Текст книги "О, Мари!"

Глава 10

– Давид, – подбежала ко мне покрасневшая от удовольствия Иветта, – если, конечно, это тебе интересно, то Мари сегодня, как и вчера, на больших переменах чересчур радостно и оживленно общалась с Аресом Атояном!

Доцент Атоян, сравнительно молодой, красивый мужчина с артистической внешностью, уже несколько лет вел на республиканском телевидении уроки английского языка, которые пользовались бешеной популярностью, особенно у дам бальзаковского возраста и юных студенток. Его популярность возросла еще больше после громкого скандала, связанного с его романом с одной красивой телеведущей ереванского телевидения. Доцент Атоян, тоже приезжий, но из Великобритании, развелся с женой, оставив ее с двумя малолетними детьми, и вел довольно бурную холостяцкую жизнь. Своей последней эскападой он как бы обозначил готовность к свершению других подвигов такого же плана, что резко повысило его рейтинг среди любительниц английского. Его знала буквально вся республика. Образ жизни Атояна, его манера одеваться и причесываться тут же копировались многочисленными поклонниками, в основном молодыми людьми из артистической и научной среды.

Обида душила меня. Вот сволочь! Нашел себе беззащитную куклу, хочет вскружить голову бедной девушке, ищущей свой путь в жизни. А что я могу ему противопоставить? Свою молодость? Бицепсы? Возможность безнаказанно побить уличную шпану? Что я могу предложить? Достать билеты в кино, в театр? Угостить, и то не всегда, хинкали, куриным кебабом, мороженым? Даже модный, плотно облегающий костюм и ратиновое пальто, которое бесплатно сшил для меня мсье Азат, я не мог надеть: Рафа и ребята сразу начинали хохотать, говоря, что в этом наряде я похож на учителя танцев или артиста оперетты. Мари и еще несколько девушек уверяли меня, что я прекрасно выгляжу в модной одежде, но этого мне было недостаточно, и я, во избежание насмешек со стороны друзей, быстро вернулся к своим спортивным свитерам, твидовым пиджакам и узким брюкам.

«Мари скоро заканчивает учебу, рвется в Париж, – вернулся я к своим раздумьям, – к западной жизни, а кто ты? Обычный парнишка без достаточного знания иностранных языков, если не считать русский как иностранный, с неопределенным будущим. Ну, станешь следователем прокуратуры с зарплатой в сто двадцать рублей[14]14
  Сегодня это десять – двенадцать тысяч.


[Закрыть]. Взятки брать по мелочам? На большее у тебя не хватит ни должности, ни возможностей. Замарать руки и, если не загреметь в тюрьму, то дискредитировать себя, лишиться будущего? Нет, Давид, тебе не стать мсье Дёвидом, у тебя другая жизнь. И не мешай бедной девушке, пусть найдет свой путь, устроит свою жизнь, как может. Как ни поступай, жизнь нас все равно разводит».

Я стоял в углу коридора на своем этаже, машинально отвечал на приветствия и думал. Не могу в таком душевном состоянии слушать лекции, пойду, посижу в садике, немножко успокоюсь. «Вот, значит, какая ты, Мари! Бесконечно клянешься в любви: “Ты мой первый и единственный мужчина, ты – самое главное, что есть у меня”, – и тут же предаешь с первой попавшейся знаменитостью, с этим пожилым прожигателем жизни!» Доценту было лет тридцать семь, но мне он тогда казался пожилым. «Да я за полсекунды припечатаю его к асфальту и оторву руки и ноги, как цыпленку!»

– Эй, друг, угости сигаретой!

Проходивший мимо взрослый студент, видимо, отслуживший в армии, со смутно знакомым лицом, вынул пачку «Авроры»:

– Извини, Давид, других не имею. Но ты же не куришь?

– Брат, прости, не хочу разговаривать.

– Что-нибудь случилось? Может, я чем помогу?

– Спасибо, не надо…

Отвратительный дым дешевых сигарет попал в горло, и я долго кашлял до слез в глазах.

