Текст книги "Мифы Ктулху"

– Я сдержу свое обещание. Может, все эти инструкции и составлены сумасшедшим. Может, они – лишь капризы спутанного ума. Но я дал слово! Итак… я должен положить его труп на большой стол из черного дерева в библиотеке и поставить вокруг семь горящих черных свечей. Двери и окна должны быть плотно закрыты и заперты. Затем, незадолго до рассвета, когда еще темно, я должен прочитать формулу или заклинание, содержащееся в еще одном, маленьком, запечатанном конверте – вложенном в этот, основной. И этот маленький конверт я пока еще не открывал.

– Это все? – спросил я. – Ничего о том, что делать с его состоянием, этим имуществом или его телом после этого?

– Ничего. В своем завещании, которое я также видел, он передает свое имущество и состояние одному восточному джентльмену по имени Мелек Таос!

– Что? – вскричал я, потрясенный до глубины души. – Конрад, это верх безумия! Ни один нормальный человек никогда не носил это имя! Мелек Таос – это ужасный бог, и ему поклоняются таинственные езиды, живущие на проклятой горе Аламаунт. Говорят, восемь их латунных городов-башен возвышаются в неизведанных пустынях глубинной Азии. Их жертвенным символом был латунный павлин. А мухаммаддины, которые ненавидят их как дьяволопоклонников, говорят, что Мелек Таос есть источник зла в мире – он Принц Мрака, Ариман, древний Змий и воплощение Сатаны! И ты говоришь, что Гримлан называет имя этого мифического отродья в своем завещании?

– Это правда. – У Конрада пересохло в горле. – Взгляни… на полях этого пергамента старик нацарапал кое-что совсем уж странное: «Мне могилы не надобно – о теле моем позаботятся иным способом»!

И снова я содрогнулся от волны нутряного холода.

– Бога ради, – выпалил я почти в бешенстве, – давай покончим с этим делом – мне от этого дома чертовски не по себе делается!..

– Да, думаю, нам не помешало бы выпить, – сказал Конрад, облизывая губы. – Если я правильно помню, где-то тут Гримлан хранил свое вино… – Он нагнулся к дверце искусно вырезанного шкафа из красного дерева и с трудом открыл ее. – Нет, здесь вина нет, – бросил он разочарованно. – Эх, вот всегда, когда мне хочется чем-нибудь взбодриться… так, а это еще что? – Он достал из шкафчика пожелтевший свиток пергамента, наполовину покрытый паутиной. Все в этом доме действовало мне на нервы. Все было пронизано таинственным, неочевидным смыслом в этих стенах. Но именно поэтому, когда Конрад развернул свиток, я бесстрашно склонился над его плечом: тайны – не тот материал, который ирландский сын Кирован готов просто так упустить.

– Это семейный реестр, – сказал Конрад после осмотра. – Долго тянущийся род в таких бумагах в старину перечислял все рождения, смерти и тому подобное. Порой попадаются такие образцы, где есть записи аж с шестнадцатого века!

– И какая фамилия указана в этом реестре? – поинтересовался я.

– Грим… а, понял теперь! Ну конечно, Гримлан! Это фамильные записи нашего старца – он, оказывается, из пэрского рода Гримланов, обитавших в поместье Вересковая Пустошь в графстве Саффолк! Какое, однако, необычное название для семейного надела. Взгляни-ка на последнюю запись…

Мы вместе прочли: «Джон Гримлан, родился 10 марта 1630 года». А под этой строкой – тут мы оба не сдержали изумленный выдох – была приписка, сделанная свежими чернилами, весьма странным витиевато-каллиграфическим почерком: «Упокоился 10 марта 1930 года». Ниже стояла восковая печать, оттиснутая в виде странного стилизованного изображения павлина с распущенным хвостом.

Конрад безмолвно уставился на меня; краски схлынули с его лица. Все мое тело тряслось от страха и гнева.

– Это все – посмертный спектакль безумца! – отрезал я. – Декорации были с таким тщанием подготовлены, что актеры превзошли самих себя. Кем бы они ни были, применили они столь много невероятных трюков, что весь глобальный замысел перестал иметь толк. Все это – глупейшее, совершенно посредственное фокусничество.

