Текст книги "Конклав"

5. Pro eligendo Romano pontifice[34]34
  Об избрании Римского понтифика (лат.).


[Закрыть]

В ту ночь он лежал в кровати в темноте, с четками Пресвятой Богородицы на шее и скрестив руки на груди. Такую позу он впервые освоил мальчишкой, чтобы побороть телесные искушения. Цель состояла в том, чтобы сохранить ее до утра. Теперь, почти шестьдесят лет спустя, когда такие искушения перестали представлять для него опасность, он по привычке продолжал спать в этой позе – как статуя в гробнице.

Безбрачие не стерилизовало и не разочаровало его в противоположность бытующему на сей счет светскому мнению относительно священников, напротив, сделало его сильным, состоявшимся. Он представлял себя воином в рыцарской касте: одиноким неприкосновенным героем, выше обыкновенных людей. «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»[35]35
  Лк. 14: 26.


[Закрыть]. Он не был наивным человеком. Знал, что такое желать и быть желанным как для мужчины, так и для женщины. И все же никогда не поддался физическому влечению. Одиночество стало его гордыней. И только когда ему поставили диагноз «рак простаты», начал размышлять о том, что пропустил в жизни. Потому что кем он стал сегодня? Уже больше не рыцарь в сияющих латах, а бессильный старик, ничуть не более героический, чем какой-нибудь обитатель дома престарелых. Иногда он спрашивал себя, какой во всем этом был смысл. Душевные боли по ночам проистекали теперь не от похоти, а от сожаления.

Он слышал, как в соседней комнате храпит африканский кардинал. Тонкая перегородка, казалось, вибрировала с каждым его хриплым вздохом. Он не сомневался: за стеной Адейеми. Никто другой не мог производить такие громкие звуки, пусть даже и во сне. Ломели попытался считать храпы в надежде, что повторы убаюкают его и он уснет. Досчитав до пяти сотен, сдался.

Жаль, что он не мог приоткрыть ставни, чтобы подышать свежим воздухом. Его одолевала клаустрофобия. Большой колокол собора Святого Петра отзвонил полночь. В закупоренной комнате темные ранние часы тянулись долго и монотонно.

Он включил прикроватную лампу и прочел несколько страниц из «Размышлений перед мессой» Гвардини[36]36
  Романо Гвардини (1885–1968) – немецкий философ и католический богослов итальянского происхождения.


[Закрыть].

«Если бы кто-то спросил меня, с чего начинается литургическая жизнь, я бы ответил: с обучения спокойствию… Тому внимательному спокойствию, во время которого может укорениться слово Господа. Его следует достичь до начала службы, по возможности в тишине на пути в церковь. А еще лучше в короткий период сосредоточенности предшествующим вечером».

Но как достичь такого спокойствия? Ответа на этот вопрос Гвардини не предлагал, и по мере приближения утра шум в голове Ломели становился пронзительнее, чем обычно. «Других спасал, а Себя Самого не может спасти»[37]37
  Мф. 27: 42.


[Закрыть], – насмешки Священного Писания и стариков у подножия креста. Парадокс в самом сердце Евангелия. Священник, служащий мессу и в то же время не умеющий достичь согласия с самим собой.

Он представил себе огромный колодец неблагозвучной темноты, наполненный громогласными язвительными замечаниями, доносящимися с небес. Божественное откровение сомнения.

В какой-то момент в отчаянии он швырнул «Размышления» в стену. Книга отскочила со стуком. Храп прекратился на минуту, потом возобновился.

В шесть тридцать утра в Каза Санта-Марта зазвонил колокол – пронзительный семинарский колокол. Ломели открыл глаза. Он лежал на боку, свернувшись. Чувствовал слабость, кожу с него будто содрали. Он понятия не имел, сколько проспал, понимал только, что, наверное, час или два. Неожиданное воспоминание обо всем том, что он должен сделать в предстоящий день, нахлынуло на него, словно приступ тошноты. Обычно он, просыпаясь, пятнадцать минут предавался размышлениям, потом поднимался и произносил утренние молитвы. Но сегодня, собрав волю и опустив наконец ноги на пол, сразу же отправился в ванную и принял душ – самый горячий, какой мог выдержать. Вода хлестала его по спине и плечам. Он крутился под душем, крича от боли. Потом протер зеркало, посмотрел с отвращением на свою красную и ошпаренную кожу. «Тело мое – глина, доброе имя – туман, и в конце я обращусь в прах».