– Что за новость, Давид? – услышал я голос Мари. – Ты начал курить?

– Что тебе нужно?

– Тебя ищу.

– Зачем?

– Понятно, доброжелатели уже передали. Послушай, Атоян сделал мне интересное предложение: вести по телевидению, правда, не в час пик, но в довольно удобное время, где-то в пять-шесть вечера, занятия по французскому языку, ведь французский – мой родной, и у меня отличное произношение. Ну и внешность, кажется, подходящая, – закончила она не без кокетства. – Завтра первые пробные съемки, очень хочется, чтобы они прошли успешно.

– Сперва постель, а потом пробы? Или наоборот?

– Не считаю нужным отвечать на такую глупость. У меня есть любимый молодой человек, и, кажется, ты догадываешься, кто он. Между прочим, Атоян просил, чтобы я передала, как он сказал, воинственным спартанцам, что у него ко мне только деловое предложение.

– Что-то я не верю такому развратному типу, как Атоян. Вряд ли ему не хочется переспать с такой девушкой, как ты. – Прав был мой папа – у этой девушки необычная внешность и это затруднит мою с ней совместную жизнь.

– И что ты предлагаешь? Может, мне следует изуродовать лицо, и ты мне в этом поможешь? Послушай, юрист-коммунист, ты же думаешь о своем будущем. А как мне быть? После университета устроиться учительницей иностранного языка в средней школе? Затемно впопыхах мчаться на занятия, стоять в очереди на остановке, впихиваться в троллейбус, с раннего утра до трех-четырех часов дня торчать в школе, тайком, чтобы ученики не заметили, пользоваться грязными, отвратительно пахнущими туалетами, есть что-то невкусное и несвежее в школьном буфете, и потом уже дома вечером проверять домашние работы – и все это за восемьдесят рублей в месяц? Спасибо коммунистической партии и советскому правительству за их заботу об учителях, которые растят в подобных условиях будущее страны! И такая каторжная работа до конца жизни – без интереса, без вдохновения. Годам к пятидесяти, если повезет, буду получать на двадцать – тридцать рублей больше… Покажи, Давид, хоть одну область жизни в вашей светлой стране, которая была бы организована по-человечески? Да такой просто нет! Поэтому все любыми путями убегают отсюда, десять дней пребывания по туристической путевке за рубежом считаются великой наградой. Не так ли? Ты такую жизнь и перспективу хочешь для своей жены, матери твоих детей? Любовь любовью, мой дорогой, но голова для того, чтобы думать, а не только волосы расчесывать. Второй вариант, слушай, слушай: стать помощницей отца, шить его заказы, занимать клиенток разговорами, листать с ними модные журналы и целыми днями пить кофе. И наконец, лучший вариант, о котором я мечтала всю жизнь: некий молодой юрист с блестящим будущим следователя, по натуре Отелло – с пистолетом, между прочим, – делает мне предложение. Я таким образом реализую свою голубую, нет, розовую, нет, лучше красную – ты же коммунист! – мечту. После нескольких лет жизни в съемной квартире в Черемушках[15]15
  Район с таким названием, причем непрестижный, был и в Ереване.


[Закрыть] мы наконец получаем двухкомнатные хоромы. Мой муж – не забуду сказать: следователь, – достает плитку, чешский унитаз, болгарскую мебель, и мы счастливо живем до глубокой старости на его сто двадцать рублей. Да, забыла сказать: если он не берет взятки, то прощай, чешский унитаз и болгарская мебель. А, еще чуть не забыла: я толстею от хорошей жизни до ста десяти килограммов, слава Богу, рост позволяет, ведь в Черемушках худым женщинам не место, немодно там быть худой. Ну что, юрист, первый претендент на мою руку, о чем задумался?