Но пока я говорил эти слова, из моих пор катился ледяной пот, а тело сотрясалось, как от лихорадки. Не говоря ни слова, Конрад повернулся к лестнице и схватил большую свечу, стоявшую на столе из красного дерева.

– Полагаю, – прошептал он, – Гримлан думал, что я один возьмусь за эту кошмарную обязанность. Но мне не хватило на это силы духа и мужества – и я очень тому рад…

Несмотря на атмосферу ужаса, по-прежнему довлевшую над молчаливым домом, мы начали подъем вверх по ступеням. Сквозняк, налетавший откуда-то, шелестел тяжелыми портьерами, и я невольно представлял себе когтистые пальцы, раздвигавшие гобелены, и красные глаза, пылающие злобой и следящие за каждым нашим шагом. Однажды мне даже почудилось, будто где-то над нами я услышал чью-то тяжелую поступь. Но, видимо, виной тому был громкий стук моего собственного сердца.

Лестница заканчивалась широким мрачным коридором, где слабый отблеск свечи бросал свет только на наши бледные лица и усугублял власть теней. Мы остановились перед тяжелой дверью, и я услышал, как Конрад глубоко вздохнул – как человек, столкнувшийся с едва ли посильной физической или умственной задачей. Я невольно стиснул кулаки, пока мои ногти не впились в ладони. Затем Конрад толкнул дверь.

Резкий крик сорвался с его губ. Свеча выпала из его онемевшей руки и погасла.

Библиотека Джона Гримлана была залита светом, хотя, когда мы вошли, во всем доме было темно!

Свет исходил от семи черных свечей, равномерно расставленных по большому столу из черного дерева, и на этом столе, между свечами… ох, я-то наивно полагал, что уже готов к подобному зрелищу! Но теперь, при жутком свете и при виде тела на столе, почти вся удаль покинула меня. Джон Гримлан не был привлекательным мужчиной при жизни, а уж после смерти сделался совсем безобразен. Да, он был ужасен на лицо – благодарение Богу, что все его остальное тело скрывал странный шелковый плащ с фантасмагорическим павлиньим узором! Из-под подола торчали только заскорузлые старые пятки, да из широких рукавов свисали руки в коросте, скрюченные предсмертной мукой.

– Боже мой! – воскликнул Конрад. – Что здесь происходит? Я положил старика на этот стол… поставил свечи… но я не зажигал их! И этот плащ – не я обрядил его! Еще он был в шлепанцах, когда я ушел…

Он внезапно осекся – до него дошло, что мы в библиотеке, превратившейся в нечто вроде ритуально-секционного зала, не одни.

Сначала мы не заметили незнакомца – он сидел в большом кресле с подлокотниками в дальнем углу комнаты, и мы, видать, приняли его за тень на гобелене. Однако стоило мне его увидеть – нахлынула отвратительная дурнота. Первое, что бросилось мне в глаза, – его живые раскосые желтые глаза, немигающе изучающие нас. Загадочный мужчина встал и поприветствовал нас глубоким поклоном. Определенно, гость был выходцем откуда-то с Востока. По прошествии времени я осознал, что не могу воскресить в памяти его точный образ, упомнить черты. Все, что со мной осталось, – его пронизывающий взгляд и экзотический желтый плащ, который он носил.

Мы машинально поприветствовали его, и он сказал тихим, ясным голосом, говоря по-английски будто бы вовсе без запинки:

– Господа, я должен просить у вас прощения. Я взял на себя смелость зажечь свечи. Теперь мы приступим к исполнению предсмертного желания нашего общего друга?

Он указал на труп на столе. Конрад кивнул, явно не в силах говорить. В то же время нам пришло в голову, что этот человек, видимо, тоже получил запечатанный конверт – но как он мог так быстро добраться до дома Гримлана? Джон Гримлан умер менее двух часов назад, и, насколько нам известно, никто больше не знал о его кончине. И как он мог попасть в запертый на замок дом?