Он чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы есть с остальными. Остался в своей комнате, прочел еще раз проповедь, попытался помолиться, но в последнюю минуту бросил это и пошел вниз по лестнице.

Холл представлял собой красное море кардинальских сутан, направляющихся в короткий путь к собору Святого Петра. Официальные лица конклава во главе с архиепископом Мандорффом и монсеньором О’Мэлли были допущены в Каза Санта-Марта, так как требовалась их помощь. Отец Дзанетти ждал у подножия лестницы, чтобы помочь Ломели облачиться в мантию. Они прошли в ту же комнату напротив часовни, в которой вчера вечером состоялся разговор с Возняком.

Когда Дзанетти спросил его, как он спал, Ломели ответил:

– Очень хорошо, спасибо.

Он понадеялся, что молодой священник не заметит синяков у него под глазами и дрожи в руках, когда передал ему проповедь на хранение. Ломели сунул голову в отверстие красной казулы[38]38
  Казула – литургическое облачение епископа и священника.


[Закрыть], которую сменявшиеся деканы Коллегии носили на протяжении последних двадцати лет, вытянул руки, а Дзанетти суетился вокруг него, как портной, распрямляя и поправляя ее. На плечи Ломели тяжело легла мантия. Он безмолвно произнес слова молитвы: «Господи, ты сказал: иго Мое благо, и бремя Мое легко[39]39
  Мф. 11: 30.


[Закрыть], дай мне силы, чтобы я мог нести его так, чтобы заслужить Твою милость. Аминь».

Дзанетти, стоявший перед ним, поднял руку и водрузил на его голову высокую митру из белого муара. Затем шагнул назад проверить, правильно ли сидит митра, прищурился, снова подошел, поправил митру на миллиметр, потом зашел за спину декана, затянул ленты, выровнял их. Им овладело ощущение тревожной ненадежности. Наконец Дзанетти дал декану позолоченный пастырский посох, и Ломели поднял его два раза левой рукой, прикидывая вес.

«Вы не пастырь, – шепнул знакомый голос ему в ухо. – Вы управляющий».

Он вдруг испытал желание отдать посох, снять с себя священнические одеяния, объявить себя самозванцем и исчезнуть. Но лишь улыбнулся и кивнул:

– Ощущение хорошее. Спасибо.

Незадолго до десяти часов кардиналы двинулись из Каза Санта-Марта, парами прошли через зеркальные двери в порядке старшинства, проверяемому О’Мэлли. Ломели, опираясь на посох, вместе с Дзанетти и Мандорффом ждал рядом со стойкой регистрации. К ним присоединился заместитель Мандорффа, дьякон церемониймейстера папских церемоний, жизнерадостный, упитанный итальянский монсеньор по имени Епифано, который будет главным помощником во время мессы. Ломели ни с кем не говорил, ни на кого не смотрел. Он все еще тщетно пытался освободить у себя в голове место для Господа.

«Вечная Троица, милостью Твоею я хочу отслужить мессу во славу Твою и ради всеобщего блага как живых, так и мертвых, ради кого умер Христос, и принести пастырский вклад в выборы нового папы…»

Наконец они вышли в серое ноябрьское утро. Двойная вереница облаченных в алое кардиналов протянулась перед ним по мощеной площади к Колокольной арке, где они исчезали, заходя в собор. И опять поблизости где-то летал вертолет, и опять в холодном воздухе разносились крики демонстрантов. Ломели попытался отключиться от всего, что отвлекало его, но не смог. Через каждые двадцать шагов стояли агенты службы безопасности, которые склоняли головы, когда он, проходя мимо, благословлял их. Он миновал арку, пересек площадь, посвященную первым мученикам, потом прошел в портик собора и через массивную бронзовую дверь – в ярко освещенный для телевизионных камер собор Святого Петра, где их ждали прихожане числом в двадцать тысяч. Он слышал пение хора под куполом и громкое шуршание множества одежд, эхом разносящееся по собору. Процессия остановилась. Он смотрел перед собой, призывая спокойствие, ощущая громадную толпу, тесно стоящую рядом с ним, – монахини, священники, духовенство без жалованья – все смотрели на него, перешептывались, улыбались.

