашей свободы, наше чувство ответственности и способность воспринимать цели и моральные ценности. Здесь атомистическая теория может оказаться в таком же положении, в какое попала элейская философия с отрицанием движения. Даже если все это в конечном счете иллюзия, разве не нужна теория, которая адекватно показала бы, как становится возможной такая иллюзия? А может ли выполнить такую задачу теория, которая с самого начала предполагает, что в реальном мире нет места свободе и моральным ценностям?

Возможно, первые теоретики-атомисты были слишком большими оптимистами, когда думали, что их идеи могут ответить на все вопросы философии. В следующих главах мы увидим, как новое внимание к человеку-наблюдателю привело к иному теоретическому синтезу – платоновскому идеализму, – и узнаем о завершающей попытке Аристотеля сочетать платонизм с материализмом, которая закончила собой классическую эллинскую эпоху в истории греческой мысли.

Я хотел бы сделать еще один, последний комментарий по поводу отношения техники к атомистической теории, а именно: обратить внимание на то, что эта теория всегда приносила пользу, когда ее применяли на практике. Это очень полезный взгляд для изобретателя или инженера, который хочет заставить ряд механических деталей автоматически работать вместе и выполнять определенную полезную функцию. Разве могла бы такая теория показаться правдоподобной и оставаться такой важной частью умственной жизни в культуре, если бы не было техники, способной придать таким взглядам образное правдоподобие и иллюстрировать их конкретными примерами? Разумеется, любой человек ответит «нет», и действительно, тот факт, что в Древней Индии атомистическую теорию обдумывали теоретически, но отвергли как неправдоподобную, согласуется с нашими расчетами¹⁶. Но до недавнего времени у нас не было представления о том, что делалось у древних греков в области технических приспособлений. В классической литературе есть несколько пренебрежительных упоминаний об искусстве и ремеслах, но почти ни одной строчки, описывающей изобретения или технические устройства. На основании этих свидетельств нам пришлось бы представить себе классического атомиста как очень странного человека, который способен так же сильно, как и мы, восторгаться механическими конструкцияи, в то время как он ни разу не имел дела с каким-то конкретным механизмом.

Однако новые свидетельства археологов показывают, что к тому времени, когда жили Левкипп и Демокрит, греки использовали механизмы достаточно широко, чтобы аналогия между древними и современными атомистами была правдоподобной. Пробел в этих представлениях о древних ученых был вызван частично обычаем, указывавшим, какие темы достойны описания в книгах, а какие нет, а частично – спросом и предложением, определявшими, какие книги лучше всего продавались, а поэтому больше переписывались и сохранились до наших дней. Даже в истории научной аппаратуры, где традиция ясно прослеживается и демонстрируется, у нас еще остается белое пятно длиной в пятьдесят лет между классическим и эллинистическим периодами. Но что касается менее выдающихся устройств, которые как раз позволяют нам увидеть то, что мы хотели знать, решающими оказались раскопки на афинской Агоре в 1957 году¹⁷.

Аристотель в своей «Конституции Афин», которая и сама была найдена лишь на рубеже XIX и XX веков, описал оборудование и процедуру, которые использовались для составления списка присяжных и для вынесения решений в суде. Его описание немного похоже на сон Руба Голдберга[5]5
  Голдберг Руб (1883–1970) – американский карикатурист и скульптор.


[Закрыть].

В 1957 году археологи впервые обнаружили античное оборудование, подтверждавшее свидетельства Аристотеля. Давайте рассмотрим подробнее один или два из этих случаев применения технических изобретений для обеспечения беспристрастности суда. Тогда выяснится, что у американской машины для голосования была интересная предшественница в Афинах – ее предок и по задаче, для решения которой она была изобретена, и по техническим решениям: используются рычаги, шестерни и колеса.