Обстоятельства складывались совершенно гротескные, сюрреалистичные. Мы сами не представились и не спросили у незнакомца имени. Он принял командование ритуалом с твердой решимостью. Мы были настолько поглощены нашим ужасом и дикими догадками, что двигались словно в трансе и невольно выполняли инструкции, которые он произносил тихим, почтительным тоном.

Мне было велено встать с левой стороны от трупа напротив Конрада. Незнакомец, склонив голову, занял место во главе стола. Несколько мгновений я удивлялся, что именно он находился там, а не мой друг, который должен был читать последнюю волю Гримлана. Но затем мой взгляд упал на образ, украшавший мантию незнакомца: на вышитую черным шелком фигуру, похожую на павлина, летучую мышь или летящего дракона. Вздрогнув, я понял, что те же образы имелись и на материи, прикрывавшей тело мертвого старца.

Мы заперли двери и окна. Конрад дрожащими руками открыл маленький конверт и встряхнул, расправляя, пергамент, лежавший внутри. Листы оказались намного старше тех, что были в большом конверте с инструкциями для Конрада. Мой бедный товарищ начал читать написанное монотонным голосом, еще более вводящим в транс. Свечные огоньки тускнели у меня перед глазами; комната стала утопать в серой тягучей дымке или слизи и из места, твердо зафиксированного в пространстве и во времени, стала превращаться в диковинную галлюцинацию. Бóльшая часть того, что озвучивал Конрад, ко мне долетала в искаженном виде, будто из трубы. Слова теряли смысл – и тем не менее сухой и здравый, изложенный архаичным языком посыл наполнял меня невыносимым ужасом.

– …Во исполнение завета, написанного в другом месте, я, Джон Гримлан, настоящим клянусь от имени Безымянного, что готов подкрепить свою веру. По этой причине я пишу здесь кровью эти слова, которые когда-то были сказаны мне в темной, безмолвной комнате в мертвом городе под названием Коф, который никогда не видел ни одной смертной души, кроме моей. Эти самые слова, которые я сейчас записываю, должны быть произнесены над моим мертвым телом в избранный час, чтобы я мог исполнить свою часть соглашения, которое я заключил по своему свободному желанию, со всесторонним знанием и в полном обладании всеми моими духовными силами, в возрасте пятидесяти лет в год Господень одна тысяча шестьсот восьмидесятый. Се изреките: допрежь Человека были Старейшины, владыка оных бысть и поныне середь теней, в кои шагнув единожды, не обретет пути назад ни един смертный…

Текст превращался в примитивную тарабарщину, когда Конрад спотыкался на словах незнакомого языка, смутно напоминавшего финикийский, чье потустороннее звучание во мне пробуждало сильную дрожь – ничего подобного не последовало бы в случае с любым иным древним наречием. Один из свечных огней затрепетал, взвился вдруг высоко – и угас. Я потянулся было снова зажечь погасшую свечу, но восточный гость, не проронив ни слова, остановил меня – жестом и взглядом. Лишь на этот короткий миг отвел он глаза от мертвой фигуры на столе. Вскоре текст рукописи стал понятнее, хоть и звучал архаично:

– …и всяк смертный, достигший черных твердынь Кофа и заговоривший с Владыкой Темным, чей лик всегда сокрыт, волен будет просить всего, что дух его алкает: богатств без счета, знаний без постижимой меры и жизни дольше той, что положена смертному, равной двум сотням годов и еще пятидесяти.

И снова на время голос Конрада заскрежетал незнакомым гортанным наречием.

Погасла еще одна свеча.

– …и да не уклонится смертный, когда пробьет час уплаты по долгам его и когда во чреве его разгорится адский костер, знаменуя: пора платить. Князем Тьмы в конце да будет взято причитающееся ему, и да не будет он любым путем обманут. Обещанное да будет отдано. Augantha ne shuba…

При первых звуках этого варварского языка холодная рука ужаса сомкнулась на моем горле. Я поспешно взглянул на свечи и не удивился, обнаружив, что еще одна прогорела. И все же сквозняка не ощущалось, тяжелые гобелены не шевелились. Голос Конрада дрожал, он приложил руку к горлу и прокашлялся. Взгляд восточного гостя все это время оставался неподвижным.