«Вечная Троица, милостью Твоею я хочу отслужить мессу во славу Твою…»

Минуты две спустя они двинулись снова по широкому центральному проходу нефа. Он поглядывал направо и налево, опирался на посох, который держал в левой руке, делая короткие движения правой, благословляя неясные очертания лиц.

Он мельком увидел себя на громадном телевизионном экране – прямая, вычурно одетая, безликая фигура, идущая, как в трансе. Кто был этой марионеткой, этой пустышкой? Ему казалось, что его душа совершенно отделилась от тела, он словно плыл рядом с самим собой.

В конце прохода, где апсида устремлялась к куполу, пришлось остановиться у статуи святого Лонгина Сотника работы Бернини, рядом с тем местом, где пел хор. Они дождались, когда все кардиналы поднялись по ступеням, чтобы поцеловать главный алтарь и снова спуститься. И только когда этот сложный маневр завершился, Ломели получил возможность подняться на алтарь. Он поклонился в сторону жертвенника. Епифано подошел к нему, взял посох и передал одному из церковных служек. Потом снял митру с головы Ломели, сложил, передал другому служке. Ломели по привычке проверил, на месте ли его пилеолус.

Он и Епифано поднялись по семи устланным ковром ступеням к алтарю. Ломели снова поклонился и поцеловал белую ткань. Выпрямился, закатал рукава, словно собираясь вымыть руки. Взял у подошедшего служки серебряное кадило с горящими углями и благовониями и покачал им над алтарем – семь раз с одной стороны, семь раз с другой, а потом, обходя алтарь, отдельно освятил каждую из трех сторон. Сладковатый запах дымка вызвал чувства, лежащие за пределами памяти. Краем глаза Ломели увидел, как фигуры в черном устанавливают на место его трон. Он вернул служке кадило, снова поклонился и позволил провести себя перед алтарем. Один из служек, державший требник, открыл его на нужной странице, другой поднес микрофон-удочку.

Когда-то в молодости Ломели обрел короткую и нешумную славу за сочность своего баритона. Но голос его с годами истончился, как прекрасное, но перестоявшее вино. Он сцепил ладони, закрыл на миг глаза, перевел дыхание и принялся напевать детонирующим голосом григорианский хорал, усилившийся по всему собору:

– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti…[40]40
  Именем Отца, Сына и Святого Духа (лат.).


[Закрыть]

И громадная масса прихожан откликнулась:

– Amen.

Он поднял руки в благословении и снова запел, растягивая три слога:

– Pa-a-x vob-i-is[41]41
  Мир вам (лат.).


[Закрыть].

И они ответили:

– Et cum spiritu tuo[42]42
  И с Духом Твоим (лат.).


[Закрыть].

Он начал.

Потом, просматривая запись мессы, никто не мог даже предположить о бурных эмоциях, переполнявших Ломели. Или, по крайней мере, до того момента, когда он начал читать свою проповедь. Да, его руки, случалось, подрагивали во время Покаянного акта, но не больше, чем следует ожидать от человека семидесяти пяти лет. Верно и то, что раз или два он, казалось, не был уверен, что от него требуется, например, перед началом чтения Евангелия, когда он должен был положить благовоние на горящие угли в кадиле. Но в остальном он держался уверенно. Якопо Ломели из Генуэзской епархии поднялся до самых высоких постов в Римско-католической церкви за те самые качества, которые он демонстрировал сегодня: бесстрастность, серьезность, хладнокровие, достоинство, уравновешенность.

Первое чтение проходило на английском, американский священник-иезуит читал отрывок из Книги пророка Исаии («Дух Господень на мне»[43]43
  Ошибка автора: это цитата не из Книги пророка Исаии, а из Евангелия от Луки, 4: 18. К тому же в этой части службы должны читаться только тексты Нового Завета.