Тайна голосования была первостепенной необходимостью, чтобы присяжных не могли критиковать, запугивать или убивать за то, что они проголосовали не так. Точно так же было крайне необходимо дать каждому присяжному только один жетон, чтобы никто не мог, спрятав в рукаве десяток жетонов, кроме своего, высыпать их все в урну. Чтобы удовлетворить первое требование, греки изобрели указатели для голосования. Эти жетоны, которые использовались при голосовании и назывались «гальки» (название осталось от более ранних времен, когда жизнь была проще), были внешне одинаковы – колесики с короткими стержнями, выступающими по бокам. Они отличались друг от друга только тем, что стержни одного были цельными, а другого полыми. От присяжного требовалось держать свои жетоны так, чтобы стержни были накрыты пальцами – большим и одним из остальных – и никто не смог бы увидеть разницу. (Была еще одна тонкость, смысл которой до сих пор еще не понят полностью: требовалось, чтобы служащий ставил жетоны на «подставку для ламп», с которой присяжный и брал их так, как было описано только что.) А чтобы каждый человек голосовал только один раз, урна для голосования имела наверху прорезь, форма которой была точно рассчитана таким образом, чтобы в нее входил только один жетон-колесико. Таким образом, основной принцип автоматов и телефонов, которые начинают работать, когда бросаешь монету в специальную щель, был предугадан еще в Древних Афинах. Особая группа счетчиков считала жетоны, и в помещении суда водяные часы официально отмеряли время, отпущенное для подачи жалоб¹⁸.

Греки считали жизненной аксиомой, что, если хоть кто-то будет знать имена действующих присяжных, ни одно дело не будет решаться беспристрастно. Чтобы устранить возможность принуждения, был создан великолепный механизм для выбора по жребию. Он был не просто изобретен, а выпущен серийно: чтобы подготовиться к одному дню судебных слушаний, было нужно двадцать таких машин. Насколько мне известно, до сих пор не найдено никаких следов остальных механизмов, применявшихся в суде, а это были: сто воронок, наполненных желудями, на которых были написаны буквы от А до Л; крашеные палки, которые указывали присяжным дорогу в суд, где им было назначено заседать; жетоны, дававшие присяжным право получать свою плату, если они отказывались судить; что-то, позволявшее установить всегда одинаковую продолжительность времени, предназначенного для слушания одного дела, учитывая разницу в длине июльского и декабрьского дня. Но даже без этих устройств документы и археологические находки подтверждают интересную догадку, что в то время, когда возникла атомистическая теория, греческий мир имел достаточно технических изобретений и механического оборудования, чтобы наполнить конкретным содержанием представление о реальности как об огромной массе маленьких неделимых колесиков, прорезей и стержней, образующих какую-то великолепную машину.

Афины. Школа Греции

Когда Сократ прошел по Агоре, задавая людям вопрос: что такое быть отличным человеком, – он нашел много знатоков, каждый из которых был отличным специалистом в каком-то искусстве или ремесле – кто в поэзии, кто в политике, кто в гончарном деле, и каждый был склонен довольствоваться своими познаниями. Только сократовские вопросы показали, что глубокие познания в какой-то узкой области не помогают дать верный ответ, когда речь заходит о конечных целях и ценностях. Вопросы об этих целях и ценностях имеют большое значение для любой человеческой деятельности, но ответы на них невозможно отыскать в какой-нибудь симпатичной, чисто убранной комнате, где есть подходящий эксперт, который даст ответ.

После двух веков, когда философские исследования, как мы уже знаем, велись на границах греческого мира, в пору своего самого яркого расцвета вступили Афины, и во второй части нашего рассказа о греческих мыслителях события будут происходить именно в этом городе¹. В течение V века до н. э. Афины стали не только столицей Греции, но и центром ни с чем не сравнимой по своей высоте культуры. Никогда ни один западный город не мог соперничать с Афинами по уровню культурных и политических достижений.