– …средь сынов человеческих снуют от века тени странные. Люди зрят следы когтей, но не лапы когтящие, и неохватные крыла черные простерты над общностью всех людских душ. Есть лишь один Темный Господин, хоть люди и зовут его по-разному: Сатана, Вельзевул, Ариман, Абаддон, Ариман, Мелек Таос…

Испуг обрушился на меня, отнял способность видеть происходящее четко. Я слышал, как голос Конрада вдалеке продолжает барабанить вверенный текст – смесь из понятных слов и вокабул на другом языке, ужасную суть которых я не осмеливался бы никогда постичь. На моих глазах свеча гасла за свечой, с каждым мигом горькая тьма вокруг нас сгущалась, а мой ужас рос. Я не мог говорить, не мог двигаться; мои широко распахнутые глаза с мукой и напряженностью устремились на последнюю живую свечу.

Незнакомец, безмолвно стоявший во главе стола, тоже стал слагаемой моего страха. Он не двигался и не говорил, но его застывшие раскосые глаза пылали в темном триумфе. Я знал, что под его непроницаемым фасадом скрывается адское ликование, – но почему, почему?

Я знал, что в момент, когда погаснет последняя свеча и комната погрузится в полную темноту, должно произойти что-то неописуемо ужасное. Конрад подходил к концу записей. Его голос достиг сильного крещендо.

– Итак, настал момент уплаты. Воронье кружится; кодлы нетопырей взмывают к небу, где черепа парят среди звезд. Душа и тело были обещаны, и теперь они должны быть переданы. Они никогда не обратятся во прах и не вернутся к элементам, из коих нарождается жизнь…

Свеча слегка мерцала. Я хотел закричать, но с моих губ сорвался только безмолвный вопль. Я хотел бежать – но просто стоял, не в силах даже закрыть глаза.

– …Пора платить, бездна разверзлась. Колеблется свет, сгущаются тени. Добро есмь зло, свет есмь тьма. И упованья есмь горький рок…

По комнате разнесся глухой гул. Казалось, он исходил от того, что лежало на столе. Ткань павлиньего плаща покойного беспокойно трепетала.

– О крыла в самой черной тьме!

Я был неимоверно напуган. В скопище теней раздался слабый свист. Шорох темных портьер? Нет, звук походил на шелест гигантских крыльев…

– О алые глаза во мраке! Что обещано – и о чем договор скреплен кровью, – оное да исполнится! Свет есмь тьма – о восславься, Коф!

Тут погасла последняя свеча. По библиотеке прокатился страшный нечеловеческий крик, который потряс нас до глубины души. Он не исходил из моей или конрадовой глотки, да и человек с Востока по-прежнему хранил молчание. Ужас нахлынул на меня ледяной черной волной, и в слепой тьме я услышал, как теперь-то точно кричу сам.

Нечто вихрем пронеслось по комнате, срывая подвешенные предметы, громя столы и стулья, которые, разлетаясь в щепки, оседали на пол. На мгновение отвратительный едкий запах обжег нам ноздри, и из темноты до нас донесся низкий хрип. И вдруг тишина пала на нас, точно погребальная вуаль.

Где-то Конрад нашел свечу и запалил ее. В ее слабых отсверках мы увидели ужасный беспорядок в комнате, увидели ужас на лицах друг друга и черный стол из черного дерева – он был пуст! Окна и двери все еще были заперты, но гость восточной внешности исчез, равно как и тело Джона Гримлана.