[Закрыть]). Второй отрывок читала женщина-испанка, широко известная среди фоколяров[44]44
  Фоколяры – католическое движение, которое основала Кьяра Любич в 1943 г.


[Закрыть], – выдержки из послания святого Петра ефесянам о том, как Господь создал церковь («из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для созидания самого себя в любви»[45]45
  Еф. 4: 16.


[Закрыть]). Ее голос звучал монотонно. Ломели, сидя на своем троне, пытался в уме переводить знакомые слова.

«И Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями…»

Перед ним полукругом расположилась вся Коллегия кардиналов: обе ее половины – те, кто имел право голоса на анклаве, и те (приблизительно такое же число), кому перевалило за восемьдесят, а потому права голоса лишались. (Папа Павел VI ввел это ограничение пятьюдесятью годами ранее, и постоянный круговорот епископов значительно увеличил возможности его святейшества формировать конклав по своему подобию.) Как горько эти дряхлые старики переживали свое отлучение от власти! Как они ревновали к более молодым! Ломели чуть ли не видел со своего места их недовольный оскал.

«…к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова…»

Он обвел взглядом четыре широко разнесенных ряда скамей; один из кардиналов спал. Выглядели они так, как, по его представлению, могли выглядеть облаченные в тоги сенаторы Древнего Рима во времена Республики. Здесь и там он видел главных соперников – Беллини, Тедеско, Адейеми, Трамбле, – расположившихся поодаль друг от друга, каждый занят своими мыслями. И тут его поразило, насколько несовершенным, произвольным, искусственным инструментом был конклав. В Священном Писании о нем ни слова. Нигде не говорилось, что кардиналов создал Господь. Подходили ли они под представление святого Петра о Его Церкви как о живом теле?

«…но истинною любовью все возвращали в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для созидания самого себя в любви…»

Чтения закончились. Евангелия бурно приветствовались. Ломели неподвижно сидел на своем троне. Он чувствовал, что ему было даровано видение чего-то, вот только пока не мог понять чего. Ему поднесли чадящее кадило, блюдо с благовониями и крохотную серебряную ложку. Епифано помог ему, направляя его руку, и он насыпал благовония на угли. Когда чадящее кадило унесли, помощник показал ему, что он должен встать, потянулся к митре Ломели, собираясь снять ее, тревожно заглянул в его лицо и прошептал:

– Вы здоровы, ваше высокопреосвященство?

– Вполне.

– Время вашей проповеди почти подошло.

– Понимаю.

Он сделал усилие, чтобы собраться, пока пели Евангелие от Иоанна («Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод»[46]46
  Ин. 15: 16.


[Закрыть]). После чего чтение Евангелий быстро закончилось. Епифано взял его посох. Предполагалось, что декан должен сидеть, пока на его голову водружают митру. Но он забыл, и короткорукий Епифано был вынужден тянуться вверх, чтобы вернуть митру ему на голову. Церковный служка передал ему рукопись, схваченную красной ленточкой в левом верхнем углу. Микрофон поместили перед ним. Служки исчезли.

Внезапно он увидел мертвые глаза телевизионных камер и огромное собрание прихожан, слишком большое, чтобы воспринять его. Оно выстроилось цветовыми блоками: черный – монахини и миряне вдалеке; белый – священники, заполнившие половину нефа; пурпурный – епископы ближе к вершине прохода; алый – кардиналы у его ног, под куполом. Тишина ожидания опустилась на собор.

Он посмотрел на свой текст. Несколько часов сегодня утром он перечитывал рукопись, но все же теперь она казалась ему совершенно незнакомой. Он смотрел на текст, пока не почувствовал легкое движение беспокойства вокруг и понял, что лучше начинать…

– Дорогие братья и сестры во Христе…

Начать с того, что читал он автоматически:

– В этот момент огромной ответственности в истории Святой Церкви Христовой…

Его рот произносил слова, которые уплывали в никуда и, казалось, исчезали на полпути посреди нефа, тяжело падали на пол. И только когда он упомянул его святейшество («чей блестящий понтификат был даром Божьим»), послышалось постепенное нарастание аплодисментов, которые начались среди мирян в дальнем конце собора и покатились к алтарю, где с меньшим энтузиазмом были поддержаны кардиналами. Он был вынужден замолчать, пока аплодисменты не прекратились.