Этот культурный расцвет начался после победы над Персией в 470 году до н. э. Мощный флот позволил афинянам создать империю на островах Эгейского моря; рост торговли сделал Афины главным центром грузовых перевозок и главным рынком и принес им все возраставшее экономическое процветание. Новые, ни с чем не сравнимые храмы выросли на Акрополе вместо разрушенных персами алтарей. В театре шли пьесы Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана. В скульптуре работали Фидий и его современники. В исторической науке, в ораторском искусстве, в чеканке монет, в гончарном деле – во всем Афины поднялись на новый высокий уровень. И вместе с ростом военной мощи, торговли и искусства развивалась афинская философия.

Этот великий культурный взрыв обеспечил подъем философии в Афинах, наполнив ее тем духом приключения и риска, который, видимо, необходим для любого движения по новому пути². В этом городе все было увлекательно, здесь сошлись пути всех новых разработок. Политические эксперименты вели Афины от прежней аристократической системы к новой демократии, основой которой стало собрание горожан; афинские граждане все время взволнованно следили за этим движением и увлеченно в нем участвовали. Коммерческая экспансия Афин как крупнейшего центра торговли еще больше усиливала воодушевление афинян, их жажду деятельности и чувство новизны. Поражение Афин – победа над ними Спарты, завершившая Пелопоннесскую войну в 404 году до н. э., – не остановило афинских художников и писателей. В следующем после этого веке творили Платон и Аристотель, а драматургия и скульптура продолжали развиваться с тем же блеском, что и раньше.

Возраставшее богатство Афин и все большая классовая мобильность афинского общества как магнит притягивали художников и мыслителей. Глава Афин Перикл собрал вокруг себя кружок писателей, скульпторов и поэтов, и его покровительство делало этот город еще привлекательнее. Афиняне впервые стали знакомиться с ионийской наукой «из первых рук» – узнавать ее от самих ионийцев в лице Анаксагора, выдающегося молодого астрофизика, которого пригласил в Афины Перикл³. В Афины переселились также софисты, группа странствующих преподавателей красноречия и права, которые достаточно быстро теряли терпение от «рассуждений, не приносящих практической пользы», но на удивление эффективно обучали молодых людей, сильно желавших сделать себе карьеру⁴. Встреча науки и софистики в Афинах привела Сократа к исследованию природы человеческого «я», что стало революцией в развитии греческой мысли⁵. Афины времен Сократа с их новыми границами в мире искусства стали тем фоном, на котором произошла систематизация философии у Платона и его ученика Аристотеля⁶.

Для более ранних греческих философов основной проблемой были интуитивное постижение истины и радикальные нововведения. В Афинах природа уже не играла первостепенной роли в повседневной жизни, поскольку техника дала людям нечто новое: они перестали напрямую зависеть от условий, задаваемых природной средой. Колебания рынка стали значить для людей столько же, сколько приливы и отливы моря; шест и водяные часы стали такими же важными средствами измерения времени, как вращение звезд; бани и тенистые портики смягчали для горожан суровость погоды в разные времена года⁷. Благодаря трудам ионийских и италийских первопроходцев мир природы и абстрактный мир форм уже не ждали, окутанные туманом традиции, чтобы кто-то бросил на них первый беглый взгляд.

Отступления от обычаев и яркие вспышки интуитивного прозрения раз за разом освещали по частям этот неизвестный мир, открывая для людей естественные науки, математику, астрономию, технику, формальную логику, и наконец осветили его весь. Теперь нужно было развить и закрепить достигнутое. Должно быть, постоянное ощущение этого было самой сутью Афин – города, где люди отделили одно от другого понятия «деловое» (спекуляция на рынке) и «интеллектуальное» (отвлеченное рассуждение), чего наверняка не было во времена Фа-леса. Афинская политика складывалась как равнодействующая интересов многих групп. За исключением тех сорока лет, когда городом управлял Перикл, центральная власть никогда не была на уровне стоявших перед ней задач сдерживания центробежных сил коммерческого успеха и эффективного использования новых достижений культуры в качестве движущей силы.