– Что сказать, Мари, реалистичную картину рисуешь. Фантазии у тебя на большее не хватает. Как я понимаю, если ты становишься дикторшей, то открывается еще более чудесная перспектива. Каждый день муж-следователь, он же еще и Отелло, заряжает пистолет и приходит на телестудию. «Эй, вы, всякие там артисты и операторы! – кричит он страшным зычным голосом. – Кто ближе метра подойдет к дикторше-француженке – уложу, ох, как уложу!» – и они счастливо рука об руку идут домой, в свою двухкомнатную квартиру в Черемушках. А еще весь миллионный город знает этого следователя – еще бы, он ведь молодец, какую француженку заарканил! Почему бы его не сделать прокурором района? Нет, лучше прокурором города!

И мы оба начали хохотать, как сумасшедшие.

– Ладно, куда уж нам… В Париже и не такие телеведущие есть, и с французским, и с русским языками…

– Значит, решено. Иди завтра на свои пробы. Я согласен. Но если что, я доценту Атояну челюсть сломаю. У него от этого, знаешь, английский акцент только улучшится. Пойдем сегодня к нам, посмотрим, что скажут на этот счет папа и мама.

* * *

Приходя домой вместе с Мари, я всегда звонил в дверь, несмотря на наличие у меня ключей. Это для того, чтобы родители знали, что пришли гости. Как обычно, дверь открыла мама. Увидев нас, радушно пригласила за стол:

– Хорошо, что вы пришли, дети, у меня как раз вкусный обед – летняя долма.

Это было излюбленное блюдо отца, и мама готовила его как минимум раз в неделю.

– Давайте накроем стол в гостиной. Не будем же мы есть на кухне, у нас такая гостья!

– Какая же я гостья, мадам Люси? Вот Давид у нас настолько освоился, что иногда самостоятельно идет отдохнуть в моей комнате перед уроком французского.

– Да что ты? Ну, Мари, это скорее говорит о его плохом воспитании, если не сказать – о наглости.

– Мама, папа, можете радоваться! – вступил я в разговор. – Скоро вы сможете видеть Мари каждый день.

Родители многозначительно посмотрели друг на друга.

– Я думала, – осторожно сказала мама, – вы подождете до окончания университета, но рано или поздно это должно было случиться. Поздравляю вас, дети! Сколько недель, Мари?

Мари недоуменно посмотрела на маму, потом на папу, потом опять на меня и, поняв о чем идет речь, вспыхнула:

– Что вы, мадам Люси! Это совсем не то, что вы думаете!

– Ну, мам, ты даешь, – наконец понял и я. – Речь совсем о другом. Мари каждый день, кроме субботы и воскресенья, будет вести телепередачу на французском языке. Придется, папа, тебе оставить английский и переключиться на французский.

– Работа на телевидении наверняка очень интересна, но она отнимает много времени, а для Мари, как мне казалось, предпочтительнее аспирантура или преподавательская работа, – заметил папа. – Кроме того, – продолжал он, – работа Мари на телевидении означает дополнительную временну́ю нагрузку и для тебя, Давид. Если она охватит еще и вечернее время, то нагрузка увеличится вдвойне. А у тебя начинается преддипломная стажировка в Москве. В общем, друзья, подумайте. Приходит время каждому определиться, как жить дальше…

По дороге на улицу Комитаса мы молча доехали до остановки, молча вышли из троллейбуса, и каждый думал о своем. Первой начала разговор Мари:

– Тебе не кажется, Давид, что твои родители как будто не совсем одобрили мою возможную работу на телевидении?

– Окончательный выбор за тобой, Мари. Тебе решать, они всего лишь высказали свое мнение.

Через несколько дней получасовой урок французского языка вышел в эфир. Мари держалась хоть и не совсем свободно, но очень естественно. На экране она почему-то казалась не такой яркой красавицей, как в жизни. Интеллигентная, привлекательная, пышноволосая, голубоглазая девушка с хорошими манерами и прекрасным французским языком. На телевидении решили – на мой взгляд, правильно, – что с макияжем она будет резко выделяться среди других ведущих и внесет некоторый раздражающий диссонанс в их отношения. Постепенно ее новая работа стала для нас обыденной, но на улице и в общественных местах многие начали узнавать Мари, что не всегда радовало меня.