– Теперь мы пасторским попечительством отцов кардиналов должны попросить Господа дать нам нового папу. И в этот час мы прежде всего должны помнить веру и обещание Иисуса Христа, когда Он сказал избранному Им: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного». До сего дня символом папской власти остаются два ключа. Но кому их доверить? Это самая важная и священная обязанность, какая когда-либо выпадала на долю каждого из нас за всю жизнь, и мы должны молить Господа о той любовной помощи, которую он всегда оказывал Своей Святой Церкви, и просить Его помочь нам сделать правильный выбор.

Ломели перешел к следующей странице, быстро просмотрел ее. Одна банальность плавно перетекала в другую. Он перевернул еще страницу, потом еще – они были ничем не лучше. Он импульсивно повернулся и положил проповедь на сиденье трона, потом сказал в микрофон:

– Но вы все это знаете…

Послышался смех. Кардиналы тревожно переглядывались.

– …Позвольте мне сказать вам несколько слов от сердца.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Почувствовал себя абсолютно спокойно.

– Лет через тридцать после того, как Иисус вручил ключи от Его Церкви святому Петру, в Рим прибыл апостол Павел. Он проповедовал по берегам Средиземного моря, закладывал основы нашей Матери Церкви, а когда пришел в этот город, его бросили в застенок, потому что власти боялись его, с их точки зрения он был революционером. А будучи революционером, он продолжал свою деятельность даже из узилища. В год Господа Бога нашего шестьдесят второй или шестьдесят третий он послал одного из своих священников, Тихика, назад в Ефес, где тот прожил прежде три года, он послал его с замечательным письмом к верующим, часть которого мы выслушали только что. Подумаем же о том, что мы только что слышали. Павел говорит ефесянам – а они, давайте вспомним, были евреями, греками и римлянами, – что дар Божий Церкви состоит в ее разнообразии: одни возведены Им в апостольство, другие – в пророки, третьи – в евангелисты, четвертые – в пастыри, а пятые – в учителя, чтобы все вместе образовали они единство «на дело служения и созидания Тела Христова»[47]47
  Еф. 4: 12.


[Закрыть]. Они образуют единство в служении. Они разные люди – кто-то может считать, что они сильные, яркие личности, которые не боятся преследований, и они служат Церкви каждый по-своему: и этот труд служения объединяет их и создает Церковь. Господь в конечном счете мог ведь создать единый архетип, чтобы служить Ему. Но Он создал то, что натуралист назвал бы целой экосистемой мистиков, мечтателей, строителей-практиков, – даже управляющих, – наделенных разной силой и разными побудительными мотивами, и из этого Он создал Тело Христово.

Собор застыл в неподвижности и молчании, если не считать единственного оператора, делающего круги перед алтарем и снимающего оратора. Мозг Ломели работал на полную мощность. Он никогда не был так уверен, что нашел именно те слова, которые хочет сказать.

– Во второй части мы слышали, что Павел усиливает этот образ Церкви как живого тела. «Но истинною любовью, – говорит он, – все возвращали в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для созидания самого себя в любви». Руки есть руки, так же как ноги есть ноги, и они служат Господу каждая по-своему. Иными словами, мы не должны опасаться разнообразия, потому что именно это разнообразие и придает нашей Церкви силу. И тогда, говорит Павел, мы можем достигнуть полноты истинной любви, «дабы мы не были более младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения»[48]48
  Еф. 4: 14.


[Закрыть]. Я воспринимаю эту идею тела и главы как прекрасную метафору коллективной мудрости, религиозного сообщества, которое работает совместно, чтобы вырасти в Христа. Работать совместно, расти вместе, мы должны быть толерантны, потому что телу необходимы все его члены. Ни один человек, ни одна фракция не должны доминировать над другими. Повинуйтесь «друг другу в страхе Божием»[49]49
  Еф. 5: 21.