В области философии первое большое расширение старых границ произошло, когда Сократ заметил, что до его дней ученые и учителя, интересуясь внешним миром природы или внешним миром практической деятельности, не обращали внимания на человека-наблюдателя. Сократ признавал, что понимание человеческой натуры – дело трудное и важное из-за особой сложности человеческого «я» и почти парадоксального сочетания сознания того, что жизнь коротка, с верой в бессмертие. Начиная с Сократа греческая философия никогда не забывала, что «мир реальности», который она должна объяснить, не только включает в себя наблюдаемый порядок физического мира, но и характеризует наблюдателя. Она должна также дать какое-то достойное доверия объяснение тому, как безличное совпадение по времени физических факторов и сознательной деятельности человека, направленной на достижение ценной для него цели, могут сосуществовать в повседневной реальности одновременно.

Великие афинские философы Платон и Аристотель постоянно сознавали, что реальность имеет много измерений и что специализация становится возможной, если сосредоточить внимание только на одном из них. Другие философы обычно оказывались гораздо менее понятными, чем Платон и Аристотель, когда формулировали представление о границах реальности, которую им надо было постичь. Чтобы по-новому увидеть один из аспектов реальности, нужны гениальность и самобытность. Это верно не только для глубокой древности, но также для Средневековья и современности. Афины сами по себе были средой, где философия могла так же, как искусство и наука, наполниться духом исканий, оптимизмом и творческой силой, но при этом (благодаря постоянно напоминавшим об этом крупным достижениям во всех областях) не забывать, что в итоговой структуре реального мира должно быть место для таких не похожих одна на другую областей жизни, как театр, рынок, Акрополь и школа.

Рост специализации заставил философов осознать, что место философии в мире изменилось. Конечно, было необходимо расширять эту науку, включив в нее такие вопросы о различных вещах и областях, которыми не задавались философы, жившие раньше. Но столь же было важно объять философской идеей различные специализированные области знания. Поэт, торговец, политик, атлет, врач – каждый человек имел дело только с одним измерением реальности. А делом философии было объединить воедино все эти измерения. Великие открытия Платона и Аристотеля в области образования частично были ответом на это требование жизни. Афинянам приходилось решать одну из наших самых неотложных и жгучих проблем – как узкие специалисты в различных областях могут общаться и сотрудничать друг с другом, не отказываясь от выгодных сторон специализации⁸.

Достаточно провести в современных Афинах совсем немного времени, чтобы полностью уяснить себе, что Древние Афины действительно преподали своим философам незабываемые уроки того, как важны и полны жизненной силы те несколько миров – торговля, искусство, религия, политика, – которые соседствовали друг с другом в этом городе и временами сотрудничали, но чаще конфликтовали между собой.

На южном склоне Акрополя до сих пор стоит театр Диониса. С любого зрительского места, начиная с красивых каменных кресел, которые предназначались для обладателей высоких религиозных должностей (на каждом сиденье вырезано название должности), до самого верхнего яруса, где места предоставлялись бесплатно, чтобы привлечь к театру симпатии народа, вы можете увидеть в своем воображении, как артисты хора вприпрыжку проходят по сцене в комедии Аристофана «Облака», когда автор высмеивает новые идеи, которые считает нежелательными и завезенными из чужих стран; а если изменится настроение, вы можете представить себе Эриний, которые преследуют Ореста и гонят его на последний суд, или хор троянок, в котором Еврипид, говоря о прошлом, высказывался по поводу внешней политики Афин, или же Эдипа, говорящего о том, что нужно «прояснить то, что неясно». В этом городе философы не могли не замечать того, что было предметом поэзии: судьба, мифы, воображение, поиски истины и пути к власти.