Закричав, мы распахнули дверь и очертя голову бросились бежать по уже знакомой лестнице. Темнота хватала нас липкими мерзлыми пальцами. Когда мы достигли нижнего коридора, сквозь мглу прорвалось страшное зарево. В носу защекотало от запаха горевшего дерева. Входная дверь лишь на мгновение задержала наше неистовое бегство: она поддалась под натиском двух тел, и мы наконец выбежали под звездное небо. Пока мы мчали вниз по дороге, за нашими спинами с треском и ревом взметнулось кверху пламя. В какой-то миг Конрад оглянулся через плечо и резко остановился. Вскинув руку вверх, он заревел:

– Двести пятьдесят лет назад Гримлан пообещал Мелеку Таосу тело и душу – сегодня была ночь расплаты – Боже мой, смотри, смотри! – Дьявол забрал то, что его по праву!..

Я оглянулся, застыв в шоке. За невероятно короткое время пожар, разгоравшийся в ночи, охватил весь дом, и огромное здание теперь напоминало кроваво-малиновое горнило. Гигантская черная тень зависла над огнем; походила она на чудовищную летучую мышь, со страшных когтей которой свисало что-то белеющее – тело человека, безвольно болтавшее всеми конечностями. Тень исчезла в мгновение ока, и все, что осталось у нас перед глазами, – стены и крыша дома старого Гримлана, осыпающиеся в разбушевавшееся ревущее пламя.

Перевод Г. Шокина

Примечание

Рассказ написан в 1930 году. Первая публикация – посмертно, в журнале “Weird Tales”, в феврале 1937-го. В этом рассказе впервые фигурирует ирландец Джон Кирован – сквозной персонаж, который постоянно сталкивается с мистикой.

Обычно причисляется негласно к рассказам, входящим в межавторский цикл «Мифы Ктулху», созданный вокруг вселенной богов и монстров Говарда Филлипса Лавкрафта. Однако упоминаемый в рассказе Мелек Таос – вполне «реальный» исторический объект поклонения у гностической мусульманской секты неочевидного генезиса, распространенной у этнических курдов; это секта езидов, для которых Таос – демиург огня. Распространенное в северо-восточном Ираке учение характеризовалось тем, что адептам нельзя было произносить вслух некое имя – «Мелек Таос», «Ангел-Павлин», имя «Духа Власти и Второго после Бога Господина Мира».

Исследователь эзотерических движений Аркон Дарауль (настоящее имя – Идрис Шах, 1924–1996) утверждал, что культ Павлина был привезен в Лондон в 1913 году и утвердился в шестнадцати тайных британских ложах. Ритуалы основаны на арабской нумерологии, и эти ложи ставят перед собой социальные и гуманитарные цели, подобно масонам.

Мусульманские и христианские критики езидизма часто ассоциируют Мелек Таоса с Иблисом, падшим ангелом. Именно из-за этого езидов причисляли к поклонникам «злого духа» (по-русски езидов даже нередко называли «чертопоклонниками»). В свою очередь, русский археолог и востоковед Н. И. Веселовский отмечал, что «новейшие исследователи секты решительным образом отвергают обоготворение ею дьявола», ссылаясь на то, что «функциональный аналог» Мелек Таоса – скорее всего, архангел Гавриил, у которого также имеется титул «райский павлин».

Рассказ Говарда представляет самую классическую интерпретацию езидского божества как христианского дьявола, способного в обмен на бессмертную душу обеспечить телу дьяволопоклонника долголетие.

Касание смерти

 
В полночный час всем нашим миром правит тьма,
Угрюмых призраков в ночи бредет орда.
В тот темный час, Господь, уйми тот интерес,
Какой к живому проявить охоч мертвец.
 

Старый Адам Фаррел лежал мертвый в доме, где он жил один последние двадцать лет. Молчаливый, грубый отшельник, в своей жизни он не знал друзей, и только двое мужчин наблюдали за его уходом.

Доктор Штайн встал и посмотрел в окно на сгущающиеся сумерки.

– Значит, думаешь, что сможешь провести здесь ночь? – спросил он своего спутника.

Спутник, которого звали Фальред, подтвердил это.

– Да, конечно. Полагаю, мне это по силам.

– Довольно бесполезный и примитивный обычай – сиживать в компании мертвеца, – прокомментировал доктор, собираясь уходить. – Но, думаю, из соображений приличия нам придется подчиниться заведенному порядку. Может, я смогу найти кого-нибудь, кто придет сюда и поможет тебе с твоим бдением.