* * *

– Давид, тебя вызывают к декану!

Интересно, зачем? Событий особых как будто не произошло, оперативный штаб работает нормально, во всяком случае, никаких масштабных побоищ не было…

Деканом факультета был пожилой солидный профессор, специалист по международному праву. Умный, знающий, он оставался ученым провинциального ранга, так как публиковался только на армянском и цитировал исключительно русскоязычных авторов. Он не владел никакими иностранными языками, что ограничивало его возможности выйти на более широкую аудиторию.

В то время иностранная литература, особенно по юриспруденции, была почти недоступна. Несмотря на мое армянское школьное образование, я пользовался только учебниками, изданными в Москве. Обычно за месяц-два я переводил и конспектировал отдельные фрагменты, а иногда и значительную часть всего учебника. Интересно, что тексты этих конспектов, взятых прямо из оригинала, получались лучше, богаче и разнообразнее, чем длинные изыски и квазиновые трактовки наших преподавателей, которые старались добавить что-то свое, как правило, неудачно. Так поступали во всех провинциальных вузах – хоть в Тбилиси, хоть в Алма-Ате. Более-менее серьезная наука создавалась в Москве, отчасти – в Ленинграде и редко – в Киеве. Но даже студенты-старшекурсники вроде меня понимали, что идеологическая зашоренность и однобокость не дает нормально развиваться обществоведческим наукам, особенно праву. Каждый раз, когда критиковали ту или иную буржуазную концепцию, притом приведенную или процитированную с искажениями, критикуемый материал даже в таком виде выглядел более логичным, аргументированным и разумным, чем сама критика. Она через минуту улетучивалась, а буржуазная теория крепко укоренялась в голове. Этими своими размышлениями по поводу учебников – столичных и наших, представляющих так называемую национальную юридическую школу, – я часто делился с однокурсниками, иной раз не без хвастовства, чтобы подчеркнуть свои знания и самостоятельную работу.

Конечно, ребята понимали, что мои рассуждения во многом позаимствованы или, точнее, сверены со знаниями моего отца, который слыл признанным авторитетом во всей республике в области обществоведческих наук. В его журнале часто печатались серьезные и глубокие исследования. Разумеется, многие однокурсники об этом знали, но предпочитали даже мою небольшую самостоятельность объяснить простым повтором отцовских слов. Интересно, что дома я критиковал официальную идеологию, сопротивлялся отцу, но при этом понимал его правоту и в кругу друзей начинал приводить его аргументы и был значительно более осторожным в высказываниях.

Я был студентом в академическом плане одним из лучших, а если без лишней скромности, то, может, и лучшим. Учился прилежно, но не всегда держал язык за зубами. Во время дебатов горячился, часто говорил лишнее. Зачастую возмущался, критикуя национальную политику Ленина, особенно то, как он и его команда проиграли туркам дипломатически, уступив им исконные армянские земли, более ста пятидесяти лет входившие в состав Российской империи, а Карабах и Нахичевань передали в состав вновь созданной Республики Азербайджан. Конечно, эта истина была известна всем, но высказывать ее вслух было опасно, могли возникнуть проблемы. Князь старался вызвать нас на откровенность и тотчас сообщал декану или в партком о нездоровых националистических настроениях среди студентов. Несдержанный, взрывной характер в дальнейшем принес мне немало осложнений, создавал иногда конфликтные ситуации.

Все это так или иначе доходило до чекистов, которым очень хотелось обезвредить какую-нибудь националистическую или диссидентскую группу, еще лучше – с выходом за рубеж. Кроме того, отец каждодневно внушал мне, что я очень удобный объект для доблестных чекистов. Все признаки налицо: отец идеолог, дед по материнской линии – недобитый враг, сосланный на пятнадцать лет, сам я крепко дружу с девушкой, родители которой официально обратились с просьбой выпустить их из советского «рая»… Все это я прокрутил в голове, пока шел к декану.