У подножия северного склона Акрополя находятся храм Гефеста и древняя Агора⁹. Свойства мира Агоры – публичность, конкурентность и практицизм: эта площадь была центром ремесел и торговли, где с помощью монет, гирь, стандартных единиц измерения, часов и столиков менял конкуренцию старались загнать в границы общественных отношений, которыми правила деловая этика. Мир Агоры – это также техническое мастерство и огромная изобретательность, которая проявлялась в создании новых инструментов для выполнения различных дел – от охладителя для вина до машины для выбора судей¹⁰. Этот мир в корне отличался от театра по своей фактуре, звуковому и смысловому наполнению: здесь велениям судьбы уделяли меньше внимания, чем спросу и предложению, и Орест с Агоры видел в безумном бреду не преследующих его богинь мести, а кредиторов, которые гонятся за ним.

За Агорой проходит проспект Академии. Он идет мимо старых двухпилонных ворот на запад через кладбище квартала Керамик. Когда-то это была широкая, обсаженная деревьями улица, на всем протяжении которой стояли памятники умершим афинянам, а за ней возле большого общественного сада был раскопан фундамент Академии Платона¹¹.

Акрополь, который возвышается над этим многоликим городом, должно быть, казался тогда, как кажется и теперь, земным воплощением идеала, существующей вне времени точкой фокуса, которая придает стройный порядок картине шумящей под Акрополем жизни и воскрешает эту жизнь в памяти¹².

Анаксагор
Ум упорядочивает все

В едином мире вещи не отсечены одна от другой словно топором.

Анаксагор

Анаксагор, молодой ученый и философ, приняв приглашение Перикла, вошел в блестящий круг людей искусства и государственные деятелей, собравшихся в Афинах¹. Он внес в греческую философию три новые идеи. Во-первых, разработал идею о том, что материя непрерывна. Это – один из способов обойти парадоксы Зенона, поскольку и пространство и время приобретают способность делиться бесконечно. Во-вторых, он предложил новую концепцию разума и его места в мироздании: разум остается чистым, хотя все остальные вещи смешиваются друг с другом. Это еще не был дуализм сознания и материи, но это был важный шаг в этом направлении. В-третьих, он сформулировал новый способ связывания двух измерений – разума и материи: он увидел в разуме движущую силу, которая приводит в движение материю.

Уроженец города Клазомены Анаксагор выдвинул теорию о том, что небесные тела – это камни, которые вращаются вокруг Земли и держатся на своих местах благодаря быстроте движения. Эта идея явно приобрела довольно широкую известность, и ее посчитали смешной: как могут быть камни высоко в небе? Но когда в 467 году до н. э. в Эгоспотамах на Сицилии упал огромный метеорит, его падение сочли наглядным доказательством того, что в странных теориях молодого ученого что-то есть, а некоторые источники утверждают, что Анаксагор предсказал появление метеорита. Вероятно, именно этот случай и привел Перикла к решению выбрать молодого ионийца Анаксагора, которому тогда еще не было и тридцати лет, «ученым советником» для своей афинской группы ведущих людей культуры².

Анаксагор прожил в Афинах тридцать лет – до тех пор, пока политическая удача не отвернулась от Перикла и против самого Анаксагора не выдвинули обвинение в непочитании богов, из-за которого он был вынужден уехать в город Аампсак. В многочисленных и разнообразных историях из жизни Анаксагора, которые известны нам, он вылядит ученым-исследователем, легко выходившим из себя, когда люди или события в жизни общества заставляли его прервать работу. Нам известно, что он общался с Периклом, Еврипидом и молодым афинским энтузиастом науки по имени Архелай, который позже основал в Афинах школу по подготовке ученых. С другой стороны, Сократ, который в то время был молод и был в восторге от новых появившихся в Ионии идей, видимо, никогда не встречался с Анаксагором; а когда в Афины приехал Демокрит, Анаксагор не нашел времени, чтобы увидеться с ним³. И все же идеи Анаксагора, несмотря на его необщительность профессионала, в своей популярной форме привлекли внимание афинян, и новые научные идеи, бросавшие вызов традициям, вызвали противодействие и дискуссии.