Фальред пожал плечами.

– Что-то сомневаюсь. Фаррела не любили, с ним вообще мало кто знался. Да и сам-то я был едва знаком с этим человеком… но с его трупом я, в принципе, не прочь побыть.

Доктор Штайн снимал резиновые перчатки, и Фальред наблюдал за этим процессом с интересом, почти граничащим с восхищением. Легкая непроизвольная дрожь сотрясла его при воспоминании о прикосновении к этим перчаткам, таким скользким, стылым, липким. Каким-то таким, верно, и должно быть касание самой смерти.

– Тебе будет довольно одиноко этим вечером, если я никого не найду, – пробормотал доктор, открывая дверь, и добавил, повысив голос: – Ты ведь не суеверен, мой мальчик?

Фальред рассмеялся.

– Уж кто-кто, но точно не я. Говорю же: исходя из того, что мне известно о характере этого Фаррела, – охотнее посижу с его трупом, чем гостил бы у него, будь он живым.

Доктор рассеянно кивнул и вышел; дверь за ним закрылась, объявляя старт дежурству Фальреда. Усевшись в единственное кресло, которым могла похвастаться комната, Фальред бросил мимоходом взгляд на тело, потерявшее четкие очертания под укрывавшей его простыней, – оно лежало на кровати, прямо напротив. Пожав плечами, он придвинул поближе лампу под абажуром, стоявшую на грубо вытесанном столе, и начал читать.

Снаружи быстро сгущалась тьма, и наконец Фальред отложил журнал, чтобы дать отдых глазам. Он снова посмотрел на обезличенную вещь, бывшую еще недавно Адамом Фаррелом, и задумался о том, какая причуда человеческой природы делает образ мертвого тела не только неприятным, но еще и пугающим для столь многих людей. «Безмозглое невежество, находящее в мертвых телах напоминание о грядущей смерти», – лениво решил он для себя и пустился в столь же ленные размышления о том, что довелось пережить этому мрачному и раздражительному старику, у которого не было ни родственников, ни друзей, редко покидавшему дом, в котором он и умер. Вспомнились рассказы о богатстве, накопленном скупцами, но Фальред питал к этому так мало интереса, что у него не возникло искушения пошарить по дому покойника в поисках возможных припрятанных ценностей.

Он снова погрузился в чтение. Задача оказалась более скучной, чем он предполагал. Через некоторое время он осознал, что каждый раз, когда отрывает взгляд от журнала и смотрит на кровать с ее мрачным обитателем, он невольно вздрагивает, как будто за мгновение перед тем забыл о присутствии мертвеца и теперь неприятно удивляется, когда тот попадается ему на глаза. Осознав свой испуг, Фальред разозлился на себя. Он впервые обратил внимание на абсолютную, мертвящую тишину, окутавшую дом; такая же тишина, по-видимому, царила и снаружи, потому что через окно не доносилось ни звука. Адам Фаррел поселился как можно дальше от своих соседей, и в пределах слышимости не было никакого людского жилища.

Фальред встряхнулся, словно пытаясь избавиться от неприятных мыслей, и вернулся к чтению. Внезапный порыв ветра ворвался в окно; огонь в лампе затрепетал и внезапно погас. Фальред, тихо ругаясь, нащупал в темноте спички, обжег пальцы о горячее ламповое стекло. Он чиркнул спичкой, комната снова осветилась – и, взглянув на кровать, Фальред обмер. С лица Адама Фаррела на него слепо таращились мертвые глаза, по-рыбьи широко разинутые и совсем-совсем пустые. Грубые черты морщинистого лика еще больше заострились в смерти – но ведь еще недавно были скрыты простыней! Фальреда пробрала дрожь, но его рациональный ум быстро подобрал внушающее доверие объяснение: просто ткань, которой был накрыт труп, была небрежно наброшена поверх, и внезапный порыв ветра поддел ее и откинул в сторону.