В приемной рядом с секретарем сидел молодой голубоглазый русский парень, в котором я узнал одного из прикрепленных к университету оперативников КГБ. Мы были знакомы, поздоровались за руку. Его присутствие меня обеспокоило, но особых причин я не находил. Может, во время дискуссий допустил грубую идеологическую ошибку? Маловероятно, да и не докажешь. Никто такие показания не даст, даже Стукач (так мы между собой называли Князя). А может, это что-то связанное с Мари? Тоже маловероятно. Хотят меня завербовать? Версия не выдерживает критики: все знают, что я импульсивный, резкий, не избегаю конфликтов и чересчур высокого мнения о себе. Все эти качества противопоказаны для такой тихой, неблагородной, прямо сказать, подлой работы. Да и стукачей, таких как Князь, и без меня полно, они с таким энтузиазмом возьмутся за дело, что их еще надо будет утихомиривать, предадут всех – и Ленина, и Христа. Тогда что? Все мы с детства были наслышаны о представителях органов госбезопасности, так что любая встреча с ними вызывала бурные эмоции, и я снова и снова обдумывал всевозможные версии.

Секретарь, девушка по имени Аида, была моей соседкой по дому и хорошей знакомой – я учился вместе с ней и ее мужем на первом курсе на вечернем отделении. Иногда она тайно давала списать мне и Рафе хорошие курсовые работы, поступившие в деканат, – разумеется, не все, потому что по любимым мною дисциплинам я выполнял курсовые сам, но были и такие разделы, которые я не жаловал, например колхозное, семейное или финансовое право. На мой немой вопрос, почему я здесь, Аида пожала плечами. В кабинете декана за столиком сидел незнакомый человек лет пятидесяти, армянской внешности. Декан представил меня и вышел.

– Как рука, сухожилие не сильно повреждено?

Месяц назад я действительно получил травму во время рейда оперотряда. Интересно, откуда он знает об этом малозначительном инциденте?

– Все нормально. Сухожилие, к счастью, пострадало лишь частично, но пришлось сделать двухчасовую операцию и наложить несколько швов.

– Покажи руку. Пальцы нормально работают?

– Не жалуюсь. Все уже восстанавливается, только большой палец пока не сгибается.

– Мешает писать?

– Ничуть.

– А как твоя подруга-француженка перенесла твое ранение?

– Я сказал, что повредил руку на тренировке, поэтому наложили лангет.

– Дело еще рассматривается?

– Да, но уже предъявлено обвинение в нанесении легких телесных повреждений и меня признали потерпевшим.

– Что-то новое известно об обвиняемом?

– Обычный уличный хулиган, в рукавице держал хирургический ланцет. К сожалению, я его не заметил. Думаю, это случайность.

– Но твои друзья перестарались. У парня тяжелое сотрясение мозга, перелом ребер.

– Сочувствую, но после случившегося у него, думаю, пропадет охота орудовать на улице острыми предметами.

– Почему не спрашиваете, кто я такой?

– Мне и так ясно.

– А более конкретно?

– Вы – в кабинете нашего декана, он, бывший заместитель министра иностранных дел республики, скромно удалился, это уже говорит о многом. К тому же в прихожей сидит оперативник КГБ Виктор Луценко, которого я знаю. Значит, вы из известной организации. Только сомневаюсь, что такой маленький инцидент привлек ваше внимание.

– Вы догадливый молодой человек. Не исключаю, что при определенных обстоятельствах вас может ждать неплохая карьера и интересная служба. Советую оставить оперотряд и уличные драки. Понимаю, для вас это азарт, высокое место в молодежной иерархии, да еще и продолжение спорта, только уже на улице. Но однажды, друг мой, удар ножом или ланцетом попадет в другое место, и вы останетесь инвалидом или все кончится еще хуже. К тому же скоро вы закончите университет. Пора подумать о дальнейшей жизни.

«Все-таки, чего хочет этот мужик и куда он клонит?» – подумал я.