Идеи Анаксагора – это четкая формулировка тех интуитивных представлений о непрерывности изменчивых процессов природы, которые Гераклит выразил в форме афоризмов. Анаксагор также расширил поле деятельности ионийской науки, которая раньше занималась только материей и ее движением, распространив исследования на более широкую область явлений, куда входил и разум, а также попытался объяснить отношения между материей и разумом. Эти представления о разуме (то есть сознании), о материи и об их отношении друг к другу были основным вкладом Анаксагора в развитие греческой философии. Оглядываясь назад, мы впервые видим предвосхищение дуализма материи и сознания⁴ – центральной проблемы западной мысли с конца эпохи Древнего Рима до сегодняшнего дня. Сам Анаксагор не проводил того очень четкого различия между сознанием и материей, которое появилось у более поздних мыслителей: в его представлении сознание было в некотором смысле еще слишком материальным, а материя – слишком духовной, чтобы они оказались полностью противоположны друг другу и между ними не было бы никакого связующего звена.

По-новому формулируя интуитивное представление Гераклита о том, что «все течет», Анаксагор осторожно обошел логические трудности, на которые указали Парменид и Зенон. Материя непрерывна, она не состоит из отдельных точек или частиц; она течет, а не движется скачками из одной точки в другую. Материя в представлении Анаксагора – это текучая смесь различных качеств, а не похожее на лед «вещество», которое занимает определенное пространство и «является опорой» для качеств. Если бы все, что существует, действительно было таким протяженным в пространстве веществом-опорой, изменения не могли бы быть реальными. Атомисты были вынуждены, чтобы допустить изменение, ввести в свою систему, наряду с «бытием», еще и «небытие» – пустое пространство. А Эмпедокл, кажется, пришел к логическому противоречию: его четыре корня отличались друг от друга по форме и размеру, но все же это были формы и размеры какого-то вещества, общего для всех корней. Анаксагор же избежал этой трудности.

И наконец, Анаксагор под влиянием слов Парменида «ничто не может возникнуть из ничего» считал, что материя изменяется только путем разного смешения общих для всех вещей качеств. Никогда не происходит так, что вдруг начинает быть то, чего только что не было, но существуют изменения в интенсивности перемешанных между собой качеств, которые текут из одного места в другое. Сами качества с тех пор, как выделились из исходной субстанции, где «все вещи находились вместе», сохраняются, а не создаются и не уничтожаются.

Это тонкий анализ, и не похоже, что афинские собратья Анаксагора были в состоянии понять эти рассуждения. В любом случае, когда афинские ученые защищали материализм, они пользовались гораздо более простым, чем у Анаксагора, понятием материи.

Теперь рассмотрим немного подробнее, каким образом обошел Анаксагор камень преткновения элейской философии. Если материя, пространство и время определяются как непрерывные (и поэтому бесконечно делимые) и дискретные (составленные из конечного числа расположенных вплотную друг к другу точек или иных мельчайших частиц) одновременно, то, как показывают парадоксы Зенона, в такой теории должен быть какой-то логический дефект. Но Анаксагор ответил на критику Зенона тем, что отказался от допущения, что частицы материи, времени и пространства дискретны, однако сохранил непрерывность и бесконечную делимость. В предположении, что все в физическом мире может делиться до бесконечности, нет логической неувязки, хотя нужны новые математические идеи для описания соотношения целого и части в такой текучей Вселенной⁵. В мире Анаксагора движение подобно течению реки, а не прыжкам кузнечика. Нам не нужно делать бесконечное количество скачков из каждой очередной точки в следующую, чтобы добраться от своего места до двери, потому что нет отдельных точек, которых нужно достичь, и нет промежутков между очередной точкой и следующей, которые надо пересечь.