И все же в этом было что-то жуткое, что-то пугающее, распаляющее фантазию: в окутавшей комнату тьме рука мертвеца отбрасывает покров – труп вот-вот привстанет со своего одра…

Фальред, человек рациональный, но все ж не обделенный воображением, пожал плечами и пошел поправить простыню. Труп смотрел на него будто со злобой, превосходящей даже ту, что отмечалась за Адамом Фаррелом при жизни. Фальред знал, что это не более чем домыслы, попытки фантазии распознать умысел там, где его уже точно не может иметься. Он снова набросил ткань на голову покойника, съежившись, когда его рука случайно коснулась холодной плоти. Та была скользкая, липкая от подсохшего последнего пота, «росы смерти». Недаром же в народе такое название дали – потрогаешь, так будто самой старухи с косой коснулся.

Фальред скривился от естественного отвращения живых к мертвым и поспешил вернуться к своему креслу и журналу.

Наконец, почувствовав сонливость, он лег на кушетку (по какой-то прихоти прежнего владельца она здесь тоже имелась, несмотря на наличие полноценной кровати) и приготовился отойти ко сну. Он решил не гасить свет, сказав себе, что это соответствует обычаю оставлять «путеводный огонь» усопшим. Фальред отчаянно не желал признаваться себе, что просто не хочет находиться рядом с трупом в полной темноте. Он задремывал, время от времени просыпался с дрожью, бросал быстрый взгляд на кровать. В доме царила тишина, и за окнами было очень-очень темно.

Близилась полночь с ее угнетающим влиянием на человеческий разум, помещенный в тягостные обстоятельства. Фальред снова взглянул на кровать, на которой лежало тело, и счел вид трупа, накрытого простыней, до боли отталкивающим. Фантастическая идея родилась в его голове – и стала крепнуть с каждой минутой, проведенной в обществе трупа. Что, если под простыней безжизненное тело, простое и безобидное, превратилось в дикую, богопротивную тварь – наделенное сознанием омерзительное существо, чьим глазам какая-то завеса из тонкой ткани (а может, и всякая материя – живая ли, неживая) нисколечко не помеха? Эту идею – конечно, всего лишь болезненную фантазию – Фальред объяснил себе знанием легенд о вампирах, нежити, призраках и тому подобном. С подобными монстрами живые связывали мертвых уж много веков кряду – с той самой доисторической поры, как первобытный человек впервые признал гибель соплеменника фактом необратимым и, как следствие, ужасающим. Ведь когда с ним такое же произойдет, он исчезнет, канет навсегда, вот он был – и вот на его месте ничего нет, кроме не откликающейся на раздражители и не ведущей себя так, как раньше, оболочки.

«Человек очень боится смерти, – подумал Фальред, – и часть этого страха перенесена на мертвых. Их тоже стали бояться. Вид мертвого тела наталкивает на ужасные мысли, дает пищу смутным страхам из глубин наследственной памяти, захороненной в темных уголках сознания».

В любом случае, мертвец, лежащий на кровати, действовал ему на нервы. Фальред подумал о том, чтобы открыть трупу лицо, – надеясь, что вид спокойного и неподвижного тела прогонит все те дикие догадки, которые преследовали его помимо воли. Но мысль о том, что мертвые глаза будут блестеть в свете лампы, сказываясь живыми, оказалась невыносима; наконец Фальред погасил свет и лег. Страх закрадывался в его сердце до того коварной и размеренной поступью, что он даже не осознавал, как это чувство растет в нем.

Впрочем, в темноте, когда труп исчез из поля зрения, все приняло свой истинный характер и пропорции; Фальред почти сразу заснул. На его губах проступила слабая улыбка – будто в насмешку над собственными недавними опасениями.