– Вам интересно, кто я и чего хочу от вас? – собеседник словно читал мои мысли. – По словам декана, для вас, как одного из лучших студентов, предусмотрена дипломная работа в Московском университете и стажировка в Генеральной прокуратуре. Возможно, мы предложим вам другую, более интересную схему: полугодовую ознакомительную стажировку в Москве, но в другом учреждении, не менее почетном, чем Генпрокуратура.

– Можно узнать, что это за учреждение?

– Скажем так – почти военное. Мы учли, что по академическим показателям вы хороший студент, если не сказать – лучший, член КПСС, общественник, родители – интеллигентные, известные люди. Ну, драки, спорт, шалости, ореол бесстрашного рыцаря в глазах студентов и особенно студенток – будущих филологов оставим позади. Когда-нибудь мы все взрослеем. Пора вам, дружище, оставить оперотряд, провести преддипломную работу, пройти стажировку и начать взрослую жизнь. Кем вы себя видите? Какую область деятельности предпочитаете?

– Я бы предпочел заниматься наукой, возможно, преподаванием…

– А как же правоохранительная деятельность? Ведь вы с таким рвением занимались оперотрядом!

– И такую работу не исключаю, если учесть, что для поступления в очную аспирантуру необходим трехлетний стаж по специальности. Но все же предпочитаю гражданские правоохранительные органы. На то у меня есть некоторые причины.

– Что ж, будем считать, что наше знакомство состоялось. Я – полковник КГБ, начальник управления внешней разведки Григорий Аршакович Оганезов. Да, кстати, как я понимаю, у вас серьезные отношения с девушкой – диктором с телевидения. Во всяком случае, вы, по-моему, дружите уже более трех лет?

– Да, ваша информация верна, но она вряд ли имеет какое-то отношение к нашему разговору.

– Давид, о нашей беседе пока никому ничего не говорите, ни отцу, ни декану. Впрочем, мы только познакомились, и неизвестно, будет это знакомство иметь продолжение или нет. Но тем не менее.

Через день-два я забыл об этом разговоре, хотя иногда с какой-то внутренней тревогой вспоминал о нем. Но прямо перед летними каникулами, когда я только что сдал последний сессионный экзамен и через несколько минут должен был встретиться с Мари, меня вызвали в комитет комсомола университета.

– Давид, – обратился ко мне первый секретарь комитета Альберт Сагикян, худощавый, симпатичный человек, к сожалению, рано ушедший из жизни, – спасибо за хорошую работу. Конечно, были перегибы, и немало, но в основном вокруг университета установилась спокойная обстановка. Хулиганье и уличная шпана теперь на пушечный выстрел к нему не подходят. Хорошая работа оперотряда и лично твоя очевидны. Мы представили тебя к награждению грамотой ЦК комсомола республики.

«Интересно, это полковник дал такое указание или причина в том, что я скоро получу диплом?» – подумал я. По-видимому, второй вариант более логичен, ведь мне предстоит провести в университете еще только пару месяцев, а потом стажировка, преддипломная работа, и все – завершаю учебу.

А ведь в самом деле, Мари – уже ведущая на телевидении, я тоже взрослый человек. Неудобно как-то до сих пор сражаться с хулиганами, ходить с перебинтованными руками… Действительно, пора становиться серьезным.

* * *

Разумеется, я тут же со всеми подробностями рассказал о состоявшейся беседе отцу. Через некоторое время к разговору присоединилась мама:

– Давид, человек такого уровня – а это серьезная должность, он же одновременно заместитель председателя КГБ республики и член коллегии КГБ, – не стал бы беседовать целый час со студентом просто с целью знакомства. Из его вопросов видно, что они имеют о тебе подробную информацию. Но при чем здесь Мари? И почему внешняя разведка? Больше всего мне не нравится именно эта часть вашей встречи.

– Может, просто чтобы дать ему знать об их осведомленности? Возможно, предусмотреть переход к ним на работу, – предположил папа. – Впрочем, нет, не думаю. Не хотел бы я, чтобы эту бедную, ни в чем не повинную девушку вмешивали во что-то связанное с КГБ.