Но Анаксагор кроме ухода от парадоксов Зенона хотел иметь мир, в котором изменение было бы реальным; поэтому он должен был учитывать два из аргументов Парменида: первый – что если мир состоит из одного вещества, то не может быть настоящего изменения, и второй – что «настоящее» изменение приводит к невозможному «возникновению чего-то из ничего». Первое из этих ограничений действует всегда, когда материя, которая делает вещи реальными, рассматривается как нечто подобное льду и протяженное в пространстве, но не имеющее других собственных качеств. Именно так вылядит материя в атомистической теории. Похоже, что именно это представление о материи подразумевал и Эмпедокл в своей теории элементов, частицы которых отличаются друг от друга формой и размером. Однако Анаксагор нигде не использовал такое понятие материи. У него мир состоит из противоположных качеств – жары и холода, влажности и сухости, и эти качества не являются свойствами какого-то другого вещества, которое «держит» их: они сами и есть материя мира, и их изменения – фундаментальные факты природы, а не просто отражения на поверхности застывшего шара из заполненной чем-то протяженности.

Третье свойство материи у Анаксагора – что «во всем есть часть всего». Так он формулирует свое решение задачи, которую поставил Парменид, отрицая любой процесс, в котором «что-то возникает из ничего»⁶. Изменения – не внезапные скачки от небытия к бытию, а изменения относительной интенсивности качеств в их смесях. Противоположные одно другому качества никогда не бывают чистыми, они всегда смешаны одно с другим: в снеге больше белизны и холода, чем черноты и тепла, но, когда снег тает и превращается в воду, просто становится больше тепла и черноты в смеси, где какая-то доля этих двух качеств уже содержалась. В результате получается, что при таянии снега не происходит внезапное создание чего-то из ничего, а возрастает степень чего-то. Эта формулировка не всегда была ясна читателям Анаксагора, потому что его собственные высказывания, например «Как же то, что не плоть, может стать плотью?» – часто ведут их по ложному пути. Эту фразу раньше понимали так: в любой пище, которой мы питаемся, на самом деле есть мелкие частицы человеческих мяса и костей. Довольно живописное, но абсурдное высказывание. Но если понимать упомянутую фразу как утверждение, что у пищи и плоти есть общие качества, а значит, то и другое может смешиваться и создавать новые наборы качеств, получается вполне разумная идея. При этом видно, что необычную форму этой фразы Анаксагор выбрал специально как ответ на Парменидово ограничение: он берет «плоть из неплоти» как частный случай «чего-то из ничего».

Чтобы построить тот мир, который мы знаем, из этих невещественных и проникающих одно в другое качеств, Анаксагор ввел представление об этапах смешения и соединения качеств. Одни сплавы качеств «плотнее», чем другие. Например, мы читаем у него о «долях», которые, смешиваясь, образуют «семена», а те, в свою очередь, «сливаются друг с другом» и образуют вещи⁷. Возможно, из-за того, что Анаксагор так заботился о том, чтобы обойти все технические препятствия, указанные элейцами, его теория материи тоже очень технична. Тот, кто знакомится с ней, на каждом шагу чувствует искушение вернуться к общепринятым представлениям о предметах и протяженном веществе, когда пытается понять, что такое для Анаксагора «вещи», «семена» или «противоположности». Но каждый раз, когда он возвращается к общепринятым толкованиям, теория становится бессмыслицей. Анаксагор представлял себе физический мир по-другому: его концепция гораздо ближе к огню и потоку Гераклита.

Перейдя от чистой теории к рассказу о возникновении космоса и подробному научному исследованию его механизмов, Анаксагор, разумеется, почувствовал, что может ввести в свою работу более привычные ионийские слова и идеи. Его афинские поклонники, которые плохо понимали смысл дискуссии о качественном материализме, смогли понять и оценить строгость логических выводов и способность к блестящим догадкам, которые он проявил в своем описании того, как возник мир.