…Он сел на кушетке, слепо шаря руками перед собой. Долго ли он проспал, ему было неясно. Фальред чувствовал, как отчаянно участился пульс, как холодная влага выступает из пор на лбу. Сразу же вспомнилось, где он находится, вспомнился и второй человек – то, что было человеком, – в комнате. Но что же потревожило его? Сон. Да, теперь он помнил: ему привиделся отвратительный сон, в котором мертвец поднялся с кровати и неуклюже прошелся по комнате, поблескивая выпученными глазами, кривя серые губы в чудовищном натужном подобии улыбки. Фальред во сне лежал совсем как сейчас, неподвижный и беспомощный. Когда ходячий труп протянул скрюченную руку, чтобы дотронуться до его лица… тогда-то он и проснулся.

В комнате царила темнота, да и снаружи стояла такая темень, что ни проблеска света не проникало в окно. Фальред протянул дрожащую руку к лампе, затем отдернул ее. Сидеть здесь во тьме с коченеющим трупом было достаточно неприятно, но он не осмеливался зажечь лампу, опасаясь, что его разум погаснет, как свеча, от того, что он может увидеть. Фобия, суровая и беспричинная, полностью овладела его душой; он больше не подвергал сомнению инстинктивные предчувствия, кошками скребущие душу.

Все те легенды, которые он слышал, вернулись к нему – и вдруг показались реальными. О да, смерть была отвратительным явлением, ужасом, разрушающим мозг, наполняющим людей, подвергшихся ей, чем-то потусторонним и зловещим. Адам Фаррел при жизни был грубоватым, но, в сущности, безобидным стариканом, а теперь он монстр, упырь, скрывающийся в тени кошмара, готовый прыгнуть на человечество с когтями, наточенными об иррациональные тревоги и поводы для безумия.

Фальред сидел около трупа, чувствуя, как кровь стынет в жилах, и вел свою безмолвную борьбу. Слабые проблески рассудочности начали пробиваться за покров его испуга, но внезапно негромкий скребущий звук заставил его вновь обомлеть. Он не смог признать в нем дребезг жестяного подоконника на ночном ветру – его распаленное воображение истолковало это как гибельную шаркающую поступь сухих пят мертвеца.

Фальред вскочил с дивана, затем остановился в нерешительности. Он думал о побеге, но был слишком ошеломлен, чтобы попытаться хотя бы разработать его план. Даже чувство направления исчезло. Испуг настолько затуманил разум, что он был не в состоянии мыслить ясно. Темнота окружала со всех сторон, и такой же пустой и безотрадный мрак царил в его голове. Движения сделались инстинктивными, бездумными. Он казался самому себе скованным могучими цепями, и его конечности реагировали вяло, как у слабоумного.

И эта оторопь только росла, укрепляя уверенность в том, что мертвец подкрадывается к нему сзади. Фальред теперь даже и помыслить не мог о том, чтобы запалить лампу. Страх заполнил все его существо, и ни для чего другого не осталось места.

Он медленно попятился в темноту, заложив руки за спину, ища себе дорогу ощупью. Неимоверным усилием он частично прогнал от себя липкий туман испуга и, чувствуя, как холодный пот (совсем как у мертвеца!) покрывает его тело, попытался сориентироваться. Он ничего не мог разглядеть, как ни старался, но кровать точно находилась в другом конце комнаты, прямо перед ним. Он отступал от нее – а на ней и должен сейчас лежать мертвый человек, согласно всем законам природы. Но если вдруг тот находился, как подсказывали Фальреду чувства, не впереди, а позади него, то все эти старые легенды оказались правдой. Упыри, ходячие трупы – все это есть, это правда; нежить бродит в тени, претворяя ужасную злую волю и неся погибель сынам человеческим. Тогда – добрый Боже! – кем счесть живого человека, как не плачущим ребенком, заплутавшим в ночи и окруженным дикими тварями из непроглядных бездн, ужасных неизведанных нор, прорытых в пространстве и времени? К этим выводам Фальред пришел не путем каких-либо рассуждений – они сами полностью сформировались в его ошеломленном мозгу. Он медленно пятился назад, ощупью, цепляясь за мысль, что мертвец должен быть перед ним…

Затем его откинутые назад руки наткнулись на что-то – что-то скользкое, холодное и липкое, будто касание самой смерти. Надсадный вопль заметался меж стен, и сразу за ним последовал грохот падающего тела.