[Закрыть] – обращается Павел в том же письме к верующим по всему миру. Братья и сестры, за долгие годы службы нашей Матери Церкви я пришел к выводу, что самый страшный грех для меня – это уверенность. Уверенность – худший враг единства. Она определенно смертельный враг терпимости. Даже Христос в конце не был уверен. «Eli, Eli, lama sabachtani?»[50]50
  «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – слова Иисуса Христа, сказанные на кресте, приводятся в разных частях Нового Завета. Слова эти, как считается, в греческом оригинале Нового Завета передают звучание арамейских и ивритских слов.


[Закрыть] – вскричал он в муке, когда шел его девятый час на кресте. «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Наша вера – живая вещь именно потому, что она идет рука об руку с сомнением. Если бы существовала только уверенность, если бы не было сомнения, то не было бы и тайны, а потому и нужды в вере. Помолимся о том, чтобы Господь даровал нам папу, который сомневается и своими сомнениями продолжает вдыхать жизнь в католическую веру, которая может вдохновить весь мир. Пусть он дарует нам папу, который грешит, просит прощения и продолжает нести свое бремя. Мы просим это у Господа через заступничество Пресвятой Девы, царицы апостолов и всех мучеников и святых, которые в ходе истории сделали Римскую церковь величественной на века. Аминь.

Он взял со своего сиденья проповедь, так и не прочитанную, и передал ее монсеньору Епифано, который принял рукопись с недоуменным выражением, словно не зная толком, что ему с ней делать. Ломели ее не прочел, так должна ли она теперь попасть в архив Ватикана или нет? Затем Ломели сел. По традиции за проповедью следовали полторы минуты молчания, чтобы суть сказанного дошла до всех. Только кашель время от времени нарушал необъятную тишину. Он не мог оценить реакцию. Может быть, все пребывали в шоке. Если так, значит так тому и быть. Сейчас он чувствовал себя ближе к Богу, чем на протяжении многих месяцев. Может быть, ближе, чем когда-либо в жизни.

Ломели закрыл глаза и стал молиться: «Господи, я надеюсь, мои слова отвечали Твоей цели, и благодарю Тебя за то, что даровал мне мужество сказать то, что я чувствовал сердцем, а также умственные и физические силы произнести это».

Когда время размышлений закончилось, церковный служка снова поднес ему микрофон, и Ломели поднялся и затянул первую строку «Credo» – «Credo in unum deum»[51]51
  Первая строка из католического григорианского песнопения «Credo» – «Верую в Бога Единого».


[Закрыть]. Голос его звучал тверже, чем прежде. Он испытал прилив духовной энергии, и эта сила оставалась с ним, так что на каждом этапе последовавшей евхаристии он ощущал присутствие Святого Духа. Эти длинные песенные пассажи на латыни, перспектива услышать которые наполняла его душевным трепетом, – Вселенская молитва, Песнопение пожертвования, Вступление, а также Sanctus, Молитва причастия, обряд евхаристии – каждое слово и каждая нота казались живыми от присутствия Христа. Он прошел по нефу, предлагая причащение избранным простым прихожанам, вокруг него и за его спиной кардиналы выстроились в очередь, чтобы подняться к алтарю. Он клал облатки на языки стоящих на коленях прихожан, отчасти ощущая на себе взгляды коллег. Чувствовал их удивление. Ломели – мягкий, надежный, компетентный Ломели, Ломели-юрист, Ломели-дипломат – совершил то, чего от него никто не ожидал. Он сказал нечто интересное. Он сам не ожидал от себя такого.

В одиннадцать часов пятьдесят две минуты он затянул последнее – епископское – благословение «Benedicat vos omnipotens Deus» и осенил крестным знамением север, восток и юг.

«Pater… et Filius… et Spiritus Sanctus»[52]52
  «Да благословит вас Всемогущий, именем Отца, Сына и Святого Духа» (лат.).


[Закрыть].

«Amen».

– Приступайте, месса закончена.

– Слава Господу.

Он встал у алтаря, сцепив пальцы на груди, а хор и прихожане запели Мариин антифон. Кардиналы прошествовали парами назад по нефу, к выходу из собора, а он бесстрастно вглядывался в них. Знал, что не он один думает: когда они вернутся сюда в следующий раз, один из них будет в роли папы.