– Но, папа, после меня он говорил еще с одним студентом с нашего курса. Нет, прости, не с нашего, а с пятого, и, кажется, с этим студентом он встречается второй раз.

– Ну, значит, идет подбор кадров. Они к этому вопросу относятся очень серьезно.

– Давид, – подхватила эстафету мама, – пойми, это подлая служба. Я никогда не забуду, как они арестовали моего отца и старших братьев. Как нас, маленьких детей – мне было восемь лет, пять лет сестре и два годика младшему брату, – оставили в доме совсем одних. Всю ночь соседи боялись зайти к нам, лишь к утру нас разобрали по домам. Иначе через день нас распределили бы по детским приемникам в разных концах страны, и больше мы никогда не увидели бы друг друга. Я потеряла бы все, даже память о семье. Ты знаешь, после этого мой бедный папа отсидел пятнадцать лет, его освободили только в 1948 году. Старших братьев я потеряла. А сама я, моя сестра и младший брат чего только не перенесли! Мы выросли у родственников, встали на ноги, но никак не можем избавиться от комплекса сирот. А твой папа, который молчит и не рассказывает тебе, при каких обстоятельствах мы поженились? После того как стало известно, что мы зарегистрировались в загсе, его вызвали в ЧК и спросили, знает ли он, что женился на дочери врага народа, отец и братья которой сидят в тюрьме? Фактически предупредили, что не одобряют его выбор. Это мой отец – враг народа? Человек, у которого все отняли – землю, дом, все имущество, – который защищал свою семью и родину от мусульманских погромщиков! После этого партийная карьера твоего отца по сути остановилась. Именно его, единственного с высшим образованием, кандидата наук, бесспорно, самого грамотного человека среди партработников района, отправили на учебу. И кого назначили первым секретарем райкома вместо него? Бывшего машиниста паровоза, закончившего лишь техникум. Смешно! Нет, сын мой, такая служба не для нашей семьи. Гражданские правоохранительные органы – возможно. Но и этот вариант не для тебя. Вообще все эти органы не для интеллигентных людей. Тебя, конечно, с натяжкой можно отнести к интеллигенции, но ты парень думающий, много читаешь, выбрал себе в подруги безусловно интеллигентную девушку, которую я никак не могу представить в роли жены следователя или прокурора. Может, сынок, я много говорю, но это нужный разговор, ты уже взрослый, твой выбор затрагивает дальнейшую жизнь нашей семьи, будущее твоего брата, который также выбрал юриспруденцию. И наконец, я твоя мать и знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Ты не сможешь беспрекословно подчиняться кому-то, характер не позволит.

– Ты – врожденный диссидент, – добавил папа, – спорщик, критикуешь все вокруг: большевиков, Ленина, марксистскую идеологию – между нами, рассчитанную на примитивов, лживую и антигуманную. Хорошо, что ты не имеешь трибуны и ограничиваешься домашней аудиторией и Мари. Кстати, хочу тебя попросить: не забивай ей мозги. Она – филолог, у нее все на импульсивной, эмоциональной основе. Где-нибудь повторит твои дурацкие выступления и испортит себе жизнь, а она у нее и так несладкая. Эти люди сломлены, они приехали из другой страны, такие трудности преодолели! Понимаешь, идеология и политика не для этой девушки, и эти разговоры ты при ней заканчивай. Пусть занимается своим французским, телевидением, пусть родит троих детей. Позже придет в себя, увидит, что молодость прошла, пышная шевелюра поредела, красота увяла, и очень пожалеет, что вышла замуж за ровесника, не вполне еще взрослого. Между мужчиной и женщиной, как я уже говорил и скажу еще не раз, должно быть минимум семь лет разницы в возрасте. Пойми, сын, – уже более шутливым тоном продолжал отец, – женщина – скоропортящийся продукт.

– Не отошел ли ты от темы, уважаемый глава семьи? – обратилась к нему мама. – Я понимаю, что последняя часть разговора своей животрепещущей актуальности для тебя не теряет. Но сейчас речь идет о нашем сыне, не вполне зрелом молодом человеке, чуть не заработавшем себе сухорукость всего месяц назад. Итак, сынок, мой тебе совет: мягко и, по возможности, вежливо отказывайся от службы в КГБ. Огромные просторы России – не для нас. Отправят в Хабаровск, Монголию, Карелию или, если очень повезет, в Венгрию, Чехословакию и так далее. Тогда прощай, Мари, прощай, родительский дом и вкусная еда, полетел орел служить. Столько грязи и подлости, пьянства и нечисти ты там увидишь – захлебнешься и забудешь песню «О, Мари, о, Мари», которую ты орешь по утрам под душем.

Я понимал, что родители сгущают краски. Судя по нескольким старшекурсникам, перешедшим на работу в КГБ, дела у них обстояли совсем неплохо, кроме того, и служба, и окружение были гораздо цивилизованнее, чем в прокуратуре, а тем более в бандитской милиции. Но эти парни были детьми работников КГБ и военных, людьми совсем иного склада, чем я: сдержанные, осторожные, замкнутые, свято чтущие субординацию и, откровенно говоря, неяркие. Но самое главное – о каком КГБ может идти речь, если Мари не будет со мной?

– Запомни, Давид, если последует конкретное предложение, откажешь мягко и вежливо. Скажи, что мечтаешь быть ученым. Так, чтобы они не думали, что ты отказываешься по идеологическим соображениям, а то испортят тебе жизнь. И не забудь: ни в коем случае не вмешивай Мари ни во что.

* * *

– Шеф, слух пошел, что ты идешь на работу в КГБ…

– Кто тебе сказал такую глупость, Рафа?

– Брось темнить, французский жених! К декану пригласили человек пять, но дольше всех задержался ты. Стукач стучит во всю мощь, злорадствует, хочет свою гнусную рожу обелить, мол, смотрите, кто готовится стать настоящим стукачом – лихой парень, сердцеед!

– И ты, Рафа, веришь в этот идиотизм? Мало ли кто и на какую тему может со мной беседовать, это же не означает, что вопрос решен именно так.

– Вот видишь, ты уже признался, что разговор состоялся. Значит, Стукач хотя бы на пятьдесят процентов прав.

– Ты что, хочешь, чтобы я заставил Стукача сожрать его мятый красный галстук? Вот будет хохма.

– Сегодня у него желтый галстук, ну прямо химически желтый. А потом, вы же братья по партии. Разве ты можешь себе позволить так относиться к своему товарищу?

Стукачу было уже под тридцать. Сухой, черно-желтый, сутулый и нескладный, он весь излучал злость и зависть.

– Слушай, крыса, – подошел я к нему. – Я старался не замечать твое гнусное существование, но ты, сукин сын, опять путаешься у меня под ногами. Перед девушкой не хочу продолжать, поэтому выходи из аудитории, обменяемся комплиментами.

– Давид, если ты на Князя руку поднимешь, я обращусь в милицию, к декану, к ректору! – заверещала его подруга, невзрачная, болезненная с виду девица.

Возле нас уже собрались несколько однокурсников.

– Видите, ребята, Давид в присутствии моей девушки меня оскорбляет, обзывает разными неинтеллигентными словами…

– Ах ты тварь!

– Брось, Давид, скоро мы закончим университет, разлетимся в разные стороны. Замараешь сейчас руки, а что толку? Родился он змеей, таким и помрет, – урезонивал меня наш однокурсник Арташес, рассудительный парень с крестьянской внешностью, отслуживший на флоте и прошедший после этого еще и рабочую школу. Родом он был из сурового края Ахалкалаки, что на территории Южной Грузии, рядом с Арменией. Этот район с холодным климатом и скудными природными ресурсами почти на девяносто процентов был заселен армянами, а его жители слыли храбрым и воинственным